[788] Бабочки способны спариваться строго эндогамно, совсем как герои и героини Набокова; и работая препаратором в зоологическом музее Гарварда, Набоков классифицировал бабочек по их половым органам, которые у своего вида подходят друг к другу как ключ к замку, а к другому виду нет, не подходят, хоть тот может ничем другим не отличаться.
В половой жизни людей роль этих замысловатых органов играет национальная культура. Набоковские эмигранты – Мартын, Годунов-Чердынцев, Ганин, Пнин, Себастьян и даже космополит Ван Вин – любят исключительно русских женщин[789]. Этот факт только кажется самим собой разумеющимся, в эмигрантской жизни бывало по-разному. Виктор Шкловский в том же Берлине поражался женщинам своих русских друзей: «француженки, швейцарки, албанки (честное слово), итальянки, чешки – и все-все всерьез и надолго. Обидно для мужчин растратить своих женщин», – читаем в «Zoo»[790]. Шкловский возвращался в Москву, неодобрительное отношение к берлинским русским выражалось в перечислении странных национальностей их женщин. Набоков лелеял свое желание России, которое не вполне удовлетворяла его русская жена. В их счастливом браке Вера Набокова совмещала множество важных ролей – переводила и редактировала тексты, вела переписку, водила машину, сопровождала на ловлю бабочек, сидела на лекциях и подсказывала имена и даты, даже сама писала их на доске, потому что у мужа-профессора была аллергия на мел[791]. И в этом помогая мужу, она не написала мемуаров о нем. Но в романах Набокова нет счастливых браков, и это понятно: все счастливые семьи счастливы одинаково, хоть первая фраза «Ады» и утверждает противоположное.
Изгнанные из рая, Адам и Ева любят друг друга потому, что свидетельствуют о рае, напоминают о нем как единственные его вещественные доказательства. Изгнанные за свое падение, они возвращаются в рай, лишь повторяя тот же акт; и повторять стоит лишь с той, кто тоже оттуда и говорит на том же языке. Национализм этой конструкции искупается лишь ее романтизмом, то есть заведомо недостижимой возможностью удовлетворения. Выбором объекта распоряжается сама ностальгия, и она же делает его недоступным. Удовлетворение означало бы конец тоске, а она, всемогущая, того не хочет и, подставляя объекты, уводит их из-под носа. Литературным образцом этой ностальгической любви является тургеневская «Ася». Ее герой томится в изгнании и влюбляется в русскую девушку только для того, чтобы убедиться: счастье возможно только на родине. Лолита – перевернутый образ той же Аси: она местная, герой пришлый, он ищет ненаходимое, хочет влюбить подростка, отказаться от идентичности, завоевать Америку… Читатель находил здесь утешительное подтверждение неосуществимости собственного желания; а писатель создавал все новые метафоры желаний все менее осуществимых. Таков и бедный Кинбот из «Бледного огня»: его отвращение к женщинам возводит его ностальгию в квадрат, как аллергия к тому единственному лекарству, которое могло бы дать облегчение.
Лолиты и Лоты
В свое время французский славист Ален Безансон[792] утверждал, что русская культура решает эдипов конфликт (борьбу между отцом и сыном за обладание женщиной-матерью) особым способом. Западная парадигма запечатлена в «Гамлете»: отец гибнет, а сын одержим своей виной. Русская парадигма запечатлена в «Годунове»: гибнет сын, а виной одержим отец. В первом случае история идет вперед, во втором топчется на месте. Схема Безансона слишком изящна, чтобы быть верной. У Набокова и Пастернака все не так, как было в «Годунове. В жизни или в текстах осуществляя трагедию потери отца, они следуют классическому сюжету. Набоков, которому пришлось пережить гибель отца, отказался от его политического активизма. Пастернак, по своей воле расставшись с уехавшим в эмиграцию отцом, отрекся от его иудаизма[793].
В равной степени связанные гамлетовской фабулой, оба автора интерпретировали ее откровенным инцестуозным сюжетом. Он намечен в «Даре»: скорбя по отцу, герой спасает любимую от приставаний ее отчима. Сюжет представлен в «Лолите: герой совращает падчерицу и мстит сопернику, но его отец в этом не участвует. Полное свое развитие сюжет получает в «Живаго»: герой спасает любимую от связи с ее отчимом, который одновременно является убийцей его отца[794]. Даже Шекспир не строил столь всеобъемлющей конструкции. Гамлет мстит за отца и вновь делает мать вдовой, но не должен еще и спасать Офелию от приставаний убийцы. В обоих романах, «Лолите» и «Живаго», совратитель не является физическим отцом совращенной, но притворяется таковым. Совратитель Лары был любовником ее матери, совратитель Лолиты был мужем ее матери. Между сюжетами есть важное различие. Главным героем «Лолиты» является сам совратитель, но главным героем «Живаго» является его соперник. Гумберту в «Живаго» соответствует Комаровский, Юрию соответствует Куильти; к тому же оба последних – писатели.
В любом романе вертикаль истории перекрещена горизонталью любви. Инцест путает карты, связывая людей разных поколений половой любовью, самой тесной из человеческих связей. Насилуя привычное пространство отношений, остраняя их и показывая неведомые их стороны, инцест выполняет функцию сюжета. Инцест занимал воображение многих предшественников: Мандельштама в его стихах о Федре[795] и Цветаевой в ее стихах о сыне, Булгакова в «Мольере»[796] и Пильняка в рассказе «Нижегородский откос». Как показали последующие опыты, в частности инцестуозные фабулы набоковской «Ады»[797] и незавершенной Пастернаком «Слепой красавицы», тема продолжала занимать обоих писателей и после завершения их шедевров.
Лара Гишар, главная героиня «Доктора Живаго», в начале романа всем похожа на Лолиту Гейз, но чуть старше: Ларе «было немногим больше шестнадцати», Гумберт бы не счел ее нимфеткой. Тем не менее «Лара была самым чистым существом на свете», когда ее совратил любовник ее матери, Виктор Комаровский, «годящийся ей в отцы». Далее «Живаго» описывает знакомый механизм совращения: навязанное желание превращается во взаимную зависимость.
Чем он закабалил ее? Чем вымогает ее покорность, а она сдается ‹…›? Своим старшинством, маминой денежной зависимостью от него, умелым ее, Лары, запугиванием? Нет ‹…›. Не она в подчинении у него, а он у нее (61).
В обоих романах, «Лолите» и «Живаго», первой не выдерживает мать девушки. В обоих романах неравная любовь прерывается бегством девушки к счастливому сопернику стареющего героя, и в обоих случаях стреляет пистолет; но в «Лолите» герой убивает соперника, а в «Живаго» героиня стреляет в героя и промахивается. Один роман претендует на типический образ русской революции, другой роман описывает идиосинкразию отдельно взятой страсти. Гумберт изображен не слишком удачливым филологом, Живаго показан поэтом столь же большим, как его автор. Россия показана от Москвы до Сибири, Америка показана от Новой Англии до Калифорнии. Лара созревает на глазах читателя, а Лолита умирает, едва покинув состояние нимфетки. Тексты написаны одновременно и независимо друг от друга. Частичные совпадения сюжетов надо объяснять либо интертекстуально, то есть общими источниками, либо функционально, то есть общими интересами.
Образцом, который был несомненно известен обоим авторам, была давняя женитьба Вячеслава Иванова, учителя всего их поколения, на своей падчерице Вере. Подобно Лолите, Вера была дочерью внезапно скончавшейся супруги[798]. В деле были замешаны многие литературные знаменитости. Ученики и подруги вспоминали о случившемся десятилетия спустя. Ахматова в 60‐е годы все еще с возмущением рассказывала об этой женитьбе младшим друзьям, а в «Поэме без героя» изобразила Иванова «содомским Лотом». Похожие сюжеты есть в разных символистских текстах, например в «Песне судьбы» Блока и в романе Георгия Чулкова «Сатана» (1915), полном оскорбительных аллюзий на жизни знаменитых современников[799].
Демоническое преследование, соблазнение, насилие – общая тема викторианской культуры. Мужская сила соблазняет женщину и губит ее своей любовью: этот сюжет использовался для освоения новых реальностей, как отношения вождя и массы. Невинное, милое существо – литературный образ народа и природы – совращается декадентами вроде Иванова и еретиками вроде Распутина, политиками вроде Комаровского и эмигрантами вроде Гумберта. Проблемы ХХ века продолжали символизироваться в образах XIX‐го. Оба наших автора, Пастернак и Набоков, работали с этим наследием, преодолевая его. Не сентиментальный контекст русской литературы, но вырванный из него инцестуозный сюжет вызвал сенсационный успех обоих романов у американской публики рубежа 1960‐х годов.
Проблема только входила в центр специфического внимания миллионов местных читателей и особенно читательниц, озабоченных своими детскими воспоминаниями, истинными или ложными. На памяти поколения эта тема бурно развивалась объединенными усилиями писателей и психоаналитиков, чтобы достичь своего апогея в популярной литературе 1970‐х годов. В 1980‐х годах пациентки уже в массовом порядке «вспоминали» на кушетке, как к ним приставали отцы, а потом переносили эти «свидетельства» в суд, пытаясь добиться компенсации – одни у отцов, другие у психоаналитиков. Сюжет стал ироническим символом американской культуры, но подлинной кульминации достиг в политике 1990‐х годов. Билл Клинтон на несколько лет младше Лолиты Гейз; ее историю будет читать его поколение, известное под инфантильным названием baby boomers. Америка, иными словами Лолита, восприимчива и переимчива; случай Клинтона с его Моникой осуществляет сценарий Набокова с точностью литературного вымысла. В сравнении с литературной моделью, национальности учас