– Юрия окружают женщины. Евграф верит, что «ни в каких случаях не надо отчаиваться. Надеяться и действовать – наша обязанность в несчастии», – Юрий живет своим отчаянием, которое нарастает адекватно ходу истории. Юрий пишет стихи – Евграф ими «зачитывается», а сам пишет прозу. Эти братья противоположны и необходимы друг другу, как субъект и объект в той философии, которую изучал в юности придумавший их писатель.
Подлинная жизнь сводного брата
Мы снова сталкиваемся с тревожащими аналогиями между «Живаго» и предшествующим ему набоковским текстом. В «Подлинной жизни Себастьяна Найта» (1941) мы находим странно знакомую конструкцию. Как их создатели, Себастьян и Юрий являются соотечественниками, коллегами, людьми одного поколения. Юрий остался в России подобно своему автору, Себастьян уехал подобно своему. Юрий умирает в Москве в 1927 году, Себастьян под Парижем в 1936‐м от одной и той же болезни: angina pectoralis, по-русски грудная жаба. Их биографы в обоих случаях являются их младшими сводными братьями: у них один отец и разные матери[825]. Отцы рано умирают при драматических обстоятельствах: один погиб на дуэли, другой доведен до самоубийства. В обоих романах старшие братья становятся известными писателями, а младшие братья их поклонниками, душеприказчиками и биографами. В обоих романах сводные братья считанные разы встречались между собой в жизни[826]. Младшими движет поздно проснувшаяся любовь к творчеству старших братьев; биографическими разысканиями они занимаются после их смерти. Старшие братья, Юрий и Себастьян, оба имели в своей жизни две большие любовные связи. Младшие братья, Евграф и V., не интересуются женщинами, они одержимы памятью своих братьев. Для биографий, которые пишут младшие братья, главными источниками информации являются роковые дамы старших братьев.
При многих чертах глубокого и вряд ли случайного сходства два этих нарратива немало отличаются между собой. Роман Набокова показывает биографию в процессе ее сочинения, роман Пастернака дает готовую, законченную ее версию. В отличие от «Себастьяна Найта», написанного от первого лица, «Юрий Живаго» написан в третьем лице[827]. Пастернак сделал этим свой шаг в продолжающемся нарративном эксперименте. Переменой грамматического лица рассказчик оказался погружен в текст, который приобрел обманчиво-классический характер.
Когда братья впервые встретились, Юрий не отрывался от газеты: революция, о которой так долго говорили, совершилась: братья встречаются в день, который является главным в истории, как она рассказана. Потом Юрий заболевает и в бреду видит лицо брата, с которым так и не познакомился. Между тем Евграф снабжает его семью всем необходимым. «Он такой чудный, загадочный», – рассказывает жена Юрию. По совету Евграфа они уезжают из голодной Москвы на Урал. Там Евграф появляется снова и помогает так, чтобы у работавшего на огороде Юрия осталось время «для занятий медициной и литературой». Юрий записывает в дневнике, который цитируется тут же:
чудеса, загадки. ‹…› Откуда он сам? Откуда его могущество? Чем он занимается? ‹…› Удивительное дело! Это мой сводный брат. Он носит одну со мной фамилию. А знаю я его, собственно говоря, меньше всех. Вот уже второй раз вторгается он в мою жизнь добрым гением, избавителем, разрешающим все затруднения (297).
В следующий раз Евграф спасает Юрия три года спустя в Москве. Юрий как раз собирался уйти из своей щаповской семьи. Евграф, случайно встретивший его на улице, «по двум-трем ‹…› вопросам проник во все его печали и неурядицы и тут же ‹…› составил практический план, как помочь брату и спасти его» (488). Евграф снял Юрию комнату, снабдил его деньгами, выслал деньги оставленной им семье. То были, специально оговаривает рассказчик, большие деньги, «превышавшие и докторов масштаб, и мерила его приятелей». Задним числом, Евграф горделиво рассказывает о собственной помощи Юрию. Вообще, многочисленные упреки в адрес «эстетического уровня» романа, которые иллюстрируются смешными цитатами вроде этой, обусловлены читательским неразличением между позициями автора и рассказчика. С тем же успехом можно приписать Достоевскому глупость рассказчика «Бесов» или Набокову безумие рассказчика «Бледного огня».
Поздний период Юрия, когда он жил на деньги Евграфа и ждал не то устройства на работу, не то выездной визы, а дождался смерти, – был заполнен литературной работой. Она была предпринята с помощью и по предложению Евграфа, но осталась незаконченной:
Юрий Андреевич стал приводить в порядок то из сочиненного, обрывки чего он помнил и что откуда-то добывал и тащил ему Евграф ‹…›. Хаотичность материала заставляла Юрия Андреевича разбрасываться ‹…›. Он составлял начерно очерки статей ‹…› и записывал отдельные куски напрашивавшихся стихотворений (489).
Евграф разбирал эти бумаги с Ларой после смерти Юрия, специально организовав это дело и, конечно, не упустив случая задать нужные для его работы вопросы. Во время похорон Юрия Евграф обратился к Ларе с просьбой:
Мне нужна будет ваша помощь. Вы так много знаете, наверно, больше всех. ‹…›. Всего лучше было бы эти несколько дней, посвященных разборке рукописей, провести под одной крышей ‹…›. Это можно было бы устроить. Я знаю управдома (497).
Во время войны Евграф был генерал-майором, но занимался редким военным делом: он ездил по местам боев и опрашивал свидетелей, чтобы увековечить героев. Этим иногда занимались советские писатели, занимался и Пастернак, только звания у него не было. Давая своему герою очень высокое звание и не определяя его род занятий, автор указывал на место в советской иерархии[828]. При последней встрече с Юрием Евграф «дал брату слово», что устроит дела его бывшей семьи в Париже: «либо Юрий Андреевич поедет к ним, либо они сами к нему приедут» (488). Последнее обещание по советским временам было, конечно, самым феноменальным. Юрий верил, потому что предыдущие обещания брата неизменно сбывались:
Поддержка брата окрыляла Юрия Андреевича. Как всегда бывало и раньше, загадка его могущества оставалась неразъясненною. Юрий Андреевич и не пробовал проникнуть в эту тайну (488).
Удивительное дело, но тысячи читателей и десятки исследователей тоже не пытались в нее проникнуть. Впрочем, самые тонкие из читателей проявляли удивленный интерес к Евграфу. Варлам Шаламов писал Пастернаку:
Евграф объяснен частично, да, кажется, я уже понял, зачем живет этот Евграф. Брат, который найдет, подберет, утвердит лучшее, что было у Юрия Живаго, воспитает его дочь, издаст его книги[829].
Исайя Берлин обсуждал Евграфа с Ахматовой. Берлин спросил ее, верит ли она в «теорию» – вероятно, предположение самого Берлина, – что в Евграфе с благодарностью запечатлен Сталин. Ахматова «яростно» возражала. По ее словам, Пастернак «имел мифологическое чувство истории, в котором вполне незначительные люди иногда играют таинственные, важные роли – как Евграф в „Докторе Живаго“». У Сталина не больше сходства с Евграфом, чем с Воландом, и видеть Сталина в каждом загадочном герое советской литературы – не более чем культ личности. Сталин мог бы, если б захотел, помочь Юрию, но наверняка не стал бы писать его биографию и собирать его стихи. О том что Евграф – высокий советский руководитель, прямо сказано в романе; но сказано и то, что он писатель. Замысел Пастернака в том, что власть Евграфа над Юрием – не власть диктатора, а власть рассказчика.
Поразительно, но единственными, кто всерьез задумался над ролью Евграфа, были авторы экранизации «Доктора Живаго» (1965). Снятый в Испании фильм сочетает моменты смешной невежественности (помещичий дом изображен с куполами, как церковь, а больная москвичка держит термометр во рту) с тонкими структурными наблюдениями. Фильм начинается с конца, встречей Евграфа с найденной им дочерью Юрия и Лары. Все, что мы видим далее, дядя рассказывает своей только что найденной племяннице. Евграф Живаго изображен генералом советской «полиции». Он иногда появляется в кадре, спасая Юрия, но чаще звучит за кадром, заполняя разрывы сюжета. Как писал сценарист Роберт Болд,
мы использовали старый прием – ввели рассказчика. Следуя намеку, который дал сам Пастернак, мы назначили на эту роль теневую фигуру Евграфа, сводного брата Юрия. Следуя Пастернаку, мы поместили Евграфа наполовину внутрь, а наполовину вне истории[830].
Роман с властями
Якобсон считал главной «тенденцией» Пастернака «эмансипацию знака от его объекта», что вообще является сутью нового искусства[831]. В конце «Живаго» славист Гордон признает сущностью русской революции намерения более радикальные: «А теперь все переносное стало буквальным ‹…› Вот в чем разница» (517). Не знаки зависят от своих объектов, но объекты подчиняются знакам, в натуре воплощая их модернистские значения. Так советская ситуация реализовала русский авангард, воплотив его метафоры в обыденной жизни. Тезис Гордона опередил формулы Бориса Гройса, по сути своей сходные, но представившие те же отношения с иной идеологической позиции – не участника событий, но их далекого наблюдателя и критика[832].
Тезис Гордона значит, что авторство перетекает в тиранию, и позиция автора сливается с позицией диктатора. Этот тезис снимает противоречие между гипотезой Берлина, согласно которой Евграф есть благодарный портрет доброго диктатора, и моей гипотезой, согласно которой Евграф есть автор прозаической части романа. Почетное место этого тезиса в большой структуре романа, точно на переходе к поэтической его части, отражает его итоговое значение. Но такое решение, в свою очередь, является не более чем метафорой. Лишь малая часть того, что произошло в истории, была предопределена или хотя бы предсказана литературой; лишь малая часть метафор осуществилась; и совсем ничтожная часть авторов бывала тиранами не в текстах, а в жизни.