Тэма стоял неподвижно, но слушал.
– А вам не кажется, что они просто не понимали происходящего? И до сих пор не понимают? Это проклятое место, задьйо. Здесь свободу трудно даже вообразить.
Молодой человек некоторое время подавлял желание ответить, но Эсдан продолжал говорить, нащупывая хоть какой-то контакт с ним. Внезапно что-то в его словах вышибло пробку.
– Постельницы, – сказал Тэма. – Трахаются с черными каждую ночь. Все они трахнутые. Блудни легов. Рожают черных щенят, дахозяин, дахозяин. Вы сказали: они не знают про свободу. И не узнают. Нельзя дать свободу таким, которые дают черным себя трахать. Они гнусь. Грязь, и их не отмыть. Насквозь пропитались черным семенем. Семенем легов!
Он сплюнул на террасу и утер рот.
Эсдан сидел неподвижно, смотрел на воду пруда за нижней террасой, на вековое дерево, туманную реку, дальний зеленый берег. «Здоровья ему и благого труда, терпения, сострадания, душевного покоя. Какая была от меня польза? Хоть какая-то? Все, что бы я ни делал, никогда не приносило пользы. Терпение, сострадание, душевный покой. ОНИ ЖЕ ТВОИ ЛЮДИ…» Он посмотрел вниз на густой комок слюны на желтой плитке террасы. «Глупец! Верить, что ты можешь кому-то дать свободу. Вот для чего существует смерть. Выпускать нас из клетки-укоротки».
Он встал и молча захромал в дом. Молодой человек последовал за ним.
С наступлением сумерек зажегся свет. Наверное, они допустили старого Саки к генератору. Предпочитая вечерний сумрак, Эсдан выключил свет у себя в комнате. Он лежал на кровати, когда в дверь постучали и вошла Камза с подносом.
– Камза! – сказал он, вставая, и обнял бы ее, если бы не поднос. – А Рекам?
– С моей мамой, – прошептала она.
– С ним все хорошо?
Кивок затылком. Она поставила поднос на кровать. Стола ведь не было.
– С тобой все хорошо? Будь осторожна, Камза. Если бы я мог… завтра они уйдут. Держитесь от них подальше, если сумеете.
– Я держусь. Безопасность с вами, хозяин, – сказала она своим тихим голосом.
Он не понял, вопрос это или пожелание, грустно пожал плечами и улыбнулся. Она повернулась к двери.
– Камза, а Хио?
– Она с этим. В его постели.
После паузы он сказал:
– Есть вам, где спрятаться?
Он опасался, что люди Банаркамье перед уходом могут убить тут всех за «коллаборационизм» или чтобы замести свои следы.
– У нас есть яма, куда уйти, как вы говорили.
– Отлично. Уйдите туда, если удастся. Исчезните! Не попадайтесь им на глаза.
– Я буду держаться крепко, господин.
Она уже закрывала дверь, когда стекла в окнах задрожали от звука приближающегося летательного аппарата. Они замерли – она у двери, он около окна. Крики внизу, снаружи, топот бегущих ног. С востока приближалось несколько летательных аппаратов.
– Гасите свет! – крикнул кто-то.
Люди выбегали к аппаратам на газоне и террасе. Окно вспыхнуло слепящим светом, воздух сотрясся от оглушительного взрыва.
– Со мной! – Камза схватила его за руку и потащила за собой в дверь, по коридору и в дверь для слуг, которой он прежде даже не замечал.
Он проковылял, как мог быстрее, вниз по крутым каменным ступенькам, по узкому коридору, и они оказались среди лабиринта конюшен. Едва они вышли, как серия взрывов сотрясла все вокруг них. Под сокрушающий грохот и всплески огня они пересекли двор – Камза все еще тянула его за собой с полной уверенностью, а потом они юркнули в одну из кладовых в конце конюшен. Гана и старый невольник как раз поднимали крышку люка. Все четверо спустились в подвал – Камза одним прыжком, остальные медленно и с трудом по деревянной приставной лестнице. Особенно трудно спуск дался Эсдану, и он неуклюже, всей тяжестью наступил на сломанную ступню. Спускавшийся последним старик закрыл за ними крышку люка. У Ганы был фонарик, но она включила его лишь на минутку, осветив большой низкий подвал с земляным полом, полки, арку прохода в соседнее помещение, груду деревянных ящиков и пять лиц – проснувшийся малыш, как всегда, беззвучно смотрел из платка, привязанного к плечу Ганы. Потом тьма. И на некоторое время безмолвие.
Они нащупали себе по ящику и сели во тьме, кто где.
Послышались новые взрывы, словно бы вдалеке, но земля под ящиками и тьма задрожали. И они задрожали вместе с ней.
– О Камье! – прошептал кто-то.
Эсдан сидел на пошатывающемся ящике, и кинжальные удары боли в его ступне сливались в одно жгучее жжение.
Взрывы. Три. Четыре.
Тьма обладала консистенцией густой жижи.
– Камза, – прошептал он.
Она что-то прошептала. Где-то рядом с ним.
– Благодарю тебя.
– Ты сказал: прячьтесь, и мы поговорили про это место, – прошептала она.
Старик дышал со всхлипывающим хрипом и часто откашливался. Было слышно и как дышит малыш – тихий неровный, почти прерывистый звук.
– Дай его мне. – Это был голос Ганы. Значит, она отдала малыша матери.
– Потом, – прошептала Камза.
Старик заговорил неожиданно и громко, заставив их всех вздрогнуть.
– Тут воды нет!
Камза шикнула на него, а Гана прошипела:
– Не кричи, глупый.
– Глухой, – шепнула Камза Эсдану с легким намеком на смех.
Если у них тут нет воды, прятаться они могут лишь ограниченное время – ночь, следующий день. А для кормящей женщины и этот срок может оказаться слишком долгим. Камза думала о том же, что и Эсдан. Она сказала:
– Как мы узнаем, выйти или нет?
– Рискнем, когда будет надо.
Наступило долгое молчание. Было трудно смириться с тем, что к такой тьме глаза привыкнуть не могли, что ты ничего не увидишь, сколько бы ни просидел здесь. И было холодно, как в пещере. Эсдан пожалел, что на нем нет шерстяной рубашки.
– Ты его грей, – сказала Гана.
– Я грею, – прошептала Камза.
– Эти, они невольники? – шепнула ему Камза.
Она сидела где-то совсем близко от него, где-то слева.
– Да. Освободившиеся невольники. С севера.
– Как старый господин умер, сюда много всяких приходило. Солдаты из армии. А вот невольников прежде не было. Они застрелили Хио. Они застрелили Вея и старого Сенео. Он не умер, но он застрелен.
– Их, наверное, привел кто-то из полевого поселка, показал им, где дозорные. Но они не могли отличить слуг от солдат. Где вы были, когда они пришли?
– Спали. На кухне. Все мы, домашние слуги. Все шесть. Этот человек стоял там, как восставший мертвец. Он сказал: «А ну лежать! Чтоб волосок не шевельнулся!» И мы лежали. Слышали, как они стреляли и кричали по всему дому. Владыка милостивый! Я очень боялась. Потом стрельбы больше не было, а этот человек вернулся к нам, наставил свое ружье на нас и отвел нас в старый домашний поселок. Они заперли за нами старые ворота. Как в прошлые дни.
– Зачем они это делали, если они невольники? – произнес во тьме голос Ганы.
– Старались освободиться, – ответил Эсдан.
– Как освободиться? Стрелять и убивать? Убить девушку в постели?
– Они все воюют, все другие, мама, – сказала Камза.
– Я думала, это кончилось назад три года, – сказала старуха. Ее голос звучал странно. Сквозь слезы. – Я тогда думала, это свобода.
– Они убили хозяина в его постели! – во весь голос закричал старик, визгливо, пронзительно. – Что может выйти из этого!
Во тьме послышалась возня. Гана трясла старика, шипела, чтобы он молчал. Он крикнул: «Отпусти меня!» – но умолк, хрипя и ворча.
– Владыка милостивый, – пробормотала Камза с тем же смешком отчаяния в голосе.
Сидеть на ящике становилось все неудобнее, Эсдану хотелось поднять ноющую ступню повыше или хотя бы держать ногу вытянутой перед собой. Он сполз на пол. Холодный, шершавый, царапающий ладони. Прислониться было не к чему.
– Если ты на минуту зажжешь фонарик, Гана, – сказал он, – мы могли бы найти мешки или еще что-нибудь, чтобы подстелить.
Вокруг мгновенно возник мир подвала, удивительный в своей сложной точности. Они не нашли ничего, кроме досок для полок, разложили их в подобие настила, забрались на него, и Гана вновь погрузила их в бесформенную первозданную ночь. Они все замерзли и теперь прижались друг к другу, бок к боку, спина к спине.
После долгого времени, часа или больше, протекшего в ничем не нарушаемой глубокой тишине подвала, Гана сказала нетерпеливым шепотом:
– Все наверху мертвые. Я так думаю.
– Это облегчило бы наше положение, – пробормотал Эсдан.
– Но похоронены ведь мы, – сказала Камза.
Их голоса разбудили малыша, и он захныкал – в первый раз Эсдан услышал, как он жалуется на что-то. Это было тоненькое утомленное попискивание или постанывание, но не плач.
– Ш-ш-ш, маленький, маленький, ш-ш-ш, – зашептала его мать, и Эсдан почувствовал, как она покачивается, крепче прижимая малыша к себе, чтобы согреть. И запела, почти неслышно: – Суна мейа, суна на… Сура рена, сура на…
Монотонные ритмичные, жужжащие, мурлыкающие звуки творили тепло, творили покой.
Наверное, он задремал. Он лежал, свернувшись на досках, и понятия не имел, сколько времени они уже в подвале.
«Я прожил здесь сорок лет в уповании свободы, – думал он. – Это упование привело меня сюда. Оно выведет меня отсюда. Я буду держаться крепко».
Он спросил остальных, слышали ли они что-нибудь после окончания налета. Они прошептали, что не слышали.
Он потер затылок.
– Что думаешь ты, Гана?
– Я думаю, холодный воздух плох для маленького, – сказала она почти нормальным голосом, который всегда был тихим.
– Вы говорите? Что вы говорите? – закричал старик. Камза, сидевшая рядом с ним, погладила его по плечу и успокоила.
– Я пойду посмотреть, – сказала Гана.
– Пойду я.
– У тебя одна нога, – сказала старуха сердито. Она закряхтела и, поднявшись на ноги, удержала Эсдана за плечо. – Сиди смирно.
Фонарик она не зажгла, а ощупью добралась до лестницы и вскарабкалась на нее, переводя дух на каждой перекладине. Потом прижала ладони к крышке люка, надавила. Возникла полоска света. Они смутно увидели подвал, друг друга, темное пятно головы Ганы на фоне света. Она простояла так долгое время, потом опустила крышку.