Форд – пуританин. Он не изменяет своей жене и не курит. ‹…› Форд любит чистоту, как пуританскую нравственность. ‹…› Все тейлоризовано, все механизовано, все конвейеризировано. ‹…› Чистота в цехах Форда – абсолютная, до белых перчаток[367].
В чистоте трудно найти что-то плохое; к тому же сам Пильняк путешествует на «форде» и очень им доволен. Но писателю отвратителен рационализм, перенятый из пуританской этики и распространенный Тейлором и Фордом на организацию коллективного труда. Когда Ленин и Троцкий пытались ввести повсеместный тейлоризм, они отметали подозрения в том, что русский социализм имел касательство к религии. Теперь Пильняк уже из Америки возвращается к этой идее. В «Голом годе» Пильняк, по выражению Троцкого, «приклеивал пугачевскую бороду» русским революционерам; теперь он приделывает ее американским индустриалистам. Так и не преодолев своего опасного интереса к русским сектам, Пильняк понимает Форда по образцу знакомого старообрядца:
Знавал я в детстве своем некоего российского феодала, по имени Арсентия Ивановича Морозова. ‹…› Хозяйничавший огромной мануфактурой, ‹…› заботился он еще о старообрядчестве, состоял церковным старостой. ‹…› Мануфактура ‹…› поставлена была отлично, пот из рабочих гнал он замечательно, но у половины богородчан он же перекрестил первенцев. ‹…› Форд – оказывается – феодал, пуританин (вроде старообрядцев), и невежда, и самодур[368].
Ильф и Петров
«Одноэтажная Америка» (1937), последняя книга блестящей пары, – несомненная кульминация американского текста советской литературы. Великие комбинаторы работают со знакомыми мотивами: путешествие через океан и восторг перед Нью-Йорком, покупка «форда» и маршрут через семнадцать штатов, посещение конвейера и молокан. Но в России к этому времени, как сказал Сталин, «жить стало лучше, жить стало веселее». Соответственно переменилась и интонация травелога. Авторы «Золотого теленка» описывают Америку с ровной, доброжелательной иронией. Они не считают нужным сдерживать восхищения сильными сторонами заокеанской жизни – прежде всего техникой, но также и уровнем комфорта и сервиса. Теперь, в отличие от предыдущего аскетического десятилетия, эти ценности разделялись властью и теми, кто занял место ее попутчиков. К тому же американскую визу авторы получали не на мексиканской границе, а в Москве, в посольстве Буллита. Тщательно написанный нарратив познавателен и местами смешон; но надо признать и то, что его уровень не идет в сравнение с двумя предыдущими книгами тех же авторов.
Преодолевая зигзаги истории, США и СССР шли к военно-политическому союзу. Травелог советских сатириков, полный симпатии к Америке и американцам, сыграл в этом сближении свою роль. Впервые для советского читателя авторы подробно и толково рассказывают о реальностях чужой жизни, к примеру об американском футболе, колорадской плотине или кактусах в аризонской пустыне. Фордовский конвейер, от которого в ужас приходил Пильняк, вызывает восторг у Ильфа и Петрова. Они встречались и с самим Генри Фордом, «одной из интереснейших достопримечательностей Америки», и с уважением описывают его внешность, взгляды и род занятий: он худ и легко движется, проводит на заводе целые дни, любит чертежи и не любит акции[369]. «И вообще он похож на востроносого русского крестьянина, самородка-изобретателя, который внезапно сбрил бороду»[370]: народничество все еще двигало перьями.
Не вдаваясь в абстракции, Ильф и Петров шли на острые сравнения двух обществ, советского и американского, в новых и неожиданных измерениях. Их возмущало, к примеру, что американцы не знают своих инженеров, но знают банкиров и торговцев. Разговаривая с проектировщиком ДнепроГЭСа, который теперь строил крупнейшую плотину на реке Колорадо, они дивились тому, что его имя неизвестно Америке. Их гид, сам инженер, объяснил так:
Неужели вы думаете, что Форд знаменит в Америке потому, что создал дешевый автомобиль? ‹…› В вашей стране знаменит совсем другой Форд. У вас знаменит Форд-механик, у нас – Форд – удачливый купец[371].
Иными словами, Советы ценили технические достижения больше экономических, Штаты наоборот. На этой стадии особенный статус советских инженеров обернулся тем, что они первыми попали под колесо репрессий. Когда Ильф и Петров удивлялись тому, что инженер Томсон известен Америке меньше кинозвезд, самым известным советским инженером был Леонид Рамзин, осужденный в 1930‐м лидер «Промпартии», неожиданно помилованный на пике репрессий в 1936 году.
Ильф и Петров колесили по Америке с удостоверениями «Правды» и сотнями рекомендательных писем. Они имели автомобиль, шофера и гидов. Последними служили супруги Трон, изображенные в книге под фамилией Адамс. Соломон Трон имел одну из тех фантастических биографий, которые так характерны для fellow-travelers. Он родился в Латвии в 1872 году, в начале века уехал в США, а потом работал инженером на Днепре, в Сталинграде и Челябинске, а также в Японии, Германии, Индии. Из писем его Ильфу и Петрову мы знаем, что он мечтал переселиться из Америки в СССР[372]. Более удивительно то, что «Одноэтажная Америка», показывая этого инженера с иронией и симпатией, не упоминает о его желании эмигрировать в СССР, казалось бы идеологически выигрышном. Вероятно, авторы сталкивались тут с неразрешимыми проблемами. Если герой хочет уехать в СССР, почему он до сих пор в США? Не бросит ли такой рассказ тень на соответствующие органы? Щедро финансируемые и никем не уполномоченные, авторы с понятной тревогой относились к своей роли. По книге рассыпаны прозрачные аллюзии то на Чичикова[373], то на «Ревизора». Сюжетообразующий мотив книги – путешествие через американские просторы на автомобиле вместе с забавными супругами Адамс – местами напоминает автопробег самого Бендера. Но если Остапа окружают нелепые, ни на что не годные жулики, будь они хоть миллионеры, то авторы «Одноэтажной Америки» сталкиваются с честностью, гостеприимством и трудолюбием американцев. Об этом удается сказать много и всерьез.
Мы первым делом должны изучить Америку, изучить не только ее автомобили, турбогенераторы и радиоаппараты (это мы делаем), но и самые приемы работы американских рабочих, инженеров, деловых людей, в особенности деловых людей. ‹…› В американской жизни есть явление, которое должно заинтересовать нас не меньше, чем новая модель какой-нибудь машины. Явление это – демократизм в отношениях между людьми. ‹…› Внешние формы такого демократизма великолепны. Они очень помогают в работе ‹…› и подымают достоинство человека[374].
Следовавшая за этим фраза «нам очень помогло бы изучение американских норм в отношениях между начальниками и подчиненными» была выкинута при публикации, хоть авторы настаивали на том, чтобы передать вопрос о ней на рассмотрение отдела печати ЦК[375]. Вывод уравновешен советскими фразеологизмами, но смысл книги именно в нем. Перенять деловую мораль американцев более важно, чем «какую-нибудь машину». Американская модель трудовой этики ставится в пример партийно-хозяйственному активу. Советский критик был прав, когда находил в этой книге «пример забвения славной традиции Маяковского в изображении Америки»[376]; биограф тоже прав, характеризуя цели авторов «Одноэтажной Америки» как «конструктивные и реформаторские»[377]. В отличие от Троцкого или Маяковского, Ильф и Петров не заблуждались в оценке своей задачи. В очерке «Часы и люди», который должен был войти в «Одноэтажную Америку», но был отдельно опубликован как фельетон, они рассказывают о советском хозяйственнике, который пригласил к себе авторов, чтобы приобщиться американскому опыту. Однако он забыл о назначенной встрече, а авторы тщетно искали на его заводе работающие часы, работающий телефон и, наконец, работающих людей[378]. Задача научить советских руководителей американской деловой этике равнозначна знакомой нам «переплавке». Через двадцать лет после революции цель эта была по-прежнему желанной, но трудности виделись более адекватно.
В своей бодрой юности советская культура верила в романтические метаморфозы, в троцкистский образ модернизации как чудесного путешествия; но уже наступила циничная зрелость, а впереди оставалась долгая и недостойная старость. Путешествуя по Америке в 1935 году, авторы «Золотого теленка» чувствовали переломное значение момента. В американской глуши они встречают еврея из Бендер, владельца ресторана и масона. «Бендеры, Миссури, Бессарабия, масонство – было от чего закружиться голове!». Унылым выражением лица или своим бессмысленным масонством этот человек провоцирует неожиданные ассоциации, которые одинаково подходят к героям и к авторам, к их книге и к самой их культуре.
В общем, это был человек, который ни на что уже не обращал внимания – тянет свою лямку. ‹…› Все равно ничего особенного в жизни не произойдет. ‹…› И тут мы увидели висящий на стенке фотографический портрет хозяина в молодости. Круглая энергическая голова, победоносный взгляд, усы, подымающиеся к самому небу. ‹…› Ах, сколько нужно было лет, сколько потребовалось неудач в жизни, чтобы такого усача ‹…› привести в такое жалкое состояние. Просто страшно было сравнивать портрет с его хозяином[379]