же в том числе – были еще милее, чем всегда» (118). 7 октября Кеннан «около одиннадцати вечера заехал за нами на машине. Я не поехала». В ноябре Булгаков еще два раза был на раутах в посольстве. Хотя Булгаковы общались со всей свитой посла, их отношения имели личный характер. В апреле 1937 года его вновь приглашали на костюмированный бал, который давала дочь нового посла. Он не поехал, сослался на отсутствие костюма. В сентябре 1937 года секретарь Файмонвилла приглашала Булгаковых «настойчивыми звонками». Без объяснения причин Елена Сергеевна фиксирует: «Мы не пошли» (165).
Для Буллита, не очень успешного романиста, и космополита и амбициозного политика, Булгаков был интересным собеседником; для Булгакова, больного и опального писателя, никогда не бывавшего за границей, Буллит был откровением и надеждой. «Тех, кто побывал за границей, он готов был слушать, раскрыв рот», – вспоминала о Булгакове первая его жена[574]. Из дневника Елены Сергеевны мы знаем, во что эти люди одевались и что они ели. О чем они беседовали? Чего-то жена Булгакова могла не слышать; что-то знала, но предпочла не писать об этом. Во всяком случае, планы отъезда писателя с женой обсуждались с сотрудниками американского посольства, которые и разговорами, и кинофильмами поддерживали эти намерения.
Велено унести вас…
Уильям Буллит – пациент, соавтор и спаситель Фрейда, дипломатический партнер Ленина и Сталина, наследник Рида и сотрудник Рузвельта, приятель Фицджеральда и Булгакова – заслуживает того, чтобы о нем писались романы. Они и писались. Может быть, «Ночь нежна» не был единственным?
Бумаги Булгаковых на выезд лежали в инстанциях. В июне 1934 года Булгаков получает очередной отказ на свою просьбу отпустить его за границу. Он обжалует его в новом письме Сталину, на которое не получает ответа. Все лето «М. А. чувствует себя отвратительно»; «все дела валятся из рук из‐за этой неопределенности»; «очень плохое состояние – опять страх смерти, одиночества, пространства» (60–61). 6 сентября Булгаков на своем спектакле во МХАТе знакомится с Буллитом. Скоро, 21 сентября, Булгаков возобновляет работу над «Мастером и Маргаритой». 13 октября его жена записывает: «…плохо с нервами. Боязнь пространства, одиночества. Думает, не обратиться ли к гипнозу» (74). В октябре 1934 года Булгаков пишет набросок последней главы своего романа. Воланд беседует с Мастером:
– Я получил распоряжение относительно вас. Преблагоприятное. Вообще могу вас поздравить. Вы имели успех. Так вот, мне было велено…
– Разве Вам могут велеть?
– О, да. Велено унести вас[575].
В первых редакциях романа, написанных еще до прибытия Буллита в Москву, в тексте не было ни Мастера, ни Воланда. Дьявол, впрочем, был уже в самых первых редакциях, но оставался абстрактной магической силой. С каждой следующей переработкой дьявол становился все более земным и конкретным, приобретал все более человеческие, хотя и совершенно необычные, черты. А став таковым, он оказался иностранным консультантом, чем-то вроде fellow-traveler с того света. Сбывалась давняя идея Мандельштама: чтобы русский роман зажил новой жизнью, героем должен быть иностранец, который «пялит глаза на все и некстати обо всем рассказывает»[576]. Среди вариантов названий романа были, например, «Консультант с копытом» и «Подкова иностранца». Булгаковеды соглашаются в том, что Воланд, в романе много раз прямо называемый сатаной, им все же не является. Кто же он?
Визит Воланда в Москву совпадает по времени с пребыванием Буллита в Москве, а также с работой Булгакова над третьей редакцией своего романа[577]. Как раз в этой редакции прежний оперный дьявол стал центральным героем, воспроизводя характерное для Буллита сочетание демонизма, иронии и большого стиля. Дьявол приобрел человеческие качества, которые восходят, как представляется, к личности американского посла в ее восприятии Булгаковым: могущество и озорство, непредсказуемость и верность, любовь к роскоши и цирковым трюкам, одиночество и артистизм, насмешливое и доброжелательное отношение к своей блестящей свите. Буллит тоже был высок и лыс и обладал, судя по фотографиям, вполне магнетическим взглядом. Известно еще, что Буллит тоже любил Шуберта, его музыка напоминала ему счастливые дни с первой женой. И, конечно, у Буллита был в посольстве глобус, у которого он мог развивать свои геополитические идеи столь выразительно, что, казалось, сами моря наливаются кровью; во всяком случае, одна из книг Буллита, написанных после войны, так и называется: «Сам великий глобус».
Эксперименты в варьете
Герой романа Булгакова, «иностранный специалист», снова после длительного перерыва приезжает в Москву начала 1930‐х с вполне определенными целями. Он собирается посмотреть на «москвичей в массе» и оценить происшедшие с «народонаселением» психологические изменения. Средства, которыми он располагает, производят на непривычных москвичей впечатление дьявольских; но его цели совсем не мифологические. Наделенный магическими возможностями для постановки эксперимента, в своих выводах он пользуется обычной логикой экспериментатора. «Горожане сильно изменились внешне, я говорю, как и сам город, впрочем. ‹…› Но меня, конечно ‹…› интересует ‹…› гораздо более важный вопрос: изменились ли эти горожане внутренне?» – задает Воланд профессионально поставленный вопрос. «Да, это важнейший вопрос, сударь», – подтверждала свита.
Я вовсе не артист, настаивал Воланд, пытаясь разъяснить уже после проведенного эксперимента свои познавательные задачи и методы, «просто мне хотелось посмотреть москвичей в массе, а удобнее всего это было сделать в театре». И действительно, он проводит в московском варьете ряд логичных, отменно поставленных социально-психологических экспериментов. Реакция на неопределенность и молчание: публика в напряжении и тревоге. Реакция на деньги: дождь из купюр вызвал всеобщее веселье, изумление и возбуждение. Реакция на смерть: оторванная голова вызывает в публике истерику, а потом женский голос просит проявить милосердие. Что ж, реакции адекватные, здоровые. Воланд рассуждает: «Они – люди как люди… Любят деньги, но ведь это всегда было… Ну легкомысленны… Ну что же… и милосердие иногда стучится в их сердца». Решающий эксперимент на проверку гипотезы о советском успехе в переделке человека поставлен. Для Булгакова и Буллита эксперимент был мысленным, но основанным на наблюдении; литературный Воланд осуществляет его в действии; в реальности этот опыт завершится полвека спустя. Итак, ставится диагноз, точнее которого и сегодня никто не сформулировал: «Обыкновенные люди… в общем напоминают прежних… квартирный вопрос только испортил их». В «Собачьем сердце», истории профессора Преображенского, Булгаков уже занимался проектом преображения человека; «Мастер» среди многого другого продолжал ту же тему. Советский человек Иван Бездомный, фамилия которого в очередной раз намекает на «квартирный вопрос», после встречи с Воландом проходит полный цикл «переделки». Столкновение с дьяволом, острый бред и психиатрическое лечение превращают пролетарского поэта-пьянчугу в бездарного советского профессора; вот только он воет на луну.
То были центральные вопросы эпохи, равно волновавшие Фрейда и Троцкого, Дьюи и Буллита, Маяковского и Булгакова. В какой степени большевизму удалось переделать человека «внутренне»? И вообще, в какой степени человек доступен переделке? Эти вопросы наверняка находились в центре обсуждения на вечерах у американского посла в Москве. Подобно Фрейду с Вильсоном, Буллит и Булгаков родились в один и тот же год – 1891‐й. При всем различии их судеб и положений между ними было немало общего. Булгаков, автор множества смешных и странных фамилий, наверное, заметил сходство их собственных имен (одним из ранних псевдонимов Булгакова был даже М. Булл). Как писали Фрейд и Буллит всего за год до знакомства Буллита с Булгаковым, «степень, с которой одинаковые имена вызывают бессознательную идентификацию, едва ли может быть оценена теми, кто специально не исследовал эту тему»[578]. Но чувство внезапной близости, очевидно стоящее за длинной чередой взаимных визитов, питалось общими интересами. Собеседником посла был человек, проживший свою жизнь в условиях, которые, подобно личности Сталина, выходили за пределы понимания; бывший врач-венеролог, пролечивший в свое время немало сифилитиков и сделавший пару десятков абортов; любитель политики, заполнявший страницы своего дневника злорадными анекдотами о большевистских вождях; знаменитый писатель, который сочинил множество странных людей, чьи слова и поступки кажутся естественными миллионам его читателей. Буллиту должно было быть любопытно, с чем согласится и с чем будет спорить его московский собеседник. Но, конечно, посол представить себе не мог, какие ассоциации возникнут у этого симпатичного, несчастного, старавшегося никогда ни о чем не просить человека; какими будут импровизации на темы его, Буллита, слов, жестов и банальных московских наблюдений; в какую Историю он войдет.
О чем рассказывал Булгакову Буллит? О парижских красавицах и о голливудских приемах в бассейнах? Или о теориях Фрейда, о том, что все в человеке, хорошее и плохое, венский мастер объясняет как реализацию сексуальности, но только нынешнюю политическую жизнь так не объяснишь, вот хотя бы то, как шпионит себе во вред этот Штейгер… Или о том, как он, Буллит, был наивен, думая вслед за Джеком Ридом, что московское население изменилось под влиянием великого эксперимента, а оно – достаточно сходить в варьете – не изменилось ничуть, если не считать «аппаратуры»? Или о том, что Гёте был прав и мир, пройдя новые искушения, все же изменится к лучшему, если ему не мешать, как это в свое время сделал Вильсон?