В 1965 году, во время студенческих волнений в Беркли, она писала так: «Социальное движение, которое началось с тяжеловесных, головоломных конструкций Гегеля и Маркса, закончилось ордой неумытых детей, топчущих ногами и визжащих „Я хочу прямо сейчас“»[663]. Главным ее философским врагом был Кант, «первый хиппи в истории»: это начиная с Канта философия занималась только тем, что доказывала импотентность человеческого разума. Согласно Рэнд, наше время завершает длинный путь саморазрушения, который начал Кант, когда разорвал разум и реальность и, таким образом, лишил западного человека веры в его оружие. Современные философы только тем и занимаются, что убеждают студентов в их неспособности понимать реальность как она есть. Восставая против западной традиции, Рэнд искала опору в здравом смысле бизнесмена, ценящего свое личное понимание как главное из средств практической жизни. «Человеческий разум является главным средством выживания и самозащиты. ‹…› Его продукт – правда – делает человека особенным, негибким, недоступным власти». Ее критика сосредоточилась на коллективизме, который она считала этикой индивидуальной жертвы ради группы.
Коллективизм не считает жертвенность временным средством, направленным на достижение желаемой цели. Жертва есть самоцель, жертва есть способ жизни. Коллективисты хотят уничтожить независимость, успех, благополучие и счастье человека. Посмотрите на то рычание, ту истерическую ненависть, с которой они встречают всякий намек на то, что жертва не есть необходимость, что возможно общество, не основанное на жертве, и что только в таком обществе человек может достичь благополучия[664].
Современная философия не есть рационализация невроза современного человека – она есть его причина, считала Рэнд. «Практическим результатом современной философии является сегодняшняя смешанная экономика»; в более решительном настроении она утверждала, что современная ей Америка реализовала все положения «Коммунистического манифеста»[665]. В большевистской России козлом отпущения стала буржуазия, в нацистской Германии им были евреи, в современной Америке это бизнесмены, писала Рэнд в 1962 году[666]. Но и ей нужны были виноватые, ими стали университетские интеллектуалы. В 1968‐м она обращалась к бунтующим студентам:
идеи ваших профессоров правили миром в течение последних пятидесяти лет, причиняя ему все большее опустошение, ‹…› и сегодня эти идеи разрушают мир так же, как они разрушили ваше уважение к самим себе[667].
Как большинство консерваторов, Рэнд придавала идеям каузальное значение. Только с такой позиции можно говорить об интеллектуальной ответственности. Если верить в то, что идеи ведут к поступкам, человека можно призвать к ответственности за идеи. Она враждебно относилась к любой философии, которая проблематизирует мысль, лишая ее прямого воздействия на человеческие дела, а значит, и ответственности за собственные следствия.
Если вы хотите увидеть ненависть – не смотрите на войны или концлагеря, все это лишь следствия. Почитайте труды Канта, Дьюи, Маркузе и их последователей, и вы увидите чистую ненависть – ненависть к разуму и ко всему, что он за собой влечет, – способностям, достижениям, успеху[668].
Ее личным выводом из советского опыта была ненависть к левым идеям, и из этого чувства она создала философскую систему. На время вооружившись Ницше, она идентифицировала себя с Аполлоном, а своих врагов от Гераклита до самого Ницше и далее до Маркузе – с Дионисом. Сущность враждебного клана она определяла через три понятия: мистицизм, альтруизм, коллективизм. Взятые вместе, они ведут к антииндустриальной революции, считала Рэнд. Если идеи новых досократиков окончательно победят в сознании американцев, их повседневная жизнь превратится в подобие советской жизни. Все зарплаты будут равны, а поскольку одинаково платить за хорошую и плохую работу несправедливо, хорошая работа будет запрещена; исчезнут холодильники, лампочки и бритвы; обездоленных людей будет одолевать необоримая скука. Рэнд признавала, что ее открытие – связь между разумом, эгоизмом и общим благом – не оригинально. С другой стороны, ее предшественники – Аристотель, Адам Смит или Джон Стюарт Милль – не имели и сотой доли того опыта осуществленных утопий, которым располагали авторы и читатели середины ХХ века.
Синдром Айн Рэнд
В ранней антиутопической конструкции, повести «Гимн» 1937 года, Рэнд спорила с популярным тогда на английском языке Замятиным. Как и «Мы, живые», «Гимн» написан от лица технического гения, восставшего против режима в силу любви к знанию и любви к женщине; в обоих романах герои записывают свои прозрения для потомков. Новостью жанра, которую придумала Рэнд в «Гимне», была технологическая деградация коллективистского общества. Мы видим не Новое средневековье, а новый каменный век. После великой, но уже забытой войны большинство погибло, а уцелевшее меньшинство в попытке предотвратить дальнейшее уничтожение обратило цивилизацию вспять. Все книги сожжены, техника запрещена, упоминание о прошлом запрещено под страхом смерти. Секс отменен, но в целях размножения практикуется дважды в год: партнеры подбираются властью и никогда не видят друг друга. Разделенные на касты, ходящие строем, спящие в общежитиях, люди вернулись к своему первобытному началу. Недавним изобретением, вызывающим мистический трепет, является свеча.
Как у людей в романе «Мы, живые», у людей в «Гимне» нет имен, но Рэнд дала мотиву Замятина интересное развитие: новые люди, не имеющие частной собственности и не знающие индивидуальных чувств, не могут говорить о себе в единственном числе. Они знают только слова «мы» и «они», которые применяют к себе и к отдельным другим. Когда герой влюбляется в женщину, он формулирует свои чувства так: «Мы думаем о Них». Герой Рэнд работает подметальщиком улиц и вступает в незаконный контакт с героиней-крестьянкой. Технический гений, он открывает вход в бесконечный туннель, оставшийся от Неупоминаемых Времен (он не знает слова «метро»). Он устраивает в нем свою тайную мастерскую, экспериментирует с найденными предметами и зажигает лампочку. Он пытается дать вновь найденный свет людям, но подвергается физическому наказанию. Тогда он бежит вместе с лампочкой и крестьянкой. Найдя заброшенный дом в недоступных горах, полный книг и непонятных, увлекательных предметов, он дает начало новой цивилизации. Первым делом он изобретает слово «Я».
Мы знаем, что память об оставленных в России близких вызывала у Рэнд тревогу и скорбь в течение десятилетий. Вплоть до 1960‐х годов она скрывала от американских друзей свою настоящую фамилию, опасаясь, что ее разглашение причинит вред ее родственникам в России. Еще более важно то, что Рэнд – беженка Алиса, когда-то воображавшая себя Кирой, – видела себя обладателем тайного, но единственно достоверного знания, недоступного ее американским читателям. Что все эти либералы, профессора и критики могли знать о жизни и социальной науке, если они не пережили революцию, не видели победившей черни, не имели советского опыта? Либеральные fellow-travelers из тех, кто еще не пришел к разочарованию в советской системе или не придет к нему никогда, отвечали ей симметрично – молчанием, презрением, а потом и ненавистью. То, что она была женщиной и эмигранткой, усиливало эти чувства. У этих людей была своя правда: либералы реагировали на те идеи и образы Рэнд, которые отрицали общее благо и коллективные усилия, подрывали веру в социальную помощь, перераспределение и само государство. Чему она, не знавшая Америки с ее неравенством, расизмом и репрессиями, могла научить американского читателя? В эпоху сенатора Маккарти, развернувшего «охоту на ведьм», страсти кипели почти так же, как они снова возбудились в эпоху Никсона, а потом Трампа. Чем больше усиливался разрыв между Рэнд и интеллектуальным мейнстримом, тем большей была взаимная агрессия, которую только подкреплял писательский успех Рэнд. Заслуженно или нет, она стала символом антилиберальной Америки.
Наряду с Владимиром Набоковым и Иосифом Бродским Айн Рэнд является третьим – хронологически первым – примером значительного успеха русского писателя, работавшего на английском языке. В отличие от них, она не знала ностальгии и вряд ли мечтала о том, что ее будут читать в русских переводах. Но при первом знакомстве с ней в 1950‐м ее поклонник почувствовал: «она более русская, чем я мог себе представить»[669]. Вскоре этот Натаниел, на двадцать лет младше Айн, читал рукопись ее нового романа: даже почерк казался ему «европейским». Она рассказывала юному любовнику о том, что А=А, о петербургских прототипах «Мы, живые» и еще о Достоевском, который оставался ее любимым писателем; любимым романом был, нетрудно угадать, «Бесы». Если первые произведения – «Мы, живые» и «Гимн» – открыто посвящены переработке болезненного российского опыта, то в двух последних, самых известных романах – «Источник» и «Атлант расправил плечи» – об оставленной родине нет ни слова. Ее псевдоним сделал свое дело – о ее русском происхождении вспоминали сравнительно редко. С точки зрения либеральных fellow-travelers, русские должны быть левыми, а она была правой, и критикуя ее, лучше было забыть о том что она русская. Но она никак не скрывала этого, да и скрыть было невозможно.
Писавшая по-английски тысячестраничные, рекордно успешные романы, Рэнд до конца жизни говорила с сильным русским акцентом. Она следила за советскими новостями о колхозах, судебных процессах, перебежчиках, о пытках, голоде и терроре. После войны она могла с легкостью примкнуть к советологической индустрии, которая обильно и неразборчиво финансировалась в годы холодной войны, как к ней временами примыкали Маргарет Мид, Маркузе, Арендт и сотни менее одаренных профессоров и писателей. Но Рэнд не комментировала новости советского социализма. Своим долгом, профессиональным и политическим, она считала нечто иное – анализ и обличение американского «социализма». Разочарованная неудачей своих ранних повестей о России, в своих послевоенных романах и нон-фикшн она писала исключительно на американские темы. Но везде в ее текстах очевидны идеологические уроки русской революции – это она научила юную Алису безусловной ценности свободы. Обвиняя и обличая, она допускала ошибки и преувеличения. Но их допускали и ее враги, и многие позже признались в этом. Одни fellow-travelers отреклись от своих заблуждений в 1939‐м, протестуя против советского пакта с нацизмом; другие прокляли советский социализм в 1949‐м, когда группа историков и писателей, еще недавно поклонявшихся Сталину, опубликовала свой манифест «Бог, который предал»