. С этим можно согласиться, но влияние Райха было велико. Следуя за интуициями Троцкого, он впервые эксплицировал фрейдомарксистские идеи. Задолго до Ханны Арендт он подверг параллельному анализу два режима, советский коммунизм и германский фашизм. Религия, идеология и культура были приравнены друг к другу в качестве средств двуединого подавления, сексуального и экономического. Опережая авторов Франкфуртской школы, он показал значение фрейдомарксизма для симметричной критики американской и советской цивилизаций. Только скрещение двух этих парадигм давало возможность для одновременных атак по две стороны океана. Советы подвергались критике за то, что они так и не свершили дела сексуального освобождения, а Штаты за то, что они не свершили дела экономического освобождения. И наконец, Райх мобилизовал свежую (но, как всегда, хорошо забытую старую) идею, взятую не из политэкономии Маркса и не из психоанализа Фрейда, но из первобытной истории Бахофена: матриархат.
В постреволюционной Европе 1850‐х годов Иоганн Бахофен выдвинул радикально новую идею: общество, каким он его знал и которое основано на мужской власти, частной собственности и единобрачии, – не более чем временное состояние человечества. Ему предшествовало прямо противоположное состояние, основанное на женской власти, общинном владении и «гетеризме». Люди, не знавшие железа, гигиены и письменности, жили в условиях сексуальной свободы и полового равенства. Христианская история первородного греха воспроизводилась на основе позитивной науки: до падения люди были равны и чисты (хоть и занимались тем, что Бахофен называл гетеризмом), потом стали добывать хлеб и эксплуатировать друг друга:
Из порождающего материнства произрастает всеобщее братство людей, понимание и признание которого сходит на нет с возникновением патриархата. Семья, основанная на материнском праве, замыкается в себе как индивидуальный организм, материнская же, напротив ‹…› объединяет народ во всех его частях в радостном чувстве братства и общности ‹…›. Черты мягкой гуманности ‹…› пронизывают весь уклад гинекократической жизни[620].
Трудно сказать, успела ли дойти идея Бахофена до Чернышевского, или его царица в «Что делать?», управляющая трудом и весельем, – «сестра своих сестер, невеста своих женихов» – восходит к их общему источнику, Шарлю Фурье. Но мы знаем, что именно у Бахофена идея древней женской власти была подхвачена Энгельсом и Бебелем, Эммой Голдман, русской анархисткой в Америке, и ранним психоаналитиком Отто Гроссом, забытым предтечей сексуальной революции[621].
Материнская власть в обществе каменного века – ретроутопия, отправляющая мечту о лучшем будущем в далекое и неизвестное прошлое. Райх использует эту конструкцию для критики современных ему обществ, капиталистического и советского. Классовое расслоение начинается с патриархата:
С этого момента сексуальность подвергается искажению; она превращается в нечто дьявольское, демоническое и поэтому должна быть обуздана. В соответствии с патриархальными требованиями невинная чувственность матриархата приобретает вид похотливой разнузданности сил мрака. Сексуальные отношения приобретают искаженный, похотливый характер, и патриархальный человек впервые попадает в оковы идеологии[622].
Так появляется отцовство, а с ним наследование имуществ и конкуренция за женщин. Вопреки Фрейду, эдипов комплекс не универсален, но историчен: ведь пока сыновья не знали отцов, ничто не мешало их любви к матерям. Люди будущего вернутся к свободной, коллективной любви без комплексов, которая основана на материнском праве. В этом логика левой идеологии, мотивирующая ее постоянный интерес к истории: если феномен, который консерваторы считают природным и универсальным, на самом деле историчен и пластичен, значит, с ним можно работать и изменять дальше. Матриархат преодолеет ненавистный режим, соединяющий частную собственность с отцовской властью и сексуальной репрессией[623]. Коллективная форма новых сексуальных отношений противоречит старым парным связям, считал Райх, повторяя старые открытия «библейского коммуниста» Джона Нойеза. Он не был одинок в своих мечтах; к примеру, Максим Горький тоже мечтал о власти женщин: «человечество обязательно возвратится к матриархату, мужчина доигрывает свою роль», – писал он, работая над «Климом Самгиным», где как раз и запечатлена суперженщина, в русском романе естественно оказавшаяся хлыстовской богородицей[624].
«Подобно тому как в первобытном обществе семья разрушила клан, в коммунизме экономический коллектив разрушает семью», – писал Райх[625]. В доказательство он ссылался на «Вопросы быта» Троцкого. Коммуны несовместимы с браком и семьей, приходит он к выводу, давно известному сектантам и утопистам. Новые формы жизни несовместимы со старыми и могут появиться только революционным путем. Но у власти Сталин. Аналитик хотел бы объяснять оборот истории по большому кругу, от патриархата к матриархату, но ему приходится понимать движение вспять по малому кругу, от футуризма к террору. Согласно Райху, фашизм и сталинизм одинаково являются развитиями «авторитарно-патриархального уклада», которые еще дальше, чем капитализм, ушли от матриархата. Цитируя сталинистские статьи «Правды» 1935 года, Райх характеризует их как «эмоционально-политическую чуму». Он уверен в неэффективности пропаганды: «социальные последствия такого патриотизма сопоставимы с реакцией женщины на сексуальный контакт с импотентом». Современник и корреспондент Троцкого знал многое:
русская революция натолкнулась на непредвиденное препятствие и попыталась скрыть его под покровом иллюзий. Этим препятствием оказалась психологическая структура личности ‹…›. Сталин был лишь орудием обстоятельств ‹…›. Я прошу агентов КГБ в Европе и Америке учесть это. Убийство тех, кто делает подобные заявления, не может изменить реальность[626].
Короткое замыкание истории
А Зина продолжала бредить, распространяя свой бред на символических заместителей отца, врачей:
Была сегодня я у профессора Кронфельда. «С удовольствием констатирую, – говорит, – что Вы уже здоровы». ‹…› У нас с этим профессором такая взаимная нежность происходит, что мы обнимаемся перед каждой разлукой и затем стоим несколько секунд в раздумье, не расцеловаться ли уже заодно (по крайней мере, я так толкую), но затем расходимся без оного осложнения ‹…›. Наталья Ивановна мне говорила, что в Берлине клиники очень плохи. Мне посчастливилось: эта – отличная. И врач (д-р Май) мне, можно сказать, что отец родной, – да не ревнуйте, не ревнуйте, Лев Давыдович (ни в прямом, ни в переносном смысле), как Вам не стыдно.
Радикальная формулировка психоанализа, признающая инцест – или, может быть, стремление вернуться к матриархату – неосознаваемой причиной психических расстройств, на редкость подходит к данному случаю. Ссылаясь на раннего Фрейда, американские аналитики конца ХХ века вновь поверили в то, что за подобными идеями пациенток стоят реальные попытки соблазнения, предпринятые их отцами. Но Фрейд не зря отказался от этой своей теории[627]. Для меня нет сомнения, что в кругах Фрейда, Троцкого или даже Райха инцестуозные акты были редчайшими исключениями. Эти люди были фанатически заняты своим делом, верили в науку и в цивилизованные нормы поведения, желали добра потомству. К тому же Троцкий не жил с Зиной в ее детстве. Он не был однолюбом (известно его позднее увлечение знаменитой художницей Фридой Калло), но в революционные годы у него не было ни желания, ни возможности вступать в кровосмесительные связи. Чувства Зины проявились на Принкипо, когда отец и дочь оказались вместе. Отец, мачеха, брат, врачи – все поняли это как болезнь.
Хотя в столь явной форме инцестуозное влечение является редкостью даже в клинике, случай Зины не уникален. Фрейд считал влечение ребенка к родителю противоположного пола универсальным моментом детской сексуальности. Он назвал влечение мальчика к матери комплексом Эдипа, влечение девочки к отцу комплексом Электры. Обычно эти влечения подавляются в подростковом возрасте; если этого не происходит, возникают проблемы. Психоз Зины заключался не в том, что она осознавала свое влечение к отцу, но в том, что она считала его реализованным. Наверное, ее бреду способствовало то, что отец был великим человеком, творцом русской революции. Общая в этом кругу атмосфера экстатического поклонения Троцкому по-своему окрашивала (или иногда маскировала) необычные чувства Зины. Психоанализ, писал Фрейд, научил нас тому, что первый выбор инцестуозен; антропология, рассказывал он, научила тому, что первые же усилия цивилизации противодействуют этому выбору. Фрейд показывал, как все известные культуры, включая «самые дикие, несчастные и жалкие», избегают инцестуозных связей «с тщательной заботливостью и мучительной строгостью»[628]. Даже австралийские аборигены, не знающие частной собственности, выстраивают ритуальные барьеры против связей отца с дочерью или зятя с тещей. Этот первый шаг культуры – «запрет кровосмесительного выбора объекта» – был, «возможно, самым сильным искажением любовной жизни человека за все истекшие времена»[629].
Инцестуозный бред Зины Волковой, направленный на отца, похож на короткое замыкание в среде тысячелетий. Авангардистская вера в скорое и окончательное Просвещение вошла в контакт с древней страстью, не знающей изначальных запретов. Конец истории сомкнулся с ее началом. Троцкий пророчил, как история станет прозрачной и разумной, и новое издание человека не будет знать корысти и порока. Теперь груз истории возвращался к Троцкому в самых тяжких своих проявлениях. Его бы