[670]; третьи сделали это в 1956‐м, когда им стал известен «секретный» доклад Хрущева, разоблачавший «культ личности». Айн Рэнд все это время оставалась самой собой. С ее точки зрения, ход истории подтверждал ее правоту, в которой она и так не сомневалась.
По стандартам любой эмигрантской группы, она была уникально успешным профессионалом. Но ее идейный путь оказался типическим для нескольких поколений русской эмиграции в Америку. Бежавшие от советского социализма, эти люди выработали аллергию на любые проявления левых идей, которые, как они считали и считают, обязательно ведут к серому и бедному обществу позднесоветского типа. Подобно Айн Рэнд, они разбираются в лабиринтах американской политики на основе своего российского опыта, но, в отличие от нее, не видят средств разделить свой опыт с американской публикой. Это придает их картине мира печать меланхолии, которой совершенно не было у Рэнд. Такую картину мира часто объясняют «советской травмой» – психологическими реакциями на массовое насилие сталинской эры и поголовную бедность последующего периода. Это объяснение сталкивается с логическими трудностями, которыми я занимался в другой книге[671]. С тех пор прошли десятилетия; горе и разочарование оказались тяжелее и долговечнее травм.
«The God that failed» не был лично Сталиным, и его жертвами стали не только миллионы людей. Сверх того, советский режим нанес тяжкий урон идеям справедливости, равенства и прогресса. С этих идей он начинался, ради них приносил чудовищные жертвы и, на практике изменяя им всегда и везде, в теории так от них и не отказался. Сначала к крушению левых идей вело падение Троцкого и крах всего интеллектуального направления в большевизме. Потом произошел крах самого советского проекта, который на словах сохранял свое утопическое содержание, как бы далеко ни уходил от него на деле. Потом произошел крах «перестройки», которая питалась остатками тех идей. Победила голая сила, неприкрытое стяжательство, нефтяное проклятие. Все это привело ко всеобщему – в мире и особенно в России – разочарованию в базовых идеях западной цивилизации. Раз масштабная попытка переустройства общества на разумных началах провалилась, значит надо отказать в доверии и самому разуму, разувериться в его способности изменять мир к лучшему. Следующим шагом была этнизация утопии, попытка объявить социализм собственно русской проблемой, наследием крестьянской общины или наследственной болезнью русской души. Ничто не могло быть дальше от исторической истины. В Америке, как мы видели, были свои аутентичные социализмы, как и почти всюду в Европе; все это влияло на русских социалистов, как и они влияли на своих единомышленников с Востока и Запада. Американский социализм мог победить демократическим путем на президентских выборах 1948 года, когда кандидатом был бывший виде-президент и советский fellow-traveler Генри Уоллес, или на выборах 2020 года, где кандидатом мог оказаться сенатор Берни Сандерс. Такой социализм был бы очень отличен от советского; скорее он приближался бы к испытанным в Европе идеям социального государства, которые не привели ни к террору, ни к бедности. Он решил бы многие проблемы американской жизни, например отсутствие обязательного медицинского страхования, дикое социальное неравенство и структурный расизм. Наверняка, такой социализм создал бы и новые проблемы. Но поколения беженцев от реального социализма, в большинстве своем добившиеся впечатляющего успеха в Америке, продолжают понимать изменившийся мир в духе «Атланта», читали они этот роман или нет. Среди российских эмигрантов в Америке устойчиво, десятилетиями работает синдром Айн Рэнд: сочетание либертарианских идей с социальным консерватизмом и навязчивой сосредоточенностью на исторической памяти о советском периоде мировой истории.
Отмыть социальную политику от советских коннотаций – задача нового поколения мыслителей XXI века. Для этого им самим нужно освободиться от ассоциации между советским прошлым и нынешними идеями всеобщего страхования, базового дохода или равенства возможностей. Раз советский опыт дискредитировал идею социализма и это бремя продолжает мешать политикам левого крыла, значит, современные левые должны стать историками советского социализма и критиками его неразборчивых сторонников. Это требует серьезной ревизии собственного наследства с нескольких возможных позиций. Может быть, в стране Советов не было «социализма», а был тоталитаризм по Арендт, и они теоретически несовместимы. Может быть, социализмы бывают разные и они также отличны друг от друга, как день и ночь. В любом случае, катастрофа советского «социализма» сыграла решающую роль в усилении неолиберальных идей и практик, которое произошло в конце ХХ века. Так и рассуждает, например, Тома Пикетти: «драматическая неудача коммунистического эксперимента в Советском Союзе», пишет он, создала условия для возвращения экономического либерализма и взрывного роста неравенства, определивших ход нового столетия[672]. Но идеи fellow-travelers все еще живы среди американских и европейских левых: есть люди, которые и сегодня думают, что советская система была «по сути социалистической»; а есть и такие «левые», кто думает, что нынешнее состояние постсоветской России имеет нечто общее с социализмом. Идею и практику социализма надо очистить от советского наследства. Между современными левыми идеями и советскими практиками нет исторической связи, но есть гигантские различия. В сталинском Советском Союзе было не больше равенства и справедливости, чем в маккартистских Соединенных Штатах. Чем понятнее объяснят это историки, тем легче будет политикам и лучше избирателям. Сегодняшним наследникам левых идей следует признать правоту Рэнд в том, что знакомая ей версия «социализма» действительно вела к каменному веку.
Тоталитаризм: политическая антиутопия
Ханне Арендт из Кенигсберга повезло примерно так же, как Алисе Розенбаум из Петербурга. В шестнадцать лет она покинула свой город, германское окно на Восток, так напоминающее историей своих переименований, пока еще не законченной, русское окно в Европу. Юная студентка изучала философию в Марбурге, где у нее случилась романтическая связь с профессором, им был Мартин Хайдеггер – он как раз работал над главной своей книгой «Бытие и время»[673]. Вскоре Ханна переехала в Гейдельберг, где ее профессором был другой философ, Карл Ясперс. Потом Хайдеггер благословил нацизм, а Арендт чуть не стала его жертвой. Несмотря на все, они сумели совместить глубочайшие политические различия с продолжением личной дружбы.
Ханна жила в Германии до весны 1933 года, когда ее арестовали нацисты. По случаю, в тюрьме она сидела недолго. Сразу после освобождения она нелегально бежала в Париж, что была неспособна – хоть по льду, хоть ползком – сделать за десять лет до того Алиса. Нацисты не овладели еще искусством тотального контроля, в этом их намного опередили большевики. Осенью 1940‐го Арендт получила американскую визу. Потом она так вспоминала о своих переживаниях:
Я все равно собиралась эмигрировать. ‹…› И все-таки я не уехала тихо и мирно. Надо сказать, это доставляет мне некоторое удовлетворение. Я была арестована, должна была уехать нелегально ‹…› и чувствовала, что хоть что-то я сделала![674]
В Нью-Йорке Арендт услышала о массовом уничтожении евреев. Чувство причастности не оставляло ее спустя десятилетия. Она не была сионисткой, но примкнула к одной из сионистских организаций.
Если кого-либо атакуют как еврея, он должен защищаться как еврей ‹…›. Принадлежность к еврейству стала моей собственной проблемой, и эта проблема была политической. Чисто политической![675]
Именно это чувство Ясперс назвал «метафизической виной»: идентификацию с жертвами и обязательство рассчитаться с палачами:
есть такая солидарность между людьми как таковыми, которая делает каждого тоже ответственным за всякое зло, ‹…› особенно за преступления, совершаемые в его присутствии или с его ведома. Если я не делаю того, что могу, чтобы предотвратить их, я тоже виновен[676].
Метафизическая вина Ясперса является негативным феноменом: я чувствую свою вину не за то, что я сделал, а за то, чего не сделал. Формально рассуждая, эта область бесконечна; на деле она ограничена субъективно определяемой сферой солидарности. Подобно негативной свободе Исайи Берлина, негативная вина Ясперса относится не ко всем мыслимым событиям, но к тем, которые входят в мое политическое пространство, потенциальную область моего интереса и действия.
Арендт сделает знаменитой книга «Истоки тоталитаризма». Сравнивая нацистский и советский режимы, Арендт нашла их общие корни в европейском колониализме. Трактат, начатый по окончании «горячей» войны в конце 1945 года, был закончен в разгар холодной войны в 1951‐м. Уравняв нацизм и коммунизм, Арендт объединила недавнего союзника и недавнего противника демократической Америки. Четыре признака тоталитаризма, по Арендт, таковы: трансформация классов в массы; замена многопартийной системы единым «движением»; контроль полиции над государственными институтами, включая армию; внешняя политика, направленная на мировое господство.
Не Арендт придумала ключевое понятие. Впервые слово «тоталитаризм» появилось в Италии в 1920‐х: так, не стесняясь, Муссолини описывал свой режим. В критических целях этим словом пользовался Троцкий в 1930‐х для обличения сталинского режима. Не Арендт ввела в оборот и идею о сходстве между советским коммунизмом и немецким нацизмом: американские правые давно пользовались таким приемом, а американские левые боролись с ним. Макс Истмен первым предложил понятие тоталитаризма как общее для советской и нацистской систем. Он насчитал 21 признак, общий для тоталитарных режимов, Арендт потом укрупнила этот список