В чем твои горести? В чем твоя правда? Люди вечно хотят видеть меня и говорить со мной о своих горестях, о своей правде. Я устал, мир устал, мы оба устали. Горести мира – мои горести. Я говорю им: говорите со мной о горестях ваших (320).
Знакомое нам сродство между авторством и властью воплощено в «падографе». Это прибор, механически копирующий почерк: затея довольно нелепая, но это она приводит Среднего человека к власти:
Устройства, которые каким-то занятным и новым способом подражают природе, всегда привлекают простые умы. ‹…› Говоря философски, падограф выжил в качестве эквилистского символа, как доказательство того, что механическое устройство способно к воспроизведению личности (258).
Говоря философски, роман работает как падограф. Само искусство письма, как его практикует Набоков, является адекватной моделью утопии. Драматический финал подрывает утопическую власть автора, когда он, появившись перед взглядом героя, а также и читателя, приобретает человеческие черты. Так работает антиутопия.
Жизнь как комментарий
Вот сюжет «Бледного огня». Беглый король скрылся от революции и преподает филологию в американском университете. Его разыскивает тайная служба, и он живет под чужим именем. Впрочем, он охотно рассказывает свою историю соседу, американскому поэту. Об этих европейцах никогда не знаешь, что правда, а что нет, – мог думать сосед, слушая рассказы филолога-гомосексуала о королевстве Зембла. Но и в Америке свои странности. Поэт как раз заканчивал очередную поэму, когда был застрелен на пороге своего дома. Беглый король уверен, что стреляли в него и что убийца был подослан его заокеанскими врагами.
Беглые короли всегда волновали автора. Его отец В. Д. Набоков написал манифест об отречении последнего русского монарха, процарствовавшего один день Михаила. Более смутное предание гласит, что сам В. Д. Набоков был незаконнорожденным сыном Александра II. Писатель с надлежащим юмором рассказал эту историю первому своему биографу. «Я чувствую в себе кровь Петра Великого», – восклицал он. Жена попросила его замолчать: она уже знала, что комментаторы не понимают шуток. Эндрю Филд понял ее реакцию как подтверждение того, что Набоков раскрыл семейный секрет, и навязчиво возвращался к теме[838]. В «Других берегах» мы узнаем, что прабабка автора одолжила свою карету королю, бежавшему от Французской революции, так что Мария-Антуанетта ехала к гибели как русская барыня. Потом мы узнаем такую же историю из времен менее отдаленных: Керенский просил у Набокова-отца его автомобиль для бегства из Зимнего[839]. В «Комментариях к Онегину» без видимой связи с текстом нам сообщают, что имение Рождествено было резиденцией царевича Алексея, сына Петра Великого, а в 1916‐м унаследовано комментатором[840] (жаль, Набоков не писал комментария к пушкинским сказкам, не то бы наверно отметил, что «Царствуй, лежа на боку» рифмуется с его фамилией). В «Аде» то же Рождествено помещено в сказочную Амероссию, а герой не король, но миллиардер, каким был бы и автор, не случись на его земле революции.
Набоков дважды приступал к роману о беглом короле. В марте 1957 года он бросил эту работу, чтобы заняться английским «Онегиным» с его объемистым комментарием. После двухлетнего перерыва, в октябре 1960 года, Набоков вновь сел за «Бледный огонь». За это время вышла «Лолита» и были закончены «Комментарии к Онегину», а еще прочтен «Доктор Живаго». Именно тогда Набоков придумал и записал в дневнике путеводную для нового романа идею: текст будет состоять из стихов и комментариев к ним.
Стихи говорят свою историю, грустную и милую. Все остальное, то есть собственно сам роман, заключено в комментариях к этим стихам. Они выглядят как настоящие комментарии, дотошные разъяснения филологом отдельных строк поэта. На деле же – и тут Набоков пародирует собственный опыт комментирования «Онегина» – комментатор использует чужой текст для эгоцентричного рассказа о собственных чувствах и воспоминаниях.
Несмотря на радикальность формы, у «Бледного огня» был, как я полагаю, ближайший и важный прецедент: «Доктор Живаго». В обоих романах жизнь поэта предстает как «комментарий к эзотерической неоконченной поэме»[841]. Оба текста состоят из двух частей, стихов и прозы, и показывают двух авторов-героев, каждый из которых пишет свою часть, причем поэт пишет о себе, а прозаик пишет о поэте. Мы можем предполагать, что Пастернак читал «Дар» и «Себастьяна Найта»; мы знаем, что Набоков читал «Живаго»; и наконец, мы предполагаем, что два писателя влияли друг на друга, используя чужие изобретения и преодолевая их. Отношения между Набоковым и Пастернаком предстают не как блумовский, по своему существу односторонний, страх предшественника, но как бахтинский диалог, по своему существу двусторонний, хотя никогда не мирный.
Как биограф, знакомый нам Евграф несравненно лучше Кинбота: он очень мало рассказывает о себе и очень много о своем герое. Кинбот все делает наоборот, мы узнаем о Шейде только то, что связывает его с Кинботом, зато все узнаем о Кинботе. Так и мы немало знали бы о Набокове, прочтя одни только его комментарии к «Онегину». По мере того как читатель продвигается от одного примечания к другому, поэма все безвозвратнее заслоняется комментарием. В конце наемный убийца стреляет в комментатора, но попадает в поэта. Как в «Моцарте и Сальери», текстуальная расправа над соперником дополняется и символизируется физической. Комментарий убивает текст; комментатор убивает поэта; но при этом текст комментария оказывается куда интереснее самой поэмы.
Продолжим дело комментирования. Из того исторического материала, который с юности был знаком Набокову, Кинбот похож на Феликса Юсупова. Член царской семьи, которого в эмиграции прочили в наследники престола, Юсупов был открытым гомосексуалом, как Кинбот, и тоже жил с супругой, племянницей последнего русского царя. Он был известен более всего как убийца Распутина: слава, которую сам он, за неимением другой, любовно пестовал. У Набокова были особые причины интересоваться убийством Распутина. Кадеты причисляли Распутина к главным своим врагам, так что его ликвидация рассматривалась как большое и, вероятно, желанное событие. В семье Набоковых существовала легенда о причастности одного из ее членов к убийству Распутина: кузен писателя Николай Набоков, впоследствии композитор, якобы видел труп Распутина у себя дома, в кабинете отчима[842]. В «Подвиге» этот отчим, Николай фон Пейкер, запечатлен как отчим самого Мартына, а имя Распутина упоминается по важному поводу: тот ухаживал за прелестной Аллой, поэтессой-декаденткой. «По ней томился один из великих князей; в продолжение месяца докучал ей телефонными звонками Распутин» (118). Потом Алла ненадолго достается юному Мартыну, и с этого начинается его ностальгическая история. Добавлю еще одну ассоциацию, достойную самого Кинбота. Убийство Куильти в «Лолите» – Гумберт всаживает в соперника пулю за пулей, до последней секунды боясь его магического влияния, – похожа на сцену убийства Распутина, как она запечатлена в воспоминаниях Юсупова.
Поприще
В зыбком свете «Бледного огня» мерцают, допуская двойные чтения, все сюжетные линии. Набоковеды спорят о том, придумал ли Шейд Кинбота или, наоборот, Кинбот придумал Шейда: Набоков, который наверняка придумал обоих, снабдил нас достаточным количеством симметричных аргументов[843]. И кем, соответственно, был Кинбот – королем, или самозванцем, или фикцией? В позднем предисловии к «Под знаком незаконнорожденных» Набоков с удовольствием называл самозванцем самого себя.
Самозванцы в России появлялись вплоть до середины XIX века, а потом перешли в литературу. В «Годунове» самозванческая идея обсуждается с демократическим цинизмом: Марине и народу все равно, царевич Дмитрий или самозванец, лишь бы он вел себя как мужчина. «Записки сумасшедшего» возвращались к феодальной идее царского тела: неважно, как ведет себя царь, лишь бы он был на самом деле царь, о чем свидетельствуют несомненные телесные признаки. Гоголевский герой обсуждает своего врага, камер-юнкера с черными бакенбардами, которого предпочла ему прелестная Софи (не Пушкин ли этот счастливый соперник?):
Что ж из того, что он камер-юнкер ‹…›. Ведь через то, что камер-юнкер, не прибавится третий глаз на лбу. Ведь у него же нос не из золота сделан, а так же, как и у меня, как и у всякого. ‹…› Я несколько раз уже хотел добраться, отчего происходят все эти разности[844].
Социальная власть воплощается в теле, например в носе; в случае своего присутствия царские знаки бесспорно убеждают в том, что данный индивид и есть царь. Поприщин все беспокоится за нос и за луну:
Завтра в 7 часов совершится странное явление: земля сядет на луну. ‹…› Признаюсь, я ощутил сердечное беспокойство, ‹…› самая луна такой нежный шар, что люди никак не могут жить, и там теперь живут только одни носы. И потому-то самому мы не можем видеть носов своих, ибо они все находятся в луне[845].
У темы носов и темы луны найдутся наследники. «Бледный огонь» обязан луне уже своим названием. Оно, как говорит комментатор, взято из «Тимона Афинского» Шекспира:
The moon’s an arrant thief,
And her pale fire she snatches from the sun.
«Бледный огонь» и есть «лунный свет». Это с определенностью утверждает сам набоковский поэт:
But this