[677]. В августе 1939 года четыреста американских fellow-travelers подписали открытое письмо, которое выражало протест против «фантастических обвинений, что Советский Союз и тоталитарные государства практически одно и то же». Буллит формулировал одновременно с Арендт:
Согласно демократической доктрине, ценность государства равна ценности услуг, которые оно предоставляет человеку. ‹…› В тоталитарных странах верят, что государство есть хозяин человека, а не его орудие, и что государство выше, чем человеческая мораль. Поклонение государству как идолу вызвало не только подавление личной свободы, но оправдание полной аморальности международных отношений[678].
Идеи суть инструменты; во время войны идеи становятся оружием. Книга Ханны Арендт была оружием холодной войны, и ее эффективность должна быть оценена соответственно. Концепция, описывавшая сходства и игнорировавшая различия между германским нацизмом и советским коммунизмом, была подхвачена академиками, делавшими реальную политику США, – такими, как советник президента по национальной безопасности Збигнев Бжезинский и один из авторов конституции ФРГ гарвардский профессор Карл Фридрих. После 1968 года эта концепция считалась устаревшей, критиковать ее в Америке стало хорошим тоном, а упоминать само слово «тоталитаризм» в академической аудитории сделалось неприличным. Зато в России после 1991 года слово «тоталитаризм» стало употребляться как всеобъясняющий ярлык, негативный синоним советской власти; стали появляться и новые образцы словотворчества, например «тоталитарные секты».
Академическая критика Арендт была основана на непонимании хорошо забытых определений[679]. Современные историки сходятся в том, что лидерство пользовалось лишь ограниченной поддержкой советского народа, что контроль не был всеобщим и что иногда низы сами требовали репрессий в надежде на вертикальную миграцию, или просто рассчитывая на освободившееся жилье. На этом основании делается вывод, что тоталитарная теория является наследием холодной войны и не соответствует историческим реальностям. Между тем Арендт как раз и утверждала, что тоталитарное общество создается снизу и, в определенных условиях, отвечает глубоким потребностям масс. Именно этим тоталитаризм, согласно ее определениям, отличается от тирании.
Арендт видела нацистский и советский режимы царствами мифологических или, возможно, психологических сил, не имеющих ничего общего с интересами правительств, благосостоянием масс или вообще с инструментальной рациональностью. Когда Гитлер уничтожил население сумасшедших домов, кто-то объяснил это стремлением уменьшить количество едоков в условиях военного времени. Ничего подобного, утверждает Арендт: пользуясь ситуацией войны, Гитлер осуществил давний план, который определялся его внутренними страхами. ГУЛАГ тоже рос вопреки всякой целесообразности, и целину осваивали не для того, чтобы решать продовольственную проблему. Социальная наука подходит к политическим институтам на основе представления об их функциональности, которую следует обнаружить аналитическим усилием. Арендт утверждает бессмысленность этой идеи. Сначала массы потеряли религию, потом их выключили из политики. Зато они обрели «науку», которая нормализует их несчастное существование, объясняя его социальными механизмами или законами истории. «Язык учености», по словам Арендт, «соответствует потребностям масс», и потому этим языком «так охотно пользовались тоталитарные режимы, а особенно советский». Люди потеряли свое место в культурном мире и в поисках утешения стремятся «к реинтеграции в ряду вечных, господствующих над миром сил»[680].
Стандартный аргумент против концепции Арендт состоит в том, что ни одно из тоталитарных обществ не было совершенным: не все сферы жизни подлежали контролю, не все граждане поддерживали режим, и террор иногда был не самоцельным, а для чего-то или для кого-то полезным. Однако нет ничего совершенного, и тоталитаризм не является исключением. Из того, что на свете нет абсолютно черного тела, не значит, что на свете нет черных тел или что понятие «чернота» является бесполезным. Это также не значит, что тоталитарных обществ не было на свете и что концепция Арендт неверна. «Тоталитаризм» есть идеальный тип, а не исторический портрет. В отличие от Рэнд, Арендт не была идеологом и не подчиняла свои тексты сознательным, заранее сформулированным целям. Но обе они, удачливые беженки, имели сильные политические взгляды, которые теперь формулировали в свободной стране, и их формулы становились только категоричнее по мере того как они достигали публичного успеха. Наследник очень абстрактной философской традиции, Арендт охотно комментировала такие разные события своего времени, как Будапештское восстание 1956 года, запуск первого советского спутника или процесс нацистского палача Эйхмана. Она участвовала в таких знаковых явлениях холодной войны, как Конгрессы за свободу культуры. Самые известные ее книги, от «Истоков тоталитаризма» и до «О революции», принадлежат к смешанному жанру, соединяя философию и историю с политикой. Все это не было для нее увлечением или развлечением; напротив, именно в таких открыто ангажированных выступлениях и текстах она видела важнейшую возможность того, что она называла действием и считала высшим проявлением свободы.
Работа и действие
Для читателя «Истоков тоталитаризма» очевидна диспропорция между детальным анализом западноевропейского материала и схематичным обзором советского опыта. Осознавая эту асимметрию, через год после публикации «Истоков» Арендт подала заявку в фонд Гуггенхейма на грант для написания книги «Тоталитарные элементы в марксизме». Рукопись этой книги существует, но Арендт была недовольна ею и не стала ее публиковать. Переделка этого материала вылилась в ставшую знаменитой книгу «Состояние человека»[681]. Источником несогласия Арендт с Марксом являются противоположные трактовки частной и публичной сфер. Для Маркса история определяется развитием человеческого труда в его материальных, технологических воплощениях; все остальное является надстроечным и в конечном счете вторичным. В полемике с Марксом Арендт переворачивает эти ценностные отношения. Подлинно историческим и человеческим является лишь политическое: речь, слитая с действием, разделяемая сообществом и продолжающаяся в бессмертии. Образцы такой практики, как, впрочем, и теории, ищутся в античных полисах.
Все человеческие заботы подразделяются Арендт на три категории: труд, работа, действие. Труд поддерживает биологическую жизнь, Марксов «обмен веществ с природой»; это есть дело животных, рабов и домохозяек. Трудясь, то есть создавая продукты, которые потребляются сразу по изготовлении, как еда, человек не поднимается над уровнем животного, он все еще animal laborans. Работа создает вещи, подлежащие обмену и торговле, – Марксовы «товары». Труд производится телом, работа руками, действие головой, а в особенности устами. Материальную, практическую стороны жизни Арендт относит к сущностям низшего порядка – к частной сфере в сравнении с публичной, к труду и работе в сравнении с действием. Маркс в своей заботе об экономических интересах не понял значения публичной сферы, считала Арендт. Марксизм подчинил публичную сферу производству и ведению хозяйства, и в этом состоят его «тоталитарные элементы». Для Арендт все наоборот: частная сфера, например семейная или хозяйственная жизнь, не имеет значения по сравнению с публичной сферой и общественной речью.
Реальность действия вся находится в сфере речи, общения и политики. Рабовладельцы не трудились, рассуждает Арендт, но оставались людьми; лишь немое, не способное к общению существо теряет признаки человека. Публичная сфера есть область свободы, частная сфера есть область принуждения. Человечность как таковая определяется через публичную сферу; человечность создается не хозяйственным трудом и не экономической работой, но политическим действием. «Кто не знал ничего, кроме приватной стороны жизни, кто подобно рабам не имел доступа к общественному благу или подобно варварам ‹…› не учредил открытую всем публичную сферу, собственно человеком не был»[682]. Так рабы, варвары и подданные тоталитарных государств лишаются права быть людьми. Арендт отрицает возможность борьбы с тиранией путем ухода в частную сферу (Маркс был тоже враждебен к такому уходу). Но, как мы видели, именно его утверждали как последнюю гарантию свободы Пушкин, Токвиль и Берлин (и, в форме частного предпринимательства, Рэнд). Растворение человека в пространстве межчеловеческих отношений роднит Арендт с социалистическими мыслителями. Все это противоположно тому, что чувствует современный человек, который редко находит свободу в политике и публичной речи, но постоянно ищет и находит защиту и убежище – иными словами, негативную свободу – в частной сфере своей семьи и пространстве дома. Философ действия, Арендт не была либеральным мыслителем.
Нечувствительность к правам человека отличает ее от англосаксонской политической философии. В удобных терминах Исайи Берлина, Арендт была сосредоточена на позитивной концепции свободы в противоположность основам либерализма, которые утверждают приоритет негативной свободы. Она одна доступна рациональному определению, а значит, и правовому контролю.
Но история движется вперед, а политики ищут славы. Дело философа в том, чтобы совместить гарантии свободы с пространством для публичной активности – раскрыть секрет действия, которое одновременно было бы свободным и совместным. С головой погрузив субъекта в ткань публичных отношений, ожидая от него не покоя и воли, но действия, и перенося свой идеал в античность, Арендт осудила то, чем отличается современный человек и чем он вправе гордиться: невиданный рост частной сферы и ее самоотделение от публичности. При всех поворотах вспять ХХ век оказался временем грандиозной приватизации жизни. Пытаясь возвысить политическое и выводя его за пределы политики, Арендт оставила вне рассмотрения современные реальности публичной сферы, которые человек ХХ века считал гарантами своей свободы и источниками ответственного действия: публичная журналистика, парламентские дебаты, избирательные и