ь первое по времени, вот мировой человек и делается первочеловеком. «Полноту (πλŋρωμα) человечества» в Адаме у Григория Нисского (Об устроении человека. 16. ср. в 22) осторожно толковал Г. Флоровский:
Это не значит, что создан был некий всечеловек или всеединый человек. ЙЙЙ Это значит только, что первый человек был создан не как единичная и обособленная личность, но как родоначальник человечества ЙЙЙ Всеединство относится скорее к Божию мановению, нежели к естеству, возникшему «при первом устроении», ЙЙЙ «по силе предведения, как бы в одном теле сообъята Богом всяческих полнота человечества», говорит Григорий. Он хочет только подчеркнуть, что образ Божий был дан не только первозданному Адаму, «но на весь род равно простирается таковая сила». ЙЙЙ Естество во всех едино и тожественно, но отличительные свойства раздельны, ЙЙЙ Григорий никогда не говорит о их совмещении в Первозданном.
— Вост. отцы, 6.5.7. Мифологема первочеловека соотносительна с мифологемой бога-творца.
С образом мирового дерева связан и человек как бесперое (или бескрылое — άπτερον' двуногое существо, по определению Платона (Политик. 26бе, и псевдоплатоновы Определения, 415а), «имевшему большой успех» в его школе. Но киник Диоген «ощипал петуха и принес к нему в школу, объявив: „Вот платоновский человек!“ После этого к определению было добавлено: „и с широкими ногтями“.»[123] — Диоген Лаэртский, 6.40 — глумливую подмену приняли за довод, и напрасно. Добавленное не помешало Сексту Эмпирику (Против логиков. 1.281 сл.) и Локку, а вслед за ним Лейбницу (Опыт о человеческом разумении, 3.10.17; Новые опыты о человеческом разумении, там же и сл.) бранить определение Платона. Но ругатели, среди них и Паскаль (О геометрическом уме и искусстве убеждать. 1). говорят в своем непонимании больше о самих себе, чем об этом глубокомысленном определении. Человек двуног в отличие от безногих пресмыкающихся, чье место в корнях мирового дерева, и от четвероногих копытных, стоящих у ствола, рядом с человеком, а беспер он в отличие от пернатых птиц на ветвях. К родственной загадке Эдипа см. Вяч. Вс. Иванов. Индоевр. заг.-кенн.
«Миром и горы сдвинем». «Миром-собором и чёрта поборем» (РПП, с. 135. и Старин, посл., с 37). мировой человек всемогущ. «Иисус сказал: Если двое в мире друг с другом в одном и том же доме, они скажут горе: Переместись! — и она переместится.» «Иисус сказал: Когда вы сделаете двух одним, вы станете Сыном человека, и если вы скажете горе: Сдвинься, она переместится.»[124] — апокрифическое Евангелие Фомы. 53 и 110. «Сын человека» = Сын Человеческий; ср. Матфей. 17.20. 18.19 сл. К «делать двух одним»: так и в Евангелии Фомы. 27. в Строматах Климента Александрийского, 3.92.2 (из Евангелия египтян), в неканоническом Втором послании Климента Римского коринфянам. 12.2–5 (к этому месту — Флоренский, Столп, с 430 сл.). в Послании эфесянам, 2.14— 1 б; на вопрос, что есть друг, Аристотель ответил: «Одна душа в двух телах»[125] — Диоген Лаэртский. 5.20, сюда же мечта героев Музиля, брата и сестры, «быть двумя людьми и одним целым»[126] (Человек без свойств. 2.41) — мечта о «другом/ином состоянии», о «Тысячелетнем Царстве»: «и будут (два) одна плоть» (Бытие. 2.24) андрогин.
Владимир Топоров. Элемент *MIR-. высказался против этого «приговора миру» (с. 100):
Раньше умен и мудр был мир (ср. имя *Modro-mirъ) и умом мира был умен и мужик-мирянин, даже если он Иван-дурак. Но в обстоятельствах распадающегося мира мужик усомнился в уме и мудрости мира и решил, что он сам умен или должен стать таковымЙЙЙ Поэтому меняется и вся ситуация: вместо «коллективного» мирского разума ЙЙЙ Сто голов — его умов и приговор миру; Мужик умен, да мир дурак.
Но это ведь тоже пословица, слово самого мира, но двуголосое по Бахтину слово, сказанное «тоном насмешки» над тем. «кто бы так мог сказать» (Лев Толстой и Проблема текста)[127], то есть над отдельным мирянином. Двуголосых пословиц очень много, они ждут своего толкователя, который не примет пословичную насмешку всерьез — за нелепость или за голую правду. Каждый мужик умен своим умом, мирянин умник и хитрец, а мир и есть Иван-дурак, но и мудрец, в двойственном фольклорном дураке сходятся глупость и мудрость, обе отличные от ума как хитрости. (↓1: Пословичная насмешка.)
Эпический, былинный образ мирового человека это богатырь с его страшной силой, которая в анекдотах оборачивается смешной глупостью; «Сила есть — ума не надо». «Сила — ума/уму могила», так что мир «силен как вода, а глуп как дитя» (ПРН, с. 431. 834 и 406). Мировой человек в фольклорном изображении снижался от богатыря к дураку, ср. слово богатырь: бог (о нем Вяч. Вс. Иванов в Евраз, простр., с. 44–46) и определение дурака Божий человек, от былинного героя к анекдотическому через героя волшебной сказки, например Незнайку и Фому Беренникова (сюжеты АТ 532 и 1640). то есть через богатыря под видом дурака и дурака под видом богатыря. Это самоизображение познающего себя мирового человека, ведь фольклор — его словесность. Сода же песня Агафонушка из Сб. Кирши Дан. (л. 57 об. — 58 об.), пародия-небылица с анекдотическими богатырями и былинной концовкой А и то старина, то и дéянье. В фольклорном дураке мировой человек смеется над собой, потешные французские стихи XVI века про некоего Оп, олицетворяющие местоимение (см. Изольда Бурр, Похвала «On»), всё еще фольклорны, но уже угрюмо снижает мирового человека своим «das Мал» философ Хайдеггер.
Отрицательно о мире-дураке с м. С. Максимов, Крыл, слова, с. 360—63 (Мир — дурак, в переизданиях этой статьи нет); На Горах Мельникова-Печерского. 2.13 и.15: сюда же рассказ Даля Русский мужик с концовкой: «Это всё была изнанка, а вот погодите, покажу и лицевую сторону.» А еще О. Давыдов, Кощуна о Народе в Независимой газете от 9.4.1991, и «ЙЙЙблаженны уродливые и бездарные, ибо они наследуют Единство.» — Александр Мелихов, Во имя четыреста первого, или Исповедь еврея — горькая насмешка иного, кого отчуждают от себя другие с их единством-инакостью. Но это «изнанка», мир-дурак-иной двойствен, глупость по Бахтину «глубоко амбивалентна», см. Творч. Рабле, с. 283/286 сл. и 464/470 сл. Хула без хвалы или хвала без хулы — полуправда о двойственном ином, слова хула и хвала как раз близкие родственники (ЭССЯ 8. с. 114 сл. и 118 сл.). Ср. замечание Бахтина (Риторика, в меру своей лживостиЙЙЙБСС 5, с. 65) в скобках: «слияние хвалы и брани нейтрализует ложь».
«Толстой и весь мир — равнозначущие понятия: без такого временного заблуждения всего его существа — ему пришлось бы отказаться от самого важного своего дела.» — Шестов, Предпоследние слова (6). «Тот внешний мир, в котором живут и умирают персонажи рассказа» Толстого Три смерти, но и герои его романов, сказал Бахтин, «ЙЙЙэто объективный по отношению к сознаниям всех персонажей авторский мир. Всё в нем увидено и изображено во всеобъемлющем и всезнающем авторском кругозоре.» — Поэт. Дост., 2. Ср. Битов в Пушкинском доме (гл. Отец отца, курсивное отступление): «Но писать с точки зрения Бога позволял себе лишь Лев Толстой, и мы не будем здесь даже обсуждать, насколько правомочны были эти его усилия.» Совсем язвительно в Бесконечном тупике (373) Д. Галковского: «Самому Толстому мечталось, что он Бог (скромно говорил „мое Евангелие“). Конечно, в концепцию человека, данную Толстым, сам Толстой не умещается. Это не человек. Но из этого еще не вытекает, что он Бог. Это ошибочка.» — Антидостоевскость, антигерменевтичность Льва Толстого, такая близкая Набокову. Толстовское «остранение» — антигерменевтический прием.
Вслед за «Я сам народ» Лёвина-Толстого — Вячеслав Иванов в дневниковой записи П. Журова под 7.1. 1917: «Сам Иванов говорит: „Народ — это я, я — народ“. Он не делит на народ — и что-то не народное.» (НЛО. № 10. с. 220), ср. в статье Поэт и чернь (7 сл. — ИСС 1. с. 713) «ЙЙЙтворчество поэта — и поэта-символиста по преимуществу — можно назвать бессознательным погружением в стихию фольклора», а дальше о поэте как «органе народного самосознания» и «воспоминания». Отсюда непомерно притязательные попытки Иванова самому создать миф, похожие на евангелие Толстого.
Алексей Ухтомский в письме к Е. Бронштейн-Шур от 16.4.1927, перечитывая Капитанскую дочку: «Особенно прост, мил и понятен сам рассказчик Гринев, от имени которого говорит сам Пушкин, в самом деле всечеловек, обнимающий своей широкой душой всякого человека!» (ИС. с. 260). Сюда же Абрам Терц о Пушкине как «универсальном человеке Никто»[128].