[427]. Сторонницам русской революции пришлось занять непривычно консервативные позиции; одна из них написала целую книгу о «красной добродетели»[428]. Особенно забавно американское восприятие «батальона смерти», женского подразделения, которое защищало Зимний дворец от большевиков. В 1918 году о нем с восторгом рассказала Луиза Брайант в Liberator, который издавал Истмен. Феминистки и пацифистки Гринвич-Вилледж затеяли большую дискуссию по поводу «батальона смерти». Публика не поняла, что этот батальон был феминистским достижением предшествовавшего режима[429]. Потом, уже в 1919‐м, даже Сенат был обеспокоен тем, не изнасиловали ли этих дам при взятии Зимнего; сенаторов успокаивал Джон Рид[430]. Тема не исчезала из путевых записок fellow-travelers. В книге Мориса Хиндуса, выходца из России и самого осведомленного из американских путешественников, главы «Любовь» и «Женщина» самые оптимистические:
весь мир движется к той цели, которую уже достигла Россия. Возможно, она делает ошибочные рывки в сторону от установившихся условностей, хоть их и раньше там было немного. ‹…› Но таков путь Революции. ‹…› В любом случае, в своей огромной социальной лаборатории Россия вырабатывает новое понимание и новое выражение любви[431].
Сказочное восприятие России как царства свободного секса формировалось многими источниками. Западные путешественники столетиями рассказывали о совместных банях и особом гостеприимстве крестьянских семей. Историки и кинопродюсеры живописали оргии Екатерины Великой и Григория Распутина. Теперь этнический стереотип России соединялся с политическим стереотипом революции. Стремясь понять мозаичный и меняющийся характер советского проекта, богемные наблюдатели интерпретировали его в соответствии с собственными желаниями. Уже на пароходе, писал один fellow-traveler в начале 1930‐х, американцы называли друг друга товарищами и мечтали то о встрече со Сталиным, то о любви с комсомолкой[432]. Но Сталин бывал доступен не каждому; куда чаще вернувшиеся туристы рассказывали о красоте и свободе русских женщин. Согласно Теодору Драйзеру, русская революция открыла дорогу «свободной любви в собственном смысле слова»[433]. Согласно Уолдо Франку, «Стриндбергова война между полами не имеет места в России»[434]. Луиза Брайант поведала сенаторам, что «никогда не была ни в одной стране, где женщины были так свободны, как в России»; «это весьма подходящая страна для иммиграции суфражисток»[435]. По словам Уолтера Дюранти, «русские не видят смысла в том, что мы понимаем под сексуальной моралью, по той замечательной причине, что не видят связи между сексом и моралью»[436]. Местные женщины, сообщал Дюранти, вообще работают «несравненно лучше» местных мужчин. Это изумляло американского читателя, жена которого скорее всего вообще не работала, и Дюранти объяснял как эксперт: царский режим подавлял мужчин, «политически они были импотентами», и потому женщины оказались «менее фрустрированы и более реалистичны»[437].
Романтика революции имела гендерную природу: обычно она повышала привлекательность русских женщин в глазах западных мужчин, но бывали и обратные случаи. В начале 1934 года в нацистском Берлине начался роман между Мартой Додд, дочерью американского посла, и Борисом Виноградовым, сотрудником советского посольства[438]. Отцом двадцатитрехлетней красавицы был Уильям Додд, друг Рузвельта и известный историк. В донесениях НКВД их встречи прослеживаются с марта; летом Марта посетила Бориса в Москве. Потом они вновь встретились в Берлине, и Виноградов сообщил своим московским шефам, что Марта Додд мечтает выйти за него замуж. Виноградов был отозван, а Марта завербована берлинским корреспондентом «Известий» Бухарцевым. Тот сообщал в Москву, что Марта Додд убежденная сторонница коммунизма, читает Сталина и имеет доступ в кабинет своего отца. Через Бухарцева Марта начала передавать информацию в Москву. Бориса направили в Варшаву, где он встречался с Мартой. Посол Додд собирался в отставку, а его дочь запрашивала у НКВД совета, кого следовало поставить на его место, и обещала добиваться назначения такого кандидата, «если у него будет хоть малейший шанс». Марта была готова на любое решение НКВД: остаться ли ей в Европе, жить ли в СССР, вернуться ли в Америку, – везде она была готова к сотрудничеству. В 1936 году руководитель 7‐го отдела НКВД Абрам Слуцкий сообщил о Марте народному комиссару Николаю Ежову, тот обратился к Сталину, и план был выработан. Слуцкий сообщил Марте, что не возражает против ее брака с Борисом, но распорядился о прекращении их встреч на шесть месяцев. НКВД выразил заинтересованность в сохранении Доддом своего поста в Берлине и оставлял Марту при отце. С некоторой наивностью наркомат выдал Марте 200 долларов и подарки на 500 рублей.
Родители Марты знали о ее брачных планах и были встревожены, но не возражали. Отсрочка казалась неприятной, но необходимой. Виноградов слал любовные письма и уговаривал потерпеть. Когда журналист и fellow-traveler Луис Фишер сделал Марте предложение, Виноградов воспользовался ситуацией и сообщил в НКВД, что если Марта потеряет надежду выйти замуж за него, Виноградова, то даст согласие Фишеру. В последний раз они встретились в Варшаве в ноябре 1937-го. После этого Марта вместе с отцом отбыла в Америку, а Борис был отозван в СССР и сразу арестован. НКВД были известны многочисленные романы Марты; тем не менее память о Виноградове она хранила десятилетиями. «Я вообще люблю русских», – сообщила она одному из агентов, с которым сблизилась впоследствии (а если не русских, то коммунистов). Перед тем как расстрелять Виноградова, чекисты вынудили его написать письмо Марте. Борис сообщал ей, что он в порядке и работает в Москве. Выйдя замуж, Марта продолжала сотрудничество с НКВД и, в соответствии с указаниями, готовила мужа к назначению на место посла в Москве. Алфред Штерн обещал внести немалый взнос в фонд демократической партии, но назначение не состоялось. Подозревая правду, Марта пыталась приехать в Москву и разыскать Виноградова, но советское посольство отказало ей в визе. Несмотря на эту ситуацию или, возможно, как раз вследствие нее, Марта продолжала сотрудничество. Она завербовала своего мужа, который уже до этого стал членом американской компартии (известным под кличкой «Красный миллионер»), и брата. В 1938 году Уильям Додд-младший баллотировался в конгресс и получил тысячу долларов от НКВД на избирательную кампанию. Впоследствии Марта участвовала в президентской кампании Генри Уоллеса, продолжая свои контакты с менявшимися советскими резидентами. Те, однако, после ряда провалов устранились от работы с Мартой. Пережив большинство своих партнеров по обе стороны океана, в марте 1955 года супруги Штерн бежали от ФБР в Мексику. Оттуда Марта все еще писала письма московским знакомым, спрашивая о судьбе Виноградова. В июне 1956 года Штерны уехали в Прагу, а когда американский суд признал их виновными в шпионаже, им дали разрешение приехать в СССР, чего они так давно добивались. В Москве им, как легко догадаться, не понравилось, и они уехали сначала на Кубу, а потом снова в Прагу.
Как многие fellow-travelers, Марта Додд написала мемуары о жизни в Европе и романтических поездках в Россию[439]. Подобно революционным воспоминаниям Луизы Брайант, мемуары Додд не снискали популярности. Читатель более охотно идентифицировался с ориентальными приключениями и свободной моралью западных мужчин, чем западных женщин. Классикой жанра, впрочем не способной конкурировать с книгой Джона Рида, стали русские мемуары Макса Истмена под точным названием «Любовь и революция». Это новые путешествия Казановы, гендерная и географическая конфигурация которых вполне соответствует предрассудкам своего века. Счастливый путешественник в страну Востока, Истмен находит изумительные нравы и благосклонных женщин. С ними он совсем растворяется в местном колорите и женится на одной из очень знатного рода. В конечном счете все его встречи лишь иллюстрация ключевого тезиса об освобождении русской женщины и счастливой доле русского мужчины – или хотя бы американского fellow-traveler.
Макс Истмен[440]
Он родился в 1883 году в протестантской семье, которая соединяла набожность с верой в прогресс: отец был священником-конгрегационистом, мать – одной из первых женщин-священников[441]. Карьера Истмена началась с преподавания философии в Колумбийском университете под началом Джона Дьюи. Однако его любимым чтением был Эмерсон, и скоро Истмен оставил трезвый либерализм своего патрона ради поклонения природе, мистике и сексуальности. Уйдя из Колумбии после четырех лет преподавания, он переехал в богемную Гринвич-Вилледж, чтобы писать стихи и мечтать о путешествии на Амазонку. В 1912 году Истмен стал редактором социалистического журнала «Массы». Когда в Европе началась война, модная деревня на юге Манхэттена заполнилась анархистами, пацифистами и феминистками. Журнал «Массы» был против вмешательства Америки в войну, и летом 1917 года Истмен писал так: «это не война за демократию. ‹…› Вместо того чтобы демократизировать Пруссию, мы опруссачим себя»[442]