«идти», ср. Лежень лежит или Сидень сидит, а всё растет и Стоя растешь вдвое (ПРН, с. 383. 304 и 515).
Дурак тоже стоеросовый, ведь он тоже сто`ит, торчит: стоéнь «болван, олух, дурень» (СВРЯ. ст. Стоёк), ванька-встанька при Иван-дурак или так торчилом меж людей и торчит (ПРН, с. 310). ср. торчать и балдеть о действии наркотика, но и Правда рогатиной/копылом торчит или Мир (община) столбом стоит (с. 198 и 404). «Глуп ведь как дерево» (Мертвые души, 1.6 — Плюшкин о Прошке), «глуп как пень» — сравнение с образцом. В сказочном сюжете АТ 1643 дурак говорит на равных со скрипучей березой или с пнем, отвечая за него. Дурак-незнайка «с осину/оглоблю вырос, а ума не вынес» (ПРН, с. 435), вырос на месте, а в путь не выходит, не то что Илья Муромец: «Знайка дорожкой бежит, незнайка на печке лежит» (с.429). Рост вверх на месте (быльё: быть, встать × стать) и движение вперед по пути — таково противопоставление. Может быть, переходом именно от роста к движению надо считать семантический переход «поднимать(ся)» > «двигать(ся)» в части продолжений праслав. *dvigati по этимологии О. Трубачева — Этим. '64, с. 4—6. и ЭССЯ 5. с. 168 (так и В. Иллич-Свитыч об индоевр. *hųer- в Опыте ностр. 1. с. 254): еще см. Топоров, «Стоять», с. 13–25, о русском подвиг — В. Виноградов. Ист. слов, с. 475—84. Значения от «вставать» до «идти» соединяет в себе диалектное дыбать (СРНГ 8, с. 288, ср. однокоренные). А судя по загадкам про дорогу вроде «Когда свет зародился, тогда дуб повалился, и теперь лежит» и «Лежит брус на всю Русь, а станет — до неба достанет» (Заг… 2700 и 2719), по тому, что дорогу не только торят, но и прокладывают, она лежит, и по латинскому pons «мост»: путь, путь это лежачее бревно, упавшее мировое дерево. (↓1: Дурак как дерево. — 2: Люди-растения. — 3: Дерево и река.)
Снова о своей тяге к иному Флоренский сказал в письме из Соловецкого лагеря от 23/24.10.1936 дочери Ольге:
У меня с детства был особый нюх на явления и вещи, которые магически привлекали мое внимание без какого-либо явного повода. От них волновался не только ум, но и всё существо, билось сердце, пробегал по спине холод. Уже много лет спустя, потом открывалось, что это явление или вещь в самом деле представляют исключительный интерес, что они — «особые точки» (выражаюсь математически) мировой ткани и что в них — ключи к пониманию глубокого прошлого мироздания или каких-либо затаенных его уголков.
(ФСС 4, с. 582). Для самого Флоренского это «мучительно властное желание увидеть или услышать» иное, это «хочется» (Детям моим, 5) значило, что он с детства был верен своему имени: «Павел есть прежде всего хотение, влечение, томление.»—Имена, 2.15.
«Нет правила без исключения» — на этом основан мир.
Если бы «без исключения» — с миром был бы столбняк.
И Бог особенно любит «исключения». Они-то и полагают космологическую «свободную волю».
— Мимолетное, 13.7.1914. И в Последних листьях под 11.3.1916: «У человека есть жажда „другого“. Бессознательно. И из нее родилась метафизика.» Из иного мира сновидений выводил метафизику Ницше — Человеческое, слишком человеческое, 5.
Из разговора со «слугой старого века» Валентином у Гончарова:
— Ты всё понимаешь? — спросил я, любопытствуя узнать, как он объясняет себе отвлеченные выражения Жуковского.
— А вы понимаете? — вдруг скороговоркой спросил он. Он живо снял очки, положил книгу и пристально посмотрел на меня.
— Как же: конечно, понимаю! — ответил я, озадаченный его вопросом.
Он недоверчиво усмехнулся.
— Вы и это тоже понимаете? — насмешливо спросил он, взял книгуЙЙЙ
— Что ж, вы и это понимаете? — насмешливо повторил он.
— Да разумеется. Что ж тут непонятного? ЙЙЙ А ты разве этого не понимаешь? — спросил я озадаченный. — Зачем же ты читаешь?
Он оторопел на минуту и замялся.
— Если всё понимать — так и читать не нужно: что тут занятного! — отозвался он. — Иные слова понимаешь — и то слава Богу!ЙЙЙ
Хорошо не понимать, Розанов прав, потому что чтение понятного, но не «занятного» показывает нам внешний мир, а чтение-почитание непонятного помогает «разуметь про себя», по пословице Всяк Еремей про себя разумей! (ПРН, с. 440. ср. у Гончарова дальше), родственной заповеди знать самого себя. Непонятное, бессмысленное, заумное своим действием похоже на случайные чернильные пятна в тесте Роршаха, оно подталкивает читателя к самораскрытию. Вот замечание Юнга: «А где бы человек ни встретил нечто таинственное, он проецирует туда свои допущения без малейшей самокритики.» — Психология и религия (2/ЮСС 11.95), так уже Джамбаттиста Вико — Новая наука. 1.2.1 и 2.2.2.1[49]. Бахтин в Проблеме текста (БСС 5, с. 319): «Принципиальная ответность всякого понимания. „Канитферстанд“.» (↓1: Непонятный Драгомощенко.)
«Но они не понимают, что самое страшное и властное слово, т. е. самое загадочное — может быть именно слово — будничное.» — Анненский в письме М. Волошину от 6.3.1909 о тех, кто последнее время во множестве «нянчатся со словом и, пожалуй, готовы говорить об его культе»[50]. Есть насмешливая, двуголосая пословица «Что наше, того нам и не надо» (ПРН, с. 614).
К иначащему «твержению» — В. Бибихин в Языке филос. (с. 93):
Не только в своем смысле, но и в своем звуке слово вне контекста тает; повторенное несколько раз, оно слышится не только утратившим смысл, но и невозможным, нереальным, неуместным. Этот общедоступный опыт, похоже, не совсем безобиден. Слову противопоказана остановка. Как мяч в древней священной игре, оно требует однократного прикосновения.
Сюда же Эпиктет о разнице между пользованием и пониманием[51].
Целое имеет часть, а часть имеется, есть у целого. Слово «иметь» в смысле отношения целого ко всякой его части, позднем по сравнению с иметь «держать»: имáть/ять «брать, взять» и простейшем, не толкуется, но предполагает, что части множественны, а целое едино. Часть может быть отдельная или составная, общая или отличительная, внешняя или внутренняя, главная или второстепенная, старшая или младшая.
Произведения Пушкина для нас сам Пушкин, ср. читать (: почитать) Пушкина. Пословицы это наши предки. Человек остается в своем слове, становится словом; вероятно, отсюда перевернутая мифологема «Слова, ставшего плотью» (Иоанн, 1.14). Слово как сам говорящий и афонское имеславие, к его критике см. В, Бибихин, Язык филос, с. 10.
Бахтин под именем В. Волошинова: «Свое слово совсем иначе ощущается, точнее, оно обычно вовсе не ощущается как слово — Родное слово — „свой брат“, оно ощущается как своя привычная одежда или, еще лучше, как та привычная атмосфера, в которой мы живем и дышим.» — Маркс, филос. яз., 2.2. Язычник от язык «чужой народ», знать язык(и) — кроме своего родного, книга на языке — на иностранном. Но для лингвиста-полиглота родной язык почти что иностранный, а иностранные языки тоже «естественные». Первый язык, «материнский», ср. «первое слово мама»; филология родного языка — первая наука, «мать всех знаний». А «Грамота — второй язык» (Р. послов, пог., с. 109, и Жемч. мудр., с. 155). Изучение родного языка (против него Бибихин в Языке филос., с. 57–59) относится к самопознанию, оно герменевтично. «Русский как иностранный», но не для иностранцев, а для русских, не усвоение посредством перевода, а самоотчуждение посредством толкования. Мой родной язык, которым я обязан моей русской бабушке, и фольклор на нем защитили меня от всякого внешнего внушения, будь то советский марксизм, антисоветская семиотика или доброе старое христианство.
Толкуемое слово внешне просто, а значение внешне сложно, но если в «А значит Б» оба просты, тогда, может быть, А значит то же, что Б. либо Б — род значения А; если оба сложны, тогда толкуется часть А либо сразу не одна часть; если же простота и сложность поменялись местами, А это кеннинг, а Б его отгадка.
вIII
Те же сочетания поднять вверх и опустить вниз невпопад сочтены примером порчи русского языка «сегодня» в трескучей газетной статье Язык мой — враг мой?.. Т. Очировой (Литературная Россия, 16.6.1989):
Сегодня и русский язык — «язык межнационального общения» — находится в состоянии оскудения и засорения. Так, к примеру, появление в нем словесных дубликатов типа «поднять вверх», «опустить вниз» — это не что иное, как «оманкурчивание» языка, забывающего о том, что лексический смысл слова «поднять» и заключается в «движении вверх».