Одессит с героической биографией старого народника, Давид Рязанов перед войной жил в Вене, печатался в «Правде» и был близок с Троцким; дети Троцкого потом вспоминали «гимнастические трюки», которые им показывал Рязанов, а их общие враги потом подозревали его тайную связь с левой оппозицией. Работая в 1920‐х вместе с Зорге и другими коллегами, Рязанов открыл рукописи молодого Маркса, которым Франкфуртская школа была многим обязана: эти рукописи давали авторитетное подтверждение искомому синтезу между Гегелем и Фрейдом, чему поздний Маркс никак не способствовал[633]. Скупая целые библиотеки в сотни тысяч томов и платя за них золотом партии, Рязанов сделал для социальных наук веймарской Германии не меньше, чем Екатерина II для французского Просвещения. В ходе этой работы было сделано еще одно открытие – поздняя переписка Маркса с русскими народниками, в которой он признал значение русской общины. Это шло вразрез со всем его наследием, как оно было кодифицировано Энгельсом, но оживило интерес радикально настроенных интеллектуалов к старым идеям о матриархате, первобытном коммунизме и возможности экономически отсталых обществ «перескочить» через стадию капитализма[634]. Посредником в поиске и передаче рукописей был великий архивист Борис Николаевский, которого Рязанов характеризовал как своего «расторопного и добросовестного агента»[635]. Его роль наверняка была много больше, и немалую часть найденных рукописей Николаевский оставил себе[636]. Рязанов был репрессирован в 1931‐м и расстрелян в 1938‐м. Депортированный из советской России в 1922 году, Николаевский жил в Париже и эмигрировал в США в 1942‐м; в Калифорнии он прожил еще четверть века. Франкфуртские философы, столь могим обязанные Рязанову, хранили молчание о событиях в СССР. После Московских процессов Хоркхаймер и его коллеги отказались от своей надежды на Советский Союз; но началась война, и надежды снова вернулись[637].
Переместившись из веймарской Германии в рузвельтовскую Америку, франкфуртские философы оказались там главными экспертами по темам века, от природы нацизма до сексуальной революции включительно. Они выбрали капитализм, хотя могли поехать другим путем, в социалистический Советский Союз. Историки до странности редко задавались вопросом о том, почему жизненные пути философов Франкфуртской школы оказались противоположны их философским взглядам. Покидая нацистскую Германию, эти интеллектуалы, верившие в социальную практику и самосознание масс, призывали революцию со страстью, которая более чем понятна в их положении; но никто из них не эмигрировал в Россию, где революция уже совершилась. Будущее было открыто, увидеть его и есть задача философа, как, впрочем, и любого, кто делает выбор. В Москве было немало немецких, австрийских, венгерских эмигрантов; франкфуртские коллеги были отлично осведомлены о происходившем в СССР, но предпочитали писать о планировании, а не о терроре.
Открытие ГУЛАГа было сделано для западного читателя совсем другими людьми – советскими беженцами, которых поддерживали люди более консервативных взглядов (так Буллит, к примеру, поддерживал Кравченко). Все же Вальтер Беньямин, самый одаренный из франкфуртских философов и самый далекий от реальной политики, поехал в Москву в конце 1926 года. Он честно пытался работать на советскую власть: общался с деятелями Интернационала, писал статьи для «Большой советской энциклопедии», влюбился в московскую красавицу. Но жить в Москве даже аскетичному Беньямину было слишком трудно. Потом его более практичные коллеги, среди которых были и нераскаявшиеся коммунисты, уехали в Америку. Беньямин собрался туда слишком поздно.
Франкфуртские философы прочно ассоциируются с фрейдомарксизмом, и нелегко вспомнить, что интерес к нему во Франкфурте возник на десять лет позже, чем в Москве. Адорно впервые писал о психоанализе в 1927‐м; Хоркхаймер обратился к психоаналитику в связи с личными проблемами год спустя. Психолог по своему первому образованию, Хоркхаймер раньше других осознал возможности, которые открывал анализ для критической теории. Чуть позже к этой группе присоединился психоаналитик Эрих Фромм; правда, его анализ закончился женитьбой на его терапевтке Фриде Райхман, одной из первых женщин-аналитиков. Ревизионизм ранних фрейдомарксистов был обращен не только на анализ общественных структур, но и на ключевые идеи Фрейда об инцесте. В первых же своих работах Фромм опровергал фрейдовскую универсальность эдипова комплекса, ссылаясь на Бахофена: в обществе, основанном на материнском праве, сыновья не знают отца и, соответственно, не борются с ним за мать. Так было в далеком прошлом и, надеялся Фромм, так произойдет и в будущем. Таков механизм социальной солидарности, и в этом качестве его использует левая традиция, писал Фромм[638]. Капиталистическое общество основано на отцовском принципе условных вознаграждений; общество будущего будет предоставлять своим членам безусловную солидарность. Так старинная идея матриархата стала ключом к новому пониманию социализма. На этой основе Фромм разбирается с фрейдовским понятием инцестуозного табу. «При доброкачественной форме инцестуозного влечения вряд ли можно говорить о патологии», – считает Фромм. Такие влечения вообще не обязательно сексуальны: они воплощают страх свободы – «желание быть привязанным к тому, из чего человек вышел»[639].
Электра
Как бывает в бреду, психотическом и политическом одинаково, философские посылки соседствовали с практическими следствиями самого дурного вкуса. Психотическое желание соблазнить отца, удовлетворить которое можно хотя бы в письме, переплетается с чувством вины, с надеждой на здоровье и на врачей, которые помогут справиться с желанием:
не кричи на меня, не кричи на меня, папа. Я этого совершенно не переношу. Это у меня от мамы. Я ничего так не хочу, как ‹…› смягчить для Натальи Ивановны то, в чем я оказалась перед ней виноватой. ‹…› Я хочу надеяться, что скоро все эти ночные призраки совсем рассеются, и все будет ясно и хорошо. Измучился ты бедненький… Но поверь мне, мой дорогой, – один раз поверь без доказательств – я тебя как-нибудь по-настоящему отблагодарю. Я тебе это крепко обещаю. Только немного погодя… Твоя Зина.
С точки зрения отца, лечение за границей не только не помогало дочери, но вызывало все новые неприятности. Троцкий следил за состоянием Зины через Льва Седова, который находился в Берлине и среди множества прочих дел аккуратно сообщал отцу о состоянии сестры, чаще всего характеризуя его как депрессию. Из средств отца Седов оплачивал и жизнь Зины в Берлине, и ее посещения клиники Кронфельда. Денег Троцкому не хватало: публикации его книг на европейских языках были основным источником его существования. Лекциями он, знаменитый политик и могущественный оратор, заработал бы больше, но виз ему не давали. Психоанализ дочери был немалой статьей его расходов. 20 апреля Зина писала отцу:
Вообще-то главный – может быть, единственный – источник психического заболевания заключается в том, что я оторвалась от всяких «естественных» связей (которые состоят в работе). И все время – кроме полного затмения – я так и понимала это и больше всего от этого страдала. Но я не представляла, что это так трудно изменить. Особенно трудно, разумеется, с теми людьми, которые наблюдали меня несколько месяцев тому назад. Вот и получается что-то вроде заколдованного круга.
А с папой, этим Фомой Неверующим, мне и вовсе переписываться не о чем. Он все больше в заоблачных сферах высшей политики попархивает (от «порхать»), а я преимущественно в психоаналитических свинствах пресмыкаюсь.
Отец пытался занять дочь историческими разысканиями в берлинских библиотеках, для текущей работы ему нужны были разные сведения. Но толку было мало, она жаловалась на рассеянность, и в письмах Троцкого чувствуется раздражение. Однажды отец получил выписки столь обширные, что специальным письмом (от 17 октября 1931 года) ему пришлось «приостановить переписку целых глав из книг». В других случаях Зина, наоборот, оказывалась неспособной найти нужный источник и отвечала отцу беспомощными отговорками.
Был ли то психоанализ в техническом смысле этого слова? Похоже, клиника Кронфельда комбинировала психоаналитические сеансы с весьма своеобразными мероприятиями. Доктор Май постоянно обсуждал с Зиной вопрос о возвращении в СССР. 10 декабря 1931 года она писала отцу:
Милый, родненький мой родительчик! Сегодня утром послала тебе свое первое послание, и уже после того совершилось одно великое событие. Выслушал меня доктор Май и говорит: «Состояние легких превосходное. Я считаю, что в конце января или в феврале Вы можете возвращаться в СССР. К этому времени Вы будете вполне работоспособны». Я, конечно, в полном восторге, но немножко и встревожена: не слишком ли он торопится? То, что я буду к этому времени работоспособна, для меня – вне сомнения, но ведь на сегодня у меня еще ни один пневмоторакс не снят, а в СССР меня ждет голодище, отсутствие комнаты, наличие двух полубольных детей и… большие сомнения в том, чтобы я могла получить работу, которая даст возможность прокормить семейство. Ну, скажем, вы мне немножко помогать будете, если вам самим Бог поможет… Туберкулез имеет тенденцию возвращаться, и у меня даже на основании слов того же д-ра Мая (вначале) создалось впечатление, что для закрепления завоеванной позиции понадобится еще много и много месяцев… Что изменилось, не знаю. Может быть, он считает меня советской сановницей – я ведь не распространяюсь перед ним об условиях моей московской жизни. Да нет, глупости: он же знает, кто я. Другая версия: у него – как говорила мне А. И.