Никогда еще психоаналитические интересы Троцкого не были так близки к его личным переживаниям. Так случилось, что это были последние слова Троцкого, сказанные перед толпой восторженных слушателей.
Пятого января 1933 года Зина отравилась газом на своей кухне. По некоторым сведениям, она была беременна третьим ребенком. По другим сведениям, ее бумаги исчезли из ее квартиры после самоубийства. А некоторые наблюдатели и вовсе не верили, что это было самоубийство. Ее отец еще долго обдумывал произошедшее, ставя себя на место докторов Зины. Два года спустя, 17 февраля 1935 года, Троцкий записал в дневнике:
Представим себе старого, не лишенного образования и опыта врача, который изо дня в день наблюдает, как знахари и шарлатаны залечивают насмерть близкого ему, старому врачу, человека, которого наверняка можно вылечить при соблюдении элементарных правил медицинской науки[646].
Конец
На новый, 1933 год к Зине в Берлин приехал сын Сева. Как раз в это время состояние ее вновь обострилось. В последнем своем письме Седовой (от 3 января) она писала о Севе:
За него страшно больно: он прибыл в очень неблагоприятный момент – переход от полубредового состояния, в котором (я) находилась до того – к другому, субъективно неизмеримо более тяжелому, сопровождавшемуся полным физическим и психическим бессилием. Даже говорить было трудно. Все мысли спутались. Не стоит писать об этом подробнее. Разумеется, не удалось укрыть этого от Севушки. Бедный мальчик… Мы с ним много гуляли теперь, но я все еще почти не в силах разговаривать с ним… Разумеется, пока я в таком состоянии (совсем ненормальный человек), я не буду писать вам. Что еще я могу прибавить?
Следующим днем помечена приписка:
Жить в наше время психически ненормальному слишком большая «роскошь». Пора кончать. Мертвый не должен хватать живого. Севушка-то то и дело спрашивает: Почему у тебя такой голос? Тебе кого-нибудь жалко? Почему у тебя такое лицо? И пр…. Почему ты ничего не говоришь? Почему ты мне не отвечаешь?
Бумаги ее были раскиданы по комнате; она не подумала о том, чтобы уничтожить их перед тем, как покончить с собой. Они были забраны Львом Седовым, который хранил их в своей парижской квартире. После его гибели они были изъяты французской полицией и исчезли, возможно, навсегда. Со слов подруги Седова, читавшей их, мы знаем только, что в этих бумагах было заключено «все отчаяние» Зины и что об их содержании нельзя было говорить и через 25 лет после событий[647]. В архивной папке лежит записка, видимо предсмертная:
Севушке лучше всего сказать, что я заболела и отправлена в больницу, а приходить туда детям нельзя, потому что там есть и заразные больные. Бедный, бедный, бедный ребенок. Но и для него ничего не может быть страшней психически расстроенной матери.
Кронфельд
В 1934 году нацисты закрыли клинику Кронфельда: он был евреем. Ветеран войны с двумя Железными крестами, он держал свою практику дольше, чем другие; но его привилегиям быстро пришел конец. Кронфельд эмигрировал сначала в Швейцарию, а потом, в 1936 году, в Советский Союз. Его сопровождала жена, этническая немка. Приезд был подготовлен его берлинским ассистентом, польско-русским евреем по имени Эрик Штернберг, который переехал в Москву раньше Кронфельда, в 1933 году[648]. Как записал с его слов видный московский психиатр, «Эрих Яковлевич Штернберг сокрушался впоследствии, что способствовал приезду Кронфельда в Советский Союз»[649]. Был ли этот Штернберг тем самым доктором Маем, который советовал Зине вернуться на родину? Это остается неизвестным.
Поначалу дела шли отлично. По приезде в советскую столицу Кронфельд «получил шикарную квартиру, куда он вывез из Швейцарии свою богатейшую библиотеку, коллекцию французской эротической бронзы и роскошную мебель»[650]. Знаменитый берлинский профессор получил работу в Московском институте психиатрии имени Ганнушкина; он руководил там отделением «экспериментального лечения психозов», вводил инсулиновые шоки и критиковал московских психиатров за их слишком широкое, по его мнению, понимание «мягких форм» шизофрении. Коллеги уважали его, но вряд ли понимали причины его успеха. Кажется, он выучил русский язык, но все же должен был сильно зависеть от своего русскоязычного ассистента Штернберга. Но в 1938 году Штернберг был арестован как «немецкий шпион» и оставался в лагерях, работая врачом, до 1954 года.
Похоже, что арест младшего друга лишь активизировал контакты Кронфельда с советским руководством, которое в это время остро нуждалось в психиатрической помощи. По заказу наркомата обороны Кронфельд разработал набор психологических тестов для отбора кандидатов в авиационные училища; но амбиции берлинского профессора, обживавшего сталинскую Москву, шли куда дальше старинных психотехнических проектов. Консультируя москвичей в разных областях пси-науки, Кронфельд убедил кого-то из них, имевшего реальную власть, в подлинной уникальности своих познаний: он, Кронфельд, лично знал Гитлера, и только он мог поделиться со сталинской элитой обильными сплетнями о личной жизни нацистских коллег.
В 1939 году типография Центрального Комитета тиражом 50 экземпляров опубликовала секретную брошюру для внутреннего использования: «Дегенераты у власти». Необычайно интимный рассказ Кронфельда о личной жизни и телесном строении нацистских лидеров начинается чем-то вроде методологического вступления об источниках уникальной информации: «Я получал эти сведения от своих пациентов, доверивших мне свое лечение. Я стремился пополнить сообщения пациентов по возможности незаметными расспросами на психотерапевтических сеансах». Сразу после этого он переходит к личным впечатлениям от встречи с Гитлером во время мюнхенского процесса 1932 года, когда Гитлера обвиняли в получении итальянских денег на выборную кампанию, а он ответил иском за клевету. «Гитлер неистовствовал, дико орал словно плохой актер, разыгрывавший роль императора». Основой его характера является «безграничная самовлюбленность», а еще «дегенеративная примитивность» и «звероподобное бешенство». Он «выскочка, хвастун и трус». Наконец, «Гитлер ненормален в половом отношении. Чувство любви к женщине ему недоступно». Гитлер сожительствовал, рассказывает Кронфельд, со штурмовиками Гейнесом и Эрнстом; любовником Гитлера был и Гесс, а «чувство любви к женщине» Гитлеру недоступно. Гиммлер описан как разжиревший морфинист, которому свойственны «невероятная жестокость и дикость»; к тому же он болел шизофренией и лечился в нескольких шведских больницах. Геббельс – дегенерат и «обер-шулер» с гипертрофированным половым желанием, что «нередко бывает у уродов». Наконец, Риббентроп – контрабандист, заработавший миллионы на поддельном шампанском. Все это усыпано сальными подробностями, как сплетня в своем кругу, и одновременно диагностическими формулами, достойными школы Крепелина.
Мы не знаем, кто из московских чиновников оценил Кронфельда в качестве уникального эксперта по психическому здоровью потенциального противника. Где бы ни служил этот изобретательный человек – в НКВД, НКИД или непосредственно в Кремле, – задачи куратора менялись с ходом истории, но Кронфельд всегда был кстати. Его работа над новым политическим заказом началась до решительного поворота советской внешней политики, когда угрюмый резонер Молотов, один из творцов Большого террора, заменил в наркомате иностранных дел Литвинова – интеллектуала и космополита, женатого на британской писательнице. Возможно, что заказ исходил от Литвинова, который искал аргументы для внутрипартийный борьбы против отвратительного ему, еврею, сговора с Гитлером. Мы не знаем, кто успел прочесть те 50 экземпляров и были ли они на самом деле распространены. Для Литвинова и его людей уникальные знания Кронфельда об извращенной сексуальности и психической дегенерации нацистских лидеров были сокровищем, давшим не только редкое в их работе удовлетворение, но и неожиданные козыри в борьбе с пронацистскими радикалами в советском руководстве. Моя гипотеза состоит в том, что книжка Кронфельда была написана и отпечатана как оружие в борьбе Литвинова против прогерманской клики в советском руководстве. Но я сомневаюсь, что новое поручение Кронфельда было связано с его прежней работой в отношении семьи Троцкого. Если кто-то – например, Леонид Эйтингон – еще помнил о связи берлинского профессора, знатока гитлеровской элиты, с мексиканским сидельцем и худшим врагом революции, то он молчал об этом.
В начале 1939 года брошюра Кронфельда выражала официальную линию необычными словами, вольность которых оправдывалась специфическими источниками авторской информации. Но уже в апреле конфликт между Литвиновым и Молотовым принял публичный характер. Сталин поддержал Молотова, и тот стал наркомом иностранных дел, что британские и французские лидеры сразу восприняли как катастрофу. В наркомате началась чистка сотрудников Литвинова, некоторые были евреями. В августе в Москву приехал тот самый контрабандист Риббентроп, чтобы делить не принадлежавший ему приз, Европу, между Гитлером и Сталиным. Изготовленная как секретное и эффективное оружие в борьбе с нацизмом брошюра Кронфельда сразу стала неприемлемой, даже отвратительной, для высших московских чиновников.
Но история шла дальше, чего никто от нее не ожидал. Ну или почти никто. Вспомним скромного франкфуртского библиотекаря Рихарда Зорге, изучавшего рукописи раннего Маркса, – теперь он работал журналистом в Токио. Это Зорге предупредил Сталина о готовившемся нападении Германии на СССР, и его, конечно, не слушали. С началом военных действий власти сразу вспомнили о брошюре Кронфельда и перепечатывали ее несколько раз огромными тиражами. Жалко, что мы опять не знаем, как читали и перечитывали эту брошюру в тиши кабинетов, в грохоте сражений, в грязи лагерей. Мы даже не знаем, как отредактировали брошюру Кронфельда, когда готовили ее к печати в 1941 году. К оригиналу, напечатанному для внутреннего употребления в 1939 году, доступа нет. Судя по содержанию того текста, который был опубликован в 1941 году, он был написан до английского полета Рудольфа Гесса (май 1941-го), но в нем есть по крайней мере одна вставка, которая была написана после начала войны, в сентябре 1939 года. Все же почти весь текст наверняка был составлен и отредактирован до визита Риббентропа и до начала Второй мировой войны.