В какой-то момент его перенесли на кровать в комнате с окном, но он все еще болтался в клетке-укоротке высоко над пыльной землей, над двором пыльных, над зеленоватым кругом травы.
Задьйо и толстяк были там, и их там не было. Невольница с землистым лицом, съежившаяся, дрожащая, причиняла ему боль, стараясь наложить мазь на его обожженные руку, ногу и спину. Она была там, и ее там не было. Солнце светило в окно, он снова и снова чувствовал, как сетка защемляет его ступню.
Темнота приносила облегчение. Он почти все время спал. Дня через два-три он уже мог сидеть в постели и есть то, что приносила ему перепуганная невольница. Солнечные ожоги подживали, боль смягчалась. Ступня чудовищно распухла – кости в ней были сломаны, – но пока ему не требовалось встать, значения это не имело. Он дремал, уносился куда-то. Когда вошел Райайе, он его сразу узнал.
Они встречались несколько раз до Восстания. Райайе был министром иностранных дел при президенте Ойо. Какой пост он занимал теперь в легитимном правительстве, Эсдан не знал. Для уэрелианина он был низок ростом, но широкоплеч и плотно сложен, с иссиня-черным глянцевым лицом и седеющими волосами. Внушительный человек. Политик.
– Министр Райайе, – сказал Эсдан.
– Господин Музыка Былого. Как вы любезны, что помните меня! Сожалею о вашем нездоровье. Надеюсь, здешние люди удовлетворительно ухаживают за вами?
– Благодарю вас.
– Когда я услышал о вашем нездоровье, то справился о враче. Но тут есть только ветеринар. Никакого обслуживающего персонала. Не то что в былые дни! Какая перемена! Жалею, что вы не видели Ярамеру в ее прежнем блеске.
– Я ее видел. – Голос у него был слабым, но звучал естественно. – Тридцать два – тридцать три года назад. Достопочтенные господин и госпожа Анео пригласили сюда сотрудников нашего посольства.
– Неужели? Значит, вы представляете себе, как тут было раньше, – сказал Райайе, опускаясь в единственное кресло, старинное, великолепное, без одной ручки. – Больно видеть все это, увы! Наибольшие разрушения претерпел дом. Все женское крыло и парадные апартаменты сгорели, однако сады уцелели, слава владычице Туал. Они ведь были разбиты самим Мененьей четыреста лет назад. И работы в полях продолжаются. Мне сказали, что в распоряжении поместья остались еще почти три тысячи единиц имущества. Когда с беспорядками будет покончено, восстановить Ярамеру будет куда легче, чем многие другие великие поместья. – Он посмотрел в окно. – Какая красота! И домашние Анео, знаете ли, славились своей красотой. И выучкой. Потребуется много времени, чтобы вновь достичь такой меры совершенства.
– Несомненно.
Уэрелианин посмотрел на него с благожелательным вниманием.
– Полагаю, вы недоумеваете, почему вы здесь?
– Не особенно, – вежливо ответил Эсдан.
– Да?
– Поскольку я покинул посольство без разрешения, думаю, правительство сочло нужным присмотреть за мной.
– Некоторые из нас были рады услышать, что вы покинули посольство. Сидеть там взаперти – какое напрасное растрачивание ваших талантов.
– А! Мои таланты! – сказал Эсдан, небрежно пожав плечами.
Весьма болезненное движение. Но морщиться он будет после. А пока он испытывал большое удовольствие. Он всегда любил фехтовать.
– Вы очень талантливый человек, господин Музыка Былого. Самый мудрый, самый проницательный инопланетянин на Уэреле – так однажды отозвался о вас достопочтенный господин Мехао. Вы работали с нами… да и против нас куда более плодотворно, чем кто-либо другой из других миров. Между нами существует взаимное понимание. Мы способны разговаривать. Я верю, что вы искренне желаете добра нашему народу, и если я предложу вам способ послужить ему – надежду покончить с этими ужасными раздорами, вы, конечно, им воспользуетесь.
– Буду надеяться, что окажусь годен для этого.
– Для вас важно, если будет сочтено, что вы поддерживаете одну из сторон, или вы предпочтете остаться нейтральным?
– Любое действие поставит мою нейтральность под сомнение.
– То, что вас похитили из посольства мятежники, не свидетельствует о вашей симпатии к ним.
– Вроде бы не свидетельствует.
– Но как раз об обратном.
– Да, можно расценить и так.
– Вполне. Если вы пожелаете.
– Мои пожелания не имеют никакого веса, министр.
– Нет, они имеют очень большой вес, господин Музыка Былого. Однако вы больны, я вас утомляю. Продолжим нашу беседу завтра, э? Если пожелаете.
– Разумеется, министр, – сказал Эсдан с вежливостью, граничащей с подобострастием.
Тон этот, как он знал, действовал на таких людей, более привыкших к угодливости рабов, чем к обществу равных. Никогда не путавший гордость с грубостью, Эсдан, как и большинство его единоплеменников, был склонен оставаться вежливым в любых обстоятельствах, допускающих это, и очень не любил обстоятельства, этого не допускающие. Простое лицемерие его не трогало. Он сам был более чем способен на него. Если люди Райайе его пытали, а Райайе напускает на себя вид полной неосведомленности, Эсдан ничего не добился бы, заявив о пытках.
Собственно, он радовался, что его не вынуждают говорить о пытках, и надеялся не думать о них. За него о них думало его тело, помнило их со всей точностью каждым суставом и каждой мышцей. Ну а потом он будет думать о них до конца своих дней. Он узнал много такого, о чем не знал раньше. Он полагал, что понимает ощущение беспомощности. Теперь он знал, что ошибся.
Когда пришла испуганная женщина, он попросил ее послать за ветеринаром.
– На мою ногу нужно наложить лубки.
– Да, он поправляет руки невольникам, хозяин, – прошептала она, съеживаясь.
Имущество здесь говорило на архаичном диалекте, трудном для понимания на слух.
– Ему можно войти в дом?
Она покачала головой.
– Кто-нибудь тут может наложить их?
– Я поспрошаю, хозяин, – прошептала она.
Вечером пришла старая невольница. Морщинистое, опаленное, суровое лицо и никакого испуга. Едва увидев его, она прошептала:
– Великий Владыка!
Но позу почтения приняла небрежно и осмотрела его ступню с безразличием хирурга. Потом сказала:
– Если вы разрешите мне наложить повязку, хозяин, все заживет.
– А что сломано?
– Пальцы. Вот эти. Может, еще косточка вот тут. В ступнях косточек полным-полно.
– Пожалуйста, наложи повязку.
И она наложила, наматывая полосы ткани туго и ровно, пока его ступня не застыла в полной неподвижности под естественным углом.
– Когда будете ходить, господин, опирайтесь на палку, а на землю становитесь только пяткой.
Он спросил, как ее зовут.
– Гана, – сказала она и, произнося свое имя, посмотрела ему прямо в лицо сверлящим взглядом – большая дерзость для рабыни. Вероятнее всего, ей захотелось рассмотреть его инопланетянские глаза, после того как его тело, пусть и непривычного цвета, оказалось самым обыкновенным – и косточки в ступне, и все прочее.
– Спасибо, Гана. Благодарю тебя и за твое умение, и за твою доброту.
Она чуть присела, но не склонилась в поклоне и вышла из комнаты. Она сама хромала, но спину держала прямо. «Все бабушки – бунтовщицы», – сказал ему кто-то давным-давно, еще до Восстания.
На следующий день он смог встать и доковылял до кресла без ручки. Некоторое время он сидел и смотрел в окно.
Комната была на втором этаже и выходила окнами на сады Ярамеры – расположенные террасами цветники, аллеи, лужайки и цепь декоративных прудов, каскадами спускающихся к реке, – хитросплетенный узор изгибов и плоскостей, растений и дорожек, земли и тихих вод, обрамленный широким живым изгибом реки. Все части садов слагались в единое целое, незаметно устремленное к гигантскому дереву на речном берегу. Оно, несомненно, уже было могучим четыреста лет назад, когда создавались сады. Оно уходило в небо довольно далеко от обрыва, но ветви простирались далеко над водой, а в его тени уместилась бы целая деревня. Трава на газонах пожухла и обрела оттенок светлого золота. Река и пруды отливали туманной голубизной летнего неба. Цветники были неухожены, кусты не подстригались, но еще не заросли бурьяном. Сады Ярамеры были невыразимо прекрасны в своей пустынности. Пустынность, одичание, забвение – все эти романтичные слова шли им. Но, кроме того, они были зримыми и величественными и полными покоя. Их создал рабский труд. Их красота и покой были порождены жестокостью, бесправием, страданиями. Эсдан был с Хайна и принадлежал к очень древней расе – расе, которая тысячи раз создавала и уничтожала свои Ярамеры. Его сознание воспринимало красоту и неизбывную горечь этого места с убеждением, что существование первой не может оправдывать вторую и что уничтожение первой не уничтожит вторую. Он ощущал и ту и другую. Только ощущал.
И еще, сидя в удобном кресле и почти не испытывая боли, он ощущал, что прекрасные горестные террасы Ярамеры прячут в себе террасы Дарранды на Хайне, крыша ниже красной крыши, сад ниже зеленого сада, круто уходящие вниз к сверкающей воде порта, набережным и пирсам, и парусным яхтам. А дальше за портом вздымается море, уходит в высоту до самого его дома, до самых его глаз. Эси знает, что в книгах море лежит внизу. «Сегодня море лежит так спокойно», – говорится в стихотворении, но он-то знает правду. Море высится стеной, серо-голубой стеной в конце мира. Если поплыть по морю, оно кажется плоским, но если увидеть его верным взглядом, то оно вздымается ввысь, как холмы Дарранды, и если поплыть по нему верно, то проплывешь сквозь эту стену, проплывешь за конец мира.
Небо – вот крыша, которую поддерживает эта стена. По ночам звезды сияют сквозь прозрачную крышу воздуха. И к ним можно уплыть, к мирам за пределами этого мира.
«Эси!» – зовет кто-то из комнаты, и он отворачивается от моря и от неба, покидает балкон и идет поздороваться с гостями, или на урок музыки, или пообедать с семьей. Он хороший маленький мальчик, наш Эси – послушный, веселый, не болтливый, но и не застенчивый, с живым интересом к людям. Ну и конечно, очень воспитанный. В конце-то концов, он Келвен, и старшее поколение не потерпело бы плохих манер у ребенка из их рода. Впрочем, прекрасные манеры даются ему легко, потому что плохих ему видеть не приходилось. И он не мечтательный ребенок. Живет в настоящем, наблюдательный, сообразительный, но одновременно вдумчивый и склонный подыскивать собственные объяснения, вроде моря-стены и воздуха-крыши. Эси не так близок Эсдану, как был когда-то: маленький мальчик, оставленный позади, оставленный дома давным-давно и далеко-далеко. Теперь Эсдан лишь изредка видит его глазами или вдыхает чудесный многосплетенный запах дома в Дарранде – дерева, смолистой пасты, которой полируют дерево, циновок из душистых трав, только что срезанных цветов, кухонных приправ, морского ветра… или слышит голос матери: «Эси? Иди скорее, милый. Приехали родные из Дораседа!»