16 октября 1941 года Кронфельд и его жена покончили жизнь самоубийством в своей московской квартире. Немецкие войска приближались к Москве, и Институт Ганнушкина эвакуировали вместе со множеством других учреждений. Кронфельд опять был на вершине успеха – теперь он по радио рассказывал советскому народу о пороках Гитлера и его клики. И все же Кронфельд не нашел свое имя в институтских списках на эвакуацию. Придя домой, он убил жену и себя, приняв большую дозу снотворного.
Кронфельду было всего пятьдесят пять лет, он был героем Первой мировой войны, военным и судебным экспертом с огромным опытом. Москва не была захвачена немцами, и миллионы москвичей, среди них множество евреев, пережили войну. В этом контексте трудно поверить в двойное самоубийство Кронфельдов. К тому же мы знаем одну удивительную деталь: эмигрантов, живших и погибших в служебной квартире, обнаружил и пытался спасти их сосед, но было слишком поздно. Соседом был молодой врач, работавший в том же психиатрическом институте; его звали Андрей Снежневский[651].
После Второй мировой войны профессор Снежневский стал лидером советской психиатрии и лично принимал участие во внесудебных преследованиях диссидентов, оправдывая свои действия теорией «бессимптомной» шизофрении – той самой расширительной трактовкой этой болезни, с которой когда-то полемизировал Кронфельд. В 1980 году Британский королевский колледж психиатров расследовал участие своего иностранного члена Снежневского в политических злоупотреблениях психиатрией. Его пригласили ответить на критику, но Снежневский предпочел уйти в отставку. В поздний советский период он имел абсолютную власть над советской и особенно московской психиатрией, превратив ее в подобие силового министерства. Вся скандальная история советской «карательной психиатрии» связана с его именем.
Так погиб человек, который был вовлечен в два самых важных конфликта, какие случились на длинном и кровавом пути Сталина, – с Троцким и с Гитлером. Было ли это убийством? На самом деле, понять мотив этого убийства, если то было убийство, легче, чем понять мотив самоубийства. Для тех, кто читал брошюру Кронфельда, было бы неприятно оставить автора врагу. Теперь он и о них знал так же много, как и о приспешниках Гитлера, и при случае мог рассказать это на родном немецком. Но может быть, именно по этой причине Кронфельд постарался избегнуть новой встречи с бывшими соотечественниками. Как он писал о Гитлере, «лживость и страсть к самовозвеличению – истерические черты фюрера». Но случившееся могло быть и цепью редких совпадений; они случаются и с выдающимися людьми, в чьих судьбах историки и потомки любят находить смысл.
Так много документов уничтожено, так много людей убито, так много из того, что выжило, сохранилось по чистой случайности, что единственной возможной позицией в таких вопросах остается ожидание. Может быть, архивы донесут до нас правду; а пока что все, что мы знаем, – это то, что самоубийства Зинаиды Волковой и Артура Кронфельда едва отличимы от убийств. Но могло быть и так, что это были акты самопожертвования, помешавшие друзьям или врагам – а друзья быстро становились врагами – злоупотребить фикциями в целях, которые были бы противоположны авторским. И Волкова, и Кронфельд могли покончить с собой для того, чтобы их уникальные знания и фантазии не достались тем, кто мог завладеть их телами.
Потомки Троцкого оставили много свидетельств о своем опыте, но в них остаются таинственные пробелы, и историкам заполнить их труднее, чем авторам вымысла, который бывает более реален, чем правда. В начале своего антипсихиатрического романа «У» (1932) Всеволод Иванов представил захватывающую пародию на адлерианские увлечения раннего советского периода. Изображенный там психоаналитик Андрейшин, последователь Крепелина и участник безумного проекта переделки человека, – не творец, но скорее жертва советской истории[652]. В одном из немногих своих рассказов с ключом «Помощник режиссера» (1943) Владимир Набоков представил свою – верную, хоть и недостаточную, – версию отношений между фольклорной певицей, ее мужем – «тройным агентом» и врачом с еврейским именем («доктор Бахрах, чья первая жена была знаменитой Кармен»), за которым стоял Макс Эйтингон. Главный герой романа Владимира Шарова «До и во время» (1993) безнадежно ждет Страшного суда в «московской психиатрической клинике доктора Кронфельда». Прекрасная Зина, которую играет итальянская актриса в одноименном фильме шотландского режиссера, остается единственным памятником этой трагической истории.
Полный энтузиазма и катастроф XX век черпал свои силы из пси-наук, которые так и не смогли научить человека, по слову Фрейда, управлять своими делами. Наш век доверяет предупреждениям об опасных методах прошлого, предпочитая получать их с большого и быстрого экрана. Набоков был прав, предоставив последний суд не Богу или врачу, а помощнику режиссера.
8. Память как протестАйн Рэнд и Ханна Арендт
Два имени странным образом созвучны; впрочем, одно из них настоящее, а другое псевдоним. Обе женщины были философами и обе – еврейками-беженками, европейскими эмигрантками в Америке. Одна бежала туда из большевистской России, другая – из нацистской Германии. Обеим чрезвычайно повезло: шансы погибнуть в лагере были больше, чем шансы жить и работать. Но чувства обеих, как они запечатлены в их текстах, очень далеки от торжества. Напротив, они выразили свой опыт в тревожных и трагических предупреждениях. Сочинения Рэнд и Арендт рассказывали не об их удачах в Америке, но о том, какие беды ждут эту страну, если она пойдет по путям России и Германии. Опыт оставленной Европы использовался как предупреждение американской демократии и человеческой цивилизации.
Алиса из Cтраны Чудес
Зиновий Розенбаум держал в Питере аптеку. Несмотря на еврейское происхождение и ограниченные средства, он смог дать дочери отличное образование: в женской гимназии Алиса училась вместе с Ольгой Набоковой, сестрой писателя. После большевистского переворота Розенбаумы уехали в Крым. Набоковы сумели, продавая по пути драгоценности, вырваться в Англию, а вполне обнищавшим Розенбаумам пришлось вернуться в Петроград. Алиса поступила в университет, который окончила в 1924 году, получив общегуманитарное образование. Она зарабатывала продовольственные карточки, водя экскурсии по Петропавловской крепости. Жизнь ее вряд ли была комфортной, но более благополучной, чем у миллионов соотечественников. Ee юношеской страстью было голливудское кино. В книжке ее русских рецензий, изданной три четверти века спустя ее поклонниками, видно беглое перо и искреннее восхищение американскими фильмами: оказывается, они были доступны питерской девушке эпохе нэпа[653]. В 1926 году Алиса подала документы на выездную визу и сумела добраться до Нью-Йорка. Ей был двадцать один год. Мать и отец Алисы остались в отказе. Они умрут в Ленинграде во время блокады.
Расставаясь со своим русским прошлым, Алиса взяла псевдоним Айн Рэнд; его смысл неясен, но по-немецки это значит нечто вроде «границы». Чтоб она ни делала и ни писала «за границей», прошлое не уходило; прожив в Америке около шестидесяти необычайно успешных и большей частью счастливых лет, она продолжала сражаться со своими советскими воспоминаниями. Алиса не писала воспоминаний, но рассказала о своем русском прошлом в романе «Мы, живые», который закончила в 1934 году. В рузвельтовской Америке, готовившейся к союзу с Советами, роман не имел успеха. Он стал бестселлером на пике холодной войны, в 1959‐м (год максимального успеха «Лолиты» и «Доктора Живаго»), и допечатывается до сих пор: продано два миллиона экземпляров, немало по любым масштабам. В 1942 году итальянский режиссер Гоффредо Алессандрини снял по этому роману четырехчасовой фильм; он был запрещен к показу правительством Муссолини, которое справедливо увидело в нем антифашистское содержание. Фильм был восстановлен много позднее при участии самой Рэнд и доступен в английском переводе; это сатирический – в кино один из лучших – портрет ранней большевистской России. Рэнд объясняла смысл своего первого романа с оглядкой на левых американцев, ездивших в Россию как в Мекку:
это первый рассказ, написанный русской, которая знает условия жизни в новой России и действительно жила под властью Советов ‹…›. Первый рассказ, написанный человеком, который знает факты и который спасся, чтобы о них рассказать[654].
Героиню зовут Кира Аргунова. Она сильная красивая девушка, улучшенный автопортрет Алисы. Семья Киры возвращается из Крыма в голодный Петербург 1922 года. Теплушка полна солдат и мешочников, вокруг грызут семечки и поют «Эх, яблочко». Кира поступает в Технологический институт и участвует в собраниях комсомольской ячейки. Она сходится с юным нэпманом, который при первой встрече принял ее за проститутку, а она приняла его за вора. Этот Лева Коваленский оказывается сыном царского адмирала, расстрелянного большевиками. Вместе они пытаются бежать за границу, но их берут посредине Финского залива. У Левы развивается чахотка. Чтобы спасти любимого, Кира отдается герою Гражданской войны, следователю ГПУ Андрею Таганову. Так завязывается любовная интрига нового типа. Беря деньги у Андрея, Кира лечит Леву, но ее притягивает чекист. У него свои неприятности: его обвиняют в троцкизме. Накануне чистки он предлагает Кире бежать за границу, но она не может бросить Леву. Разоблачая партийных боссов, Андрей раскрывает финансовую схему, в которой участвует Лева, юный нэпман. Так мужчины Киры узнают друг о друге. Андрей освобождает Леву и кончает с собой. Лева бросает Киру. Та пытается пересечь латвийскую границу, и ее подстреливает часовой. Она истекает кровью, ночью на снегу в белом платье. По словам автора, верившего в способность текстов менять жизнь,