– И что сделали? Тоже изнасиловали? – быстро и настороженно спрашивает она с большим интересом.
– Нет, не успели… Они пошли водку пить, а я сумел руки из наручников вытащить… У меня с детства все суставы выворачиваются… Я пальцы по одному из наручников вытащил и в окно сбежал… Что делать дальше?.. Домой идти нельзя. Паспорта нет. Пришлось к той женщине, что меня любит, поехать. Она в Подмосковье жила. Ну, сидел там около месяца. Думал, притихло все. Тут – новое несчастье: чеченцы наехали… Знаете чеченцев?..
Фрау Мизера встрепенулась:
– Кто же их не знает?.. Черные такие, здоровые, дикие, бородатые, лесным по том пахнут… Приятные мужчины!
– Я одному беженцу-чеченцу переводил, а он возьми да умри после интервью от инфаркта!.. Тейп говорит – ты его разволновал, вот он и умер, и поэтому мы тебя в кровники запишем! Ну, кровная месть… Слышали, наверно… Переломали все в квартире, меня ногами избили, ту бедную женщину зверски изнасиловали…
– А зверски – это как? – спрашивает она, расширенными глазами глядя на меня.
Орел тоже замер – казалось, прислушивается, ждет. Недобро крутит головкой, в которой злобы куда больше, чем мозга.
– Зверски?.. Ну… Это так… – теряюсь я, но тут же нахожу ответ: – В собачьей позе. Сзади. По-звериному. На четырех костях…
– Надо показать, как именно!.. Все надо точно проверить! – И Лизетта перемахивает через аппарат, скрывается за ширмой и глухо зовет меня оттуда: – Сюда, пожалуйста! Надо все в точности показать, проверить, уточнить…
Украдкой глотнув из бутылки тинистого шнапса, я неуверенно движусь мимо орла, не спуская с него взгляда. Злобная птица ревниво и вызывающе смотрит мне в глаза, но потом нехотя взлетает с ширмы на шкаф.
Лизетта стоит на кушетке на коленях. Задрав юбку на спину, оголив ослепительно-белый зад и повернув ко мне ангельское личико, она шепчет:
– Ну, показывайте же, давайте!.. Все внесем в протокол!.. Давайте! Быстрей! Туда и обратно! Туда и обратно!
Я кладу руки на ее прохладные ягодицы, продвигаюсь по спине до плеч. Она вдруг выворачивается, ловит губами мои пальцы и начинает их сосать. Очки сползают с ее носика, дрожат на кончике. Она урчит, входя в раж, а я боюсь, что она откусит мне пальцы. «Вот отчего столько инвалидов в приемной!..» – понимаю я, на всякий случай оглядываюсь (орла не видно, индюки молчат), неуклюже высвобождаю из лосин ремень и стегаю по ее светящимся, как фосфор, ягодицам.
А Лизетта, по-рысьи изгибаясь всем телом, умоляюще смотрит на меня из-под съехавших очков. Надо спешить… Но очень трудно, почти невозможно проникнуть в нее – так узок ее мышиный глазок… Кажется, вот-вот лопнут узкие упругие бедра, хлынет кровь… Медленно, но настойчиво я проникаю в горячее нутро, располагаюсь в нем по-хозяйски и начинаю шуровать, как заблагорассудится…
Наконец, под гвалт и клекот, под скрипы кушетки и стоны, под бой часов и истошные звонки телефона мне удается показать ей, что именно сделали негодяи с бедной женщиной, да так удачно и убедительно, что Лизетта валится без сил на кушетку, а я, стреноженный лосинами, допрыгиваю до стула и отдуваюсь на нем, отпихивая индюшек, которые опять начали бродить по кабинету, всполошенно взбалтывая и перекидываясь тирадами истошных трелей.
…Когда я прихожу в себя, Лизетта уже сидит за столом как ни в чем не бывало. Орла не видно, окно закрыто. Яблоки с пола собраны в миску.
– Беженец, продолжайте! – официальным тоном говорит она, поглаживая рычажок аппарата миниатюрными пальчиками (очки на месте, прическа в порядке, только две верхние пуговицы на блузе оторваны с корнем).
Я роюсь в мыслях, забыв, о чем говорил. В голове кавардак и бардак. «Милиция была… ОМОН был… Чеченцы тоже… Дальше что?.. А, КГБ!..».
– Потом начали меня опять по телефону ругать, пугать, прессовать. Только теперь уже не милиция, а похуже – сам КГБ!.. – зловеще смотрю я ей в глаза, надеясь, что на нее подействует это магическое слово. – Знаете КГБ?..
– Конечно. Кто же его не знает? Там такие сильные парни в галстуках и с наручниками… – опять мечтательно тянется она рукой куда-то вниз.
Но я уже не обращаю на это внимания и долблю, как та индюшка:
– У вас там в бумагах есть повестка из КГБ. Видите?.. Вон, зловещая, с грифом «Комитет Государственной Безопасности», где белым по черному написано, что мне надлежит явиться 06.06.06., в 06 часов утра в комнату № 666 для беседы. Обратите внимание на время! – значительно подчеркиваю я. – День и ночь работают… Конвейер. Я сдуру пошел… И что же?.. Три часа капитан со мной в бильярд играл и так и не сказал, что им от меня надо.
– Как так? – Она делает круглые глаза, удивленно вытягивая вперед пухлый кружочек рта.
– А вот так. Сам не знаю, как. Мы, говорит, к вам сегодня только присматривались. А разговор у нас будет завтра. Ну, кто своими ногами второй раз в КГБ пойдет?.. Да еще после таких предупреждений?.. Тем более что я бильярд не люблю. Вот если бы у них пинг-понговый стол стоял, тогда другое дело, а так… – Я машу рукой, а ногой пихаю черную жирную настырную индюшку, украдкой начавшую глодать ножку моего стула. – Я думаю, они двойного агента хотели из меня сделать…
«Пуля по вас плачет», – сказал мне капитан напоследок…
Фрау Мизера всплескивает руками, вскакивает:
– Вы только подумайте! Ужас! Так и сказал? Не может быть!
Покрутившись вокруг стола, она вдруг подходит к раскладушкам, откидывает одеяло, я вижу белые крупные яйца с младенческими ушами.
– Учтите, они все слышат, – говорит она и накрывает одеялом ушастые яйца, потом по воздуху перелетает через стол и хватается за рычажок аппарата: – Еще случаи преследования? – смотрит она неожиданно мягким и доверчивым взглядом поверх очков.
Я уже не знаю, что говорить:
– Плохи мои дела! Помогите! Всюду гонят и преследуют! С одной стороны – ОМОН делает шмон, с другой – чеченцы угрожают, с третьей – мафия подстерегает, с четвертой – КГБ вплотную навис! Сколько можно?
Описывая свое тяжелое положение, я настороженно слежу за индюшками, которые, сгрудившись возле стола, косо смотрят мне в глаза, переминаясь на кривых лапах и пуская сочувственные трели. Белая альбиносица тоже выползла из-под раскладушки и улеглась на паркете. Глаза затянуты пленкой, судороги. Шея в крови и без перьев, на голой головке – ссадины, а золотое кольцо на лапе надорвано орлиными когтями. Ее трясет.
– Прошу войти в мое положение и учесть, что я верой и правдой служил и потерпел на работе… Теперь припадаю к стопам и прошу помочь… – ною я дальше.
– Припадаете? Это как? – шаловливо оживляется Лизетта и манит пальчиком.
Проклиная себя в уме, распугивая индюшек и отпихнув сдыхающую альбиносицу, я обхожу стол и, рухнув на колени, бьюсь головой о пыльный паркет, хватаю и целую ее маленькие ножки. Индюшки, гоношась и визгливо перекликаясь, кидаются на меня, клюют куда попало.
– Все, хватит, хватит, щекотно!.. Встаньте!.. – кричит Лизетта. – Щекотно, не хочу!.. Все, конец!.. – уже злясь, приказывает она и поджимает под себя одну ногу.
Индюшки тоже, как по команде, поджимают одну ногу под животы и замирают наподобие аистов.
– Как в зоопарке!.. – бормочу я, вставая с колен.
– В зоотеатре, скажите лучше! – поправляет меня Лизетта и окончательно отталкивает от себя: – Идите, садитесь, где сидели!.. Надо докончить. Чего вы опасаетесь в случае возвращения на территорию бывшего Советского Союза?.. – холодно блестит она очками, на глазах превращаясь из милой секси-Лизетты в злую фурию фрау Мизеру, которая только что сняла с головы пилотку, повесила на стену хлыст и вымыла окровавленные руки.
– Мне некуда возвращаться. Мне там конец. Амба, крышка, капут. Вот, вроде нее… – я указываю на белую индюшку, которая дергается в агонии, а другие птицы с интересом за ней наблюдают. – Вы же любите Чайковского?.. Вот, танец умирающей индюшки на сцене Большого Зоотеатра… То же самое и со мной будет.
– Ну и что?.. Мы-то тут при чем?.. Почему наше государство должно страдать и раскошеливаться?.. – вдруг жестко говорит она, поглядывая поверх меня на часы.
Мне нечего отвечать – действительно, почему?.. Я тоже скашиваю глаза на циферблат и вижу, что на часах, на самом верху, на резной короне, опять сидит проклятый орел и недвижно смотрит вниз острым оком. О, у него две головы!.. Двуглавый орел?.. Сиамский орел?.. Да, две головы на одной шее!.. Одной башкой он озирает угол, где ванная, другая повернута ко мне… А я думал, что их нет в природе, только на гербах…
Окна закрыты. От духоты, индюшачьей вонищи и сладкого запаха крови умирающей птицы у меня кружится голова и темнеет в глазах…
– Все. Я вопросов больше не имею, – отстукивает фрау Мизера последние такты. – Хотите что-нибудь добавить?.. Сказать?.. Сообщить?.. Поведать?.. Нет?.. Тогда надо подождать полчаса, пока наша секретарша-белочка распечатает протокол… Вам что, плохо?.. Открыть окно?
Она распахивает створку окна, срывает с аппарата отстуканный рулончик бумаги. Орел тяжело слетает на стол, бережно цепляет рулон когтистой лапой и исчезает в открытом окне. А она площадной руганью загоняет индюшек под раскладушки, а мне велит взять сдохшую альбиносицу и спустить падаль в унитаз.
– В унитаз? Но она же не пролезет!
Фрау Мизера усмехается, играя обломком рога:
– Пролезет! Еще как пролезет!
Я с брезгливостью беру индюшку за еще теплые лапы и волоку ее к ванной. Открываю дверь – и порыв ураганного ветра чуть не сносит меня с ног: за дверью – бездна с еле видимой внизу рекой!.. Я в ужасе швыряю индюшку и захлопываю дверь, успевая заметить, как мертвая птица, вдруг расправив крылья, начинает планировать вниз…
– Фуфайку и штаны оставьте там же, где взяли, еще пригодятся, – приказывает голос фрау Мизеры.
Ничего не остается, как скинуть за ширмой белье и натянуть на голое тело свои вещи, странным образом уже кем-то постиранные и даже поглаженные. Пора идти.
– Что-нибудь забыли? – интересуется она. – Это? – И указывает на горку пепла прямо на столе, где только что лежали мои бумаги, а теперь вьется дымок и копошится зола.