Тоталитарные режимы вечно занимались военно-техническим соревнованием, но именно оно привело к катастрофе их все – нацистский, советский, маоистский. К концу ХХ века развитие техники упиралось в общую неэффективность политэкономической системы, проблемы образования и доверия, отсутствие вертикальной мобильности и многое другое. Шпионаж и обратный инженеринг помогали в этих делах, но скоро уперлись в потолок. Арендт пропустила всю эту техническую проблему как несуществующую. Ее больше интересовали возможности политического действия внутри режима, волновали люди французского Сопротивления или Венгерской революции. Но судьбы мира решались еще и ядерными инженерами, двойными шпионами и способностью общества мотивировать творческий труд. Куда яснее, чем Арендт, эту проблему видел за сто лет до нее Токвиль. Один из вопросов «Демократии в Америке» в том, может ли демократия выдержать военную угрозу диктатуры. Диктатура способна быстрее мобилизовать ресурсы, но в долгосрочной перспективе демократия окажется сильнее и жизнеспособнее, аргументировал Токвиль. Теперь мы знаем, что так произошло и в «горячей» войне, и в Холодной. Диктатура всегда воюет на два фронта, с внешним врагом и с собственными подданными; демократическое правительство воюет неохотно, но если воюет, то в союзе со своим народом.
Тоталитарный режим основан на технологиях слежки, коммуникации и обороны. Все это требует творческого труда, который выходит за пределы рассуждений Арендт о его бренных циклах, и мотивированных исполнителей, не соответствующих Марксовым рассуждениям о пролетариате. Мучительный компромисс между знанием и властью подрывает самые основы режима. Контроль основан на техническом прогрессе; прогресс требует творчества; творчество требует свободы; свобода подрывает контроль. В этом поле возникает феномен Сахарова, одно из важнейших явлений позднего тоталитаризма: технический гений, который становится в оппозицию режиму и подрывает его основы. Это понимали и советские руководители: лидерам прорывных разработок создавали условия для свободного творчества и одновременно усиливали надзор за ними; эти два фактора входили в открытый конфликт, так и формировались диссиденты из ученых[689]. Арендт ощущала эту возможность и видела, что она противоречит главным ее классификациям. Намного опережая Бруно Латура, Арендт говорит в конце своей книги о расширении сферы «человеческих дел до точки исчезновения устоявшегося раздела между природой и человеческим миром». Это запоздалое признание мысли – действием, ученого и инженера – героем современной эпохи переворачивает ее систему. Начавшись с восторга перед советским спутником, «Vita activa» кончается так:
Способность к деянию ‹…› все еще с нами, но ныне стала исключительной прерогативой ученых-естественников ‹…›. Поступки ученых приобрели большие ценность, новизну и политическое значение, чем административная и дипломатическая деятельность так называемых государственных мужей. [Ученые] оказались единственными, кто еще знает, как совершать поступки, и кто способен делать это сообща[690].
Критик технократии, Арендт кончает согласием с Рэнд: ученые и инженеры сохраняют способность действия, когда государственные мужи и их идеологи ее утрачивают. Череда таких инженеров проходит через все романы Рэнд, но особенно ярко эта мысль звучит в раннем «Гимне». Богатая своим советским опытом, Рэнд меняла экологическую среду антиутопии и ставила новый вопрос перед политической теорией. У Замятина люди, не имеющие имен и собственности, живущие в прозрачных стенах и марширующие в ногу по два часа в день, делают выдающиеся изобретения. Мыслимо ли это? Здесь нужна, например, развитая система образования. Но чтобы научить студента чему-нибудь кроме строевой подготовки, ему надо дать свободу. Нужна система мотивации: хорошо работающий инженер должен жить лучше, чем плохо работающий, иначе оба будут работать одинаково. Люди, лишенные свободы, не способны к развитию технической цивилизации. Вслед за свободой они потеряют способность к изобретению и творчеству. Такой режим деградирует именно в тех своих аспектах, которые считает единственно важными: в технике, силе и власти. Свобода не есть гуманитарная игрушка, изобретение философов и писателей, но фактор технологического развития и условие выживания политического режима.
Последняя стачка
Своего расцвета идеи Рэнд достигают в двух последних романах, «Источник» и «Атлант расправил плечи». В центре обоих – инженеры, герои практической работы, творцы новых отношений с миром. Они проектируют небоскребы и электрические машины, строят Манхэттен и то, что впоследствии назовут Кремниевой долиной. Они преследуют практический интерес и отрицают условности, мешающие им работать. Они находятся в прямом контакте с тем, что Рэнд называет Реальностью: это физическая материальность мира, и технический гений обладает способностью эксплуатировать ее новыми способами. Красивые, умные и сильные женщины, которыми украшены оба романа, тоже воплощают в себе Реальность. В конечном счете природе судить о том, правильно ли построено здание, и она жестоко наказывает плохого архитектора. Так и великолепные героини Рэнд награждают или наказывают своих поклонников от лица самой Реальности. Судят они без ошибки, и их любовь неизменно принадлежит инженерам. Но тем мешают сильные люди рузвельтовской Америки – социологи, журналисты и бюрократы левых убеждений. Эти люди живут в плену всего того, что направлено против Реальности: в плену устаревшего стиля, или социальных идей, или мелких своих страстей. Как голливудские фильмы или романы социалистического реализма, эти романы заканчиваются победой правого дела: здание построено, общество спасено, а женщина сама приходит к герою. В центре «Источника» (1943) архитектор-конструктивист, который борется с неоклассицизмом, нелепым в эпоху небоскребов. Герой проектирует здания из прямых линий, стекла и стали, но они остаются на бумаге, а Нью-Йорк застраивается стоэтажными дворцами с античными портиками. Главным врагом нашего функционального героя является левый социолог, который годами убеждает публику в том, что только фасады с колоннами воплощают подлинно американский дух античного героизма. Будущее, конечно, за архитектором. Реальность имеет свои средства покарать того, кто нарушает ее права, и она вступается за тех, кто знает и любит ее больше, чем социальные условности. В «Атланте» (1957) мы следим за центральным конфликтом послевоенной Америки: от своих технических изобретений герой переходит к осознанию капиталистической экономики как не только самого эффективного, но и самого нравственного из механизмов социальной жизни; но ему мешают критики, налоги и само государство. Центральная метафора вновь заимствована из архитектуры: атланты, обычная деталь классицисткой (например, петербургской) архитектуры, отказываются держать небо. Протестующим атлантам здесь уподобляется сами капиталисты.
«Атлант расправил плечи» – сильный образ того, что сегодня называют катехоном, то есть удержанием мира от катастрофы личными и коллективными усилиями. Но из этого образа вытекают неожиданные следствия. По Рэнд, капиталисты удерживают мир не своим капиталом, а чем-то другим, очень похожим на интеллект. Современная жизнь вся, от самолета до таблетки с витаминами, изобретена умными людьми. Ум инженера достоин большей оплаты, чем труд исполнителей. Нет большей справедливости, чем позволить изобретателю самому владеть изобретением и располагать полученной выгодой. Но массы глупы и неблагодарны. Профсоюзы требуют все больших зарплат, налоги повышаются с каждым годом, разница между доходом умных и оплатой глупых все уменьшается, и инфляция доллара опровергает то, что А = А. В «Атланте» социалистическое правительство доводит страну Америку до знакомых по России дефицита, очередей, распределителей. Те же профсоюзы, что начали порочный круг своими требованиями незаработанной зарплаты, приступают к забастовкам. В стране стоят заводы, стройки, железные дороги. Социалистические бюрократы в Вашингтоне не понимают происходящего. Они пришли к власти, чтобы бедные стали богаче, а богатые беднее; но получилось только последнее. У правительства нет денег, и любая правительственная мера ведет к росту инфляции. Вместо того чтобы снижать налоги, правительство повышает их. Протестующие американцы взрывают мосты в Нью-Йорке. Фермеры Южной Дакоты идут в поход на столицу штата, сжигая правительственные здания. Идет гражданская война между Джорджией и Алабамой: южные штаты отрезаны от Севера и погружены в нищету.
Главный герой «Атланта», технический гений Джон Галт, выступает с радиообращением к нации. Он объясняет кризис лживой социальной теорией и предательством американской традиции. Он обращается не ко всем, но только к тем, кто умен и богат или был бы богат при другом режиме. Он призывает к национальной забастовке собственников, менеджеров и инженеров. Вы в правительстве считаете нас бесполезными эксплуататорами: что ж, мы перестаем эксплуатировать, говорит он социалистам. Теперь, когда мы перестанем работать, мир станет совсем таким, каким вы хотели его увидеть. Все беды, которые вы принесли миру, суть результат вашего непонимания того, что А = А. Нет ничего более морального, чем рациональность и хороший счет; и ничего более аморального, чем мистические призывы к всеобщему благу, подкрепляемые инфляцией. Всякий диктатор есть мистик, и всякий мистик есть потенциальный диктатор. Социализм пытается загнать людей обратно в рай, где они стали бы роботами, лишенными знания, творчества и радости. Я, говорит Джон Галт, не испытываю вину за свое знание. Я не буду жертвовать собой ради других и не хочу принимать их жертвы. Я горжусь своим телом, своей собственностью и плодами своего труда. Древние и новые учителя социализма расщепили человека на тело и душу. Они отрицают целостность реальности, духовность секса, творческий характер материального труда. От этого страдаем мы – изобретатели, авторы, творцы цивилизации. Нас объявили аморальными людьми, а наше творчество недостойным делом. Пусть живут без нас. Мы объявляем забастовку. В этой многостраничной речи Алиса