.
В тот раз Стэндли успокоили и отправили обратно в Москву. Помощь, характер которой он хотел изменить – помощь односторонняя и безусловная, – продолжалась.
29 января 1943 года Буллит представил доклад, содержавший ревизию всей военной политики Рузвельта. Он предлагал прекратить одностороннюю помощь, требуя от Сталина взаимных уступок и соблюдения договоренностей; развивать стратегическое сотрудничество с Англией, а не с Россией; перенести главные военные усилия из Европы в Японию, вовлекая в это русских; разработать план вторжения на Балканах, а не во Франции, войти в Восточную и Центральную Европу до того, как туда войдут русские войска; и начать детальное планирование послевоенной реконструкции Европы на демократических началах. Рузвельт ответил Буллиту, что тот, может быть, и прав, но Сталин является не империалистом, а другом, и помогать ему надо как другу. Джордж Кеннан, которого Буллит нанял для работы в Москве и который стал самым авторитетным дипломатом поколения, писал о том, что доклад Буллита «был беспрецедентным предупреждением» и «поразительно точным предсказанием»[516].
Рузвельт и его администрация рассматривали отношения Америки и России как отношения опеки и безусловной поддержки, примерно как между взрослым и ребенком, или между врачом и больным, или между метрополией и бывшей колонией. Таким было давнее восприятие fellow-travelers, ныне диктующее решения большой политики. Критики администрации предлагали установить с Россией договорные отношения взрослых людей, основанные на эквивалентном обмене и равной ответственности. Буллит напоминал президенту, что «когда он говорит о noblesse oblige, он говорит не о герцоге Норфолкском, но о кавказском бандите, который если что получает даром, то думает, что его партнер просто осел»[517]. Стэндли объяснял в госдепартаменте, что с Советами следует вести отношения на основе обмена, а терпимость и односторонняя помощь «лишь рождает в восточном русском уме новые подозрения, а не укрепляет доверие»[518]. Цель же Рузвельта, по словам Стэндли, состояла в том, чтобы «давать, и давать, и давать, не ожидая ничего взамен». Иными словами, чтобы превратить Россию в западную демократию, чего хотел Рузвельт, к ней надо относиться по-западному; если рассматривать ее как Восток, она навсегда останется Востоком.
Вслед за Вильсоном Рузвельт верил, что будущее человечества в демократии и что внешняя политика США должна строиться на поддержке ее идеалов, включая права человека и самоопределение наций. Но прямого вмешательства в режимы, которые всего этого не соблюдают, следует избегать. Оба они, Вильсон и Рузвельт, противостояли империализму Старого Света и не доверяли его принципам – разделению сфер влияния, балансу сил и прочим британским премудростям. Они верили в то, что природа человека по существу своему хороша и постепенно реализуется в победе добра и демократии во всем мире. Они верили, что международные организации станут арбитрами, которые будут решать конфликты честным судом. Причин для войны не будет, установится мир, а с ним и демократия в глобальном масштабе.
Но Рузвельт придал американской доктрине радикально новый поворот. Американская Депрессия убедила Рузвельта, что капитализм чреват кризисами, которые может преодолеть только большое государство, как это случилось в России после революции. Америка эволюционирует от стихийного капитализма к социализму всеобщего благосостояния, а Россия эволюционирует от тоталитаризма к социальной демократии. Сталинские цели ускоренной модернизации были понятны индустриальной Америке и обещали ей новые рынки. Рузвельт считал, что социальный прогресс, мирное развитие и регулируемое благосостояние являются общими целями Америки и России. Ему казалось, что Сталин разделяет его цели в большей мере, чем Черчилль. В политических терминах, это был ранний вариант теории конвергенции. В риторических терминах, это было злоупотребление ассимилятивными тропами. В терапевтических терминах, это была стабилизация зависимости. В философских терминах, это был люкримакс.
Сообщения из России об арестах, цензуре прессы и подавлении религии беспокоили администрацию; но Рузвельт был склонен прощать партнера во имя своей собственной пользы. У него была своя программа перевоспитания, поднятая на уровень высокой политики: не троцкистская переплавка на жарком огне, но демократическое ожидание блага от того, кто имеет власть. Положение обязывает того, кто его имеет. Европейская политика конца 1930‐х, зажатая между двумя тиранами, выходила за границы понимания. Вера и доверие, а не знание и расчет мотивировали политические решения, которые определяли судьбы человечества. Американские представления о России формировались левыми интеллектуалами, любителями и профессионалами трансатлантических путешествий: Дьюи и Истменом, Дюранти и Дэвисом, Ридом и Буллитом. Как говорил у кремлевской стены первый американский посол в советской Москве, «в конце концов президент, Джек Рид и я – все мы одной американской породы»[519].
6. Подражание дьяволуУильям Буллит в истории Михаила Булгакова
Посол Уильям Кристиан Буллит известен ключевой ролью во внешней политике США перед Второй мировой войной[520]. Он был плодовитым автором: вряд ли кто читает сегодня роман «Это не сделано», но трактаты по геополитике оказались пророческими. Посол состоял пациентом Фрейда и организовал его выезд из оккупированной Вены; вместе они написали необычную книгу по политической психологии[521]. Писатель Михаил Булгаков никогда не был за границей и не имел отношения к психоанализу. Последние годы его жизни прошли в отказе, когда он пытался уехать из России, подвергался политическим преследованиям и писал в стол. Двух этих очень разных людей соединяла дружба, о природе и последствиях которой приходится догадываться.
От Вильсона к Фрейду
Все звали его Биллом. Буллит принадлежал к филадельфийской семье из тех, которые в Америке называют аристократическими: его предки по отцу были французскими гугенотами, по матери – польскими евреями, но и те и другие были среди ранних поселенцев на Восточном берегу. После учебы в Йеле и Гарварде он стал военным корреспондентом, путешествовал по Европе и с 1917 года работал в Госдепартаменте. Биография этого необычного и типического американца связана с Россией, которую он впервые посетил накануне Первой мировой войны. После войны Буллит участвовал в Парижской конференции, которая определила будущее устройство Европы, и был направлен президентом Вильсоном в Россию в качестве главы полуофициальной миссии. То, что Буллит услышал в Кремле весной 1919-го, показалось ему не менее важным, чем то, что происходило в Версале. Ленин предложил отказаться от контроля над шестнадцатью принадлежавшими Российской империи территориями: не только от Польши, Финляндии и балтийских владений, половины Украины и Западной Белоруссии, но и от Кавказа и Крыма, от Урала и всей Сибири, от Архангельска и Мурманска. «Ленин предлагал ограничить коммунистическое правление Москвой и небольшой прилегавшей к ней территорией плюс город, известный теперь как Ленинград»[522]. Взамен Ленин просил допуска к парижским переговорам и признания нового правительства России ее бывшими союзниками.
По наблюдениям Буллита, Ленина обожествляли в России так, «как Христа в христианской церкви»[523]; отметим эту манеру объяснять политические процессы религиозными тропами. Русский лидер был доброжелателен, называл Буллита своим другом, и тот тоже был в восторге от Ленина: «подумать только, если бы я имел такого отца, как он!»[524]. Воодушевление молодого дипломата легко понять: он вез своему президенту предложения, превосходившие все, о чем будут мечтать коллеги и соотечественники в течение нескольких поколений. В совместном анализе этой ситуации, написанном в 1932 году, Фрейд и Буллит утверждали:
Будучи коммунистом, Ленин, естественно, рассчитывал расширить область своего правления, как только он сможет безопасно это сделать, невзирая ни на какие обещания. ‹…› Однако, сокращая коммунистическое государство до площади, немного больше той, что была у ‹…› Ивана Грозного, Ленин предлагал Западу уникальную возможность предотвратить насильственное завоевание коммунистами прилегающих областей[525].
По возвращении в Париж Буллит представил Вильсону предложения большевиков, но тот отказался их рассматривать. Реакция Буллита была предельно резкой: он немедленно подал в отставку, написав Вильсону яростное письмо. Длинный список адресованных Вильсону обвинений начинался с того, что «Россия, которая для нас обоих была лакмусовой бумагой доброй воли, даже не была понята»[526]. Буллит считал, что условия Версальского мира несправедливы, Германия подвергается ненужному унижению, Лига наций будет беспомощна в предотвращении будущей войны. И, как мы знаем, он был прав.
Буллит гадал о причинах этого решения президента. «Мы и сегодня не знаем, сколь колоссальны могут быть его последствия», – писал он в примечательном соавторстве с Фрейдом больше десяти лет спустя. Самым простым объяснением свернутого конца Версальских переговоров было пошатнувшееся здоровье Вильсона. Историки полагают, что именно в это время с ним случился первый инсульт. Буллит, друживший с личным врачом президента, так не считал. «Может оказаться, что отказ Вильсона перегружать свое „одноколейное мышление“ Россией в конечном счете окажется самым важным решением, которое он принял в Париже»