вшие сторонники восстали против него, регрессируя до холерных бунтов, и осуществляли планы мести, достойные варваров. Собственная дочь обратила на него страсть, забытую с каменного века.
Несмотря на терапевтические усилия или благодаря им, бред дочери развертывался в полном объеме. Более того, как это бывает при психозе, бред стал получать философское самообоснование, безумие – систему. В конце 1931 года Троцкий получил от дочери такое письмо:
Папа, голубчик, я отлично понимаю, что то, что я делаю сейчас (я имею в виду это письмо), чуть-чуть рискованно… Ну, если я совершаю опять большую ошибку, ты найдешь силы меня поправить. Видишь ли, я вдруг сразу все поняла, и это так поразительно… так поразительно, что я почти не верю себе ‹…›. Знаешь ли ты имя всей этой такой запутанной, а в сущности такой элементарной штуки? Она зовется инстинктом, а с этими вещами не шутят. Возможно, впрочем, что ты догадался об этом давным-давно, я поняла это только сейчас. Но кто сказал, что инстинкт слеп? Это – неправда. Он имеет страшно зоркие глаза, которые видят в темноте. Он преодолевает пространство и время. Недаром он является памятью поколений, а начинается там, где начинается самая жизнь. Но инстинкт, папа, бывает по-разному направлен. В этом все. И самое страшное, что он безошибочно и беспощадно разит тех, которые ему мешают. ‹…› Человек, запутавшийся в этих вопросах и не способный понять их, легко может дойти до религиозного помешательства. ‹…› А ведь никто меня не поддержал. Врачи меня только запутали, но я их, бедных, гораздо больше. Знаешь, что меня поддержало? Вера в тебя. Вопреки самой очевидности, вопреки всему… А разве это не инстинкт? Что же это в таком случае? И разве он не оправдал себя?
Удивительно, как точно эта философия переворачивала и опровергала философию отца. Но удвоенная рациональность фрейдистов и марксистов оказалась неспособной победить настоящего врага – все то, что Зина называет «инстинктом». В ее смертельной любви к отцу только этот «инстинкт» ее и поддерживает. Вера в отца спасает ее «вопреки самой очевидности», иначе говоря – вопреки данным опыта. Именно такую нерассуждающую веру опровергали философы Просвещения; ее презирал поздний наследник и завершитель их традиции Троцкий. Его дочь нашла своего кумира в человеке, который инцестуозно совмещал в себе биологического отца, политического вождя и предмет желания. Она не зря опасалась «религиозного помешательства». В «Тотеме и табу» Фрейд отверг натуралистическую гипотезу, согласно которой инцестуозные связи ведут к ущербному потомству и потому склонность к ним бракуется естественным отбором. Согласно Фрейду, до отцеубийства все женщины орды, включая дочерей, принадлежали отцу. Инцестуозный запрет развился после отцеубийства, когда одержимые своей виной сыновья разом изобрели общество, религию и мораль. Как характерный рецидив отцовской власти Фрейд описывал «королевский инцест», практикующийся на вершинах земных иерархий, – например, у египетских фараонов или в монархических браках Европы[630]. Эта поздняя теория Фрейда всегда казалась надуманной; но похоже, что именно такой, глубоко патриархальный способ поклонения отцу-мужу-вождю-богу, все в одном лице, всплыл в психотическом воспроизведении древних мифов, которым занималось теперь Зинино бессознательное. Нерассуждающая вера Зины была обречена войти в конфликт с рациональностью своего предмета.
Мистические культы вполне жизнеспособны, но предметом культа нельзя сделать разум: кто-то из двух этого противоречия не выдержит, культ или разум. На фронтах Гражданской войны Троцкий умел останавливать бегущих солдат истовыми речами о грядущем счастье, подкрепляя свои слова заградительными отрядами, которые по-своему тоже верили в Троцкого. В годы эмиграции он умел вдохновить своих последователей бесплатно работать на него в качестве секретарей, переводчиков, телохранителей. Движение поклонялось рациональности, но его подпитывали человеческие связи самой архаической природы: с одной стороны, личное поклонение, с другой стороны, родственные чувства. Не имевшее власти, движение было обречено развиваться как клан. Династическая преемственность рассматривалась как первобытный пережиток, но троцкистом номер два был сын троцкиста номер один. В троцкистском клане, отделенном от мира своими целями и ценностями, развивалось нечто вроде эндогамии. На этом фоне инцестуозные чувства Зины не были исключительными; скорее они в карикатурной форме воплощали общую клановую тенденцию. И сама эта тенденция не исключительна; так же действовали отцы-основатели многих религий и революций.
Троцкий и харизма любили друг друга. Но, выстраивая и эксплуатируя свою харизму, он опровергал ее механизм. Требуя веры, Троцкий отрицал ее во имя разума. Он верил, что его поклонники следуют ему не из‐за преклонения перед его подвигами и качествами, но осознавая логическую неизбежность его идей. Его соперник Сталин предложил более органическое сочетание личности и культа, и его наследник точно назвал это «культом личности». То было обращение вспять всего, что было сделано Просвещением и его наследниками. Из рациональной, атеистической, анархической традиции социализма родилась новая религия, обожествившая лидера.
Зина по-своему догадалась об этом, и по-своему догадалась об этом партия. «Самое страшное, что он безошибочно и беспощадно разит тех, которые ему мешают», – рассуждает она об открытом ею «инстинкте». Если отнести это предупреждение к тому, о ком она только и думает, – к ее отцу, – то они покажутся не только здравыми, но и наделенными замечательной проницательностью. «Все-таки начинает мне казаться, что не все мои идеи – чистый бред», – писала она; психоаналитик, конечно, толковал такие ее сомнения как сопротивление лечению. Между тем «инстинкт» разил беспощадно и, к сожалению, безошибочно. Так и развивались последующие события вплоть до удара ледорубом по черепу революционера.
Инцест и ностальгия
В 1938 году в поздней книге «Моисей и монотеизм» Фрейд описывал мировые события с обычной трезвостью, но – неожиданно для этого автора – отказывался от интерпретации:
Мы живем в совершенно исключительное время. Мы с изумлением обнаруживаем, что прогресс заключил союз с варварством. В Советской России предпринята попытка возвысить к более совершенным формам жизни более 100 миллионов людей, удерживаемых в угнетенном состоянии. Правители оказались достаточно дерзки, чтобы отнять у них «опиум» религии, и настолько умны, что дали им разумную меру сексуальной свободы, однако при этом их подвергли жесточайшему насилию. Подобными же насильственными мерами воспитывается порядок и чувство долга у итальянского народа. Ощущаешь чуть ли не облегчение гнетущей заботы, когда в случае немецкого народа видишь, что возврат в почти доисторическое варварство способен происходить и без опоры на те или иные прогрессивные идеи[631].
Фрейд писал эти слова еще в Вене, не желая и не предвидя своего бегства в Лондон, организованного Буллитом (см. главу 6). Осмысляя свой опыт в последнем усилии, Фрейд работал над книгой о Моисее-египтянине. Фрейдовский образ этого пророка, выведшего чужой народ из невежества, давшего ему закон и подвергнутого гонениям, несет след многолетнего интереса к Троцкому. Главные пафос и загадка этого исторического сочинения связаны с самим фактом этнической чуждости ведомому народу, который (если верить Фрейду) роднит Моисея и Троцкого. Фрейд рассуждает о некоем соглашении или компромиссе, который был достигнут исторической памятью о Моисее. Одна его сторона в том, чтобы принять Моисеев закон, который Фрейд связывает с прогрессом; другая сторона этого компромисса состояла в стремлении сохранить этническую память невзирая на революцию, совершенную чужаком. «И всё, что заслуживало уважения в Моисеевом боге, вообще ускользало от понимания примитивной массы». Эти две исторические стороны иудейского монотеизма оказываются у Фрейда примерно теми же, что и в его экскурсе в современность: прогресс заключил союз с варварством, как это произошло в России и Италии (но не в Германии, там Фрейд видел одно варварство). Но только в России тем пророком и законодателем, кто навязал народу новый закон, был этнический чужак. Моисей, египтянин среди иудеев, симметричен Троцкому, еврею среди русских. Об этой конструкции Фрейда не так давно появились несколько замечательных работ; но все они игнорируют один из важных прототипов фрейдовского Моисея, которым был Троцкий[632].
Итак, Просвещение и прогресс могут вступать в союз с ложью и насилием так же, как это делали религия и варварство. За этим признанием, отвратительным для наследников Просвещения, следовала переоценка ключевых представлений о рациональности и цивилизации. «Просвещение тоталитарно», – писали Адорно и Хоркхаймер в годы Второй мировой войны. Иными словами, к ужасам XX века вели не злоупотребления безумных диктаторов, но само Просвещение с его ценностями разума, порядка и проникнутой ими власти.
Наследником этих идей стала Франкфуртская школа критической теории и социальной философии; впрочем, под этим названием она стала известна только в Америке, куда ее лидеры переехали из Германии в 1930‐е годы. Собранная немецкими марксистами на деньги аргентинского капиталиста Феликса Хосе Вайла, группа франкфуртских философов начинала с освоения советского опыта. Вместе с Вайлом ее в 1923 году организовал экономист Фридрих Поллок, вскоре написавший книгу о планировании в Советском Союзе, чей опыт оценивался без особой критики. Другим лидером в течение десятилетий оставался философ Макс Хоркхаймер, будущий соавтор «Диалектики Просвещения». Здесь начинали те, кто тридцать лет спустя станет знаменит в Америке: Теодор Адорно, Эрих Фромм, Герберт Маркузе. Среди самых первых сотрудников была еще одна будущая знаменитость: Рихард Зорге. Недоучившийся философ и первый библиотекарь Института, в 1924‐м переехавший в Москву, Зорге стал важнейшим из советских шпионов. В эти ранние годы франкфуртский Институт социальных исследований работал вместе с московским Институтом марксизма-ленинизма над изданием Полного собрания сочинений Маркса и Энгельса. Финансируемые из Москвы, немецкие историки искали архивные документы, в частности особенно ценившиеся рукописи раннего Маркса, и переправляли фотокопии в Москву, где их образцово публиковали на двух языках.