Вы могли заметить, что каждому ребенку Лев Николаевич давал характеристику, а после Марии Львовны перестал. Причин тому несколько. Во-первых, семейный разлад, во-вторых, граф Толстой все больше углублялся в себя, находился в состоянии духовного кризиса и прохладно относился к младшим детям, а в-третьих, как человек, которому интересен опыт чувств, он уже пресытился отцовским опытом и не испытывал тех сильных эмоций, что прежде. В-четвертых, после рождения Марии начались сложности со здоровьем у графини и назрел серьезный конфликт между супругами.
Как известно, графиня Толстая выносила и родила 13 детей. Всего через год после первенца появился второй ребенок, еще через два третий, затем четвертый. Все это время Софья сама ухаживала за детьми, управлялась с хозяйством, переписывала произведения мужа. Лев Николаевич, безусловно, ценил помощь жены, но не замечал ее хронической усталости. Пятый ребенок появился на свет очень слабеньким (Мария Львовна), а у Софьи Андреевны началась родильная горячка (послеродовой сепсис), от нее до середины XIX века умирала половина рожениц. Софья Толстая тяжело болела и медленно выздоравливала. Врачи предупредили, что рожать ей больше нельзя. Но Толстой отреагировал на это крайне агрессивно: «Кто ты? Мать? Ты не хочешь больше рожать детей! Кормилица? Ты бережешь себя и сманиваешь мать у чужого ребенка! Подруга моих ночей? Даже из этого ты делаешь игрушку, чтобы взять надо мной власть!».
Сам он рассказывает: «У меня на душе лежало большое сомнение: поводом которого было расстройство семейных отношений. Жена после тяжелой болезни, под влиянием советов докторов, отказалась иметь детей. Это обстоятельство так тяжело на меня подействовало, так перевернуло все мое понятие о семейной жизни, что я долго не мог решить, в каком виде она должна была продолжаться… Я ставил себе даже вопрос о разводе…», – признался Толстой. Но: «Семейные наши отношения потом сами собой наладились». Хотя Лев Толстой здесь несколько лукавит, не сами собой, просто Софья Андреевна после Маши будет рожать детей, как и прежде. Графиня подчинилась, но прогнозы врачей оправдались. Через год появляется сын Петя, не дожив до полутора лет, он умирает от крупа. Следующий сын Николай умер от воспаления мозга в девять месяцев. У Софьи Толстой началась депрессия, она перестала есть, спать и почти не разговаривала. В 1875 году Софья забеременела снова (в восьмой раз), но стрессы, истощение организма и нервной системы, гормональные сбои вызвали очередную проблему. На шестом месяце у Толстой начались боли в животе, рвота и жар, и на следующий день начались преждевременные роды. Шестимесячная Варвара проживет всего три часа. А Софья Андреевна будет в бреду 16 дней. Испуганный Лев Николаевич не отходил от супруги, потом она скажет, что выжила благодаря его заботе. После она родит еще пятерых.
Лев Николаевич был приверженцем грудного вскармливания ребенка самой матерью, однако «грудь у Софьи Андреевны плохо устроена для кормления. У нее сразу начинаются боли, возникает грудница (с каждым ребенком), но Толстой был против кормилицы. «Иду на жертву к сыну», – через месяц после первых родов пишет в дневнике Софья Андреевна. Это отвечает желанию Льва Николаевича. Он шутит, что жена «погружена в сиски, соски и соски», но не готов был принять, что детей кормит не мать, а чужая женщина. Конечно, как любая мать, Софья чувствует потребность в кормлении собственного ребенка и тяжело переживает отъем от груди. «Это очень тяжело, этот первый полный разрыв с своим ребенком». Но иногда она так уставала, испытывала сильные физические мучения, что готова была сдаться, а граф старался, по крайней мере, пока они оставались младенцами, держаться от детей подальше. Она жаловалась: «Как собака, я привыкла к его ласкам – он охладел… Мне скучно, я одна, совсем одна… Я – удовлетворение, я – нянька, я – привычная мебель, я женщина».
Конечно, постоянные беременности утомляли Софью Андреевну. «Кажется, беременна и не радуюсь». Позже она с упреком напишет: «В биографии будут писать, что он за дворника воду возил, и никто никогда не узнает, что он за жену, чтоб хоть когда-нибудь ей дать отдых, ребенку своему воды не дал напиться и 5-ти минут в 32 года не посидел с больным, чтоб дать мне вздохнуть, выспаться, погулять или просто опомниться от трудов». Ее можно понять, эмоциональный фон беременной женщины крайне нестабилен, да и постоянная ревность и боязнь отдаления от нее Льва Николаевича играют огромную роль. И вместе с тем она любит своего мужа, не представляя своей жизни без него: «Бывают дни, и часто, когда я люблю его до болезненности». Или: «Он думает, что мне нужны развлечения, а мне ничего не нужно, кроме его».
И Лев Николаевич испытывает то невообразимое счастье, то мрачную тоску. «Дома мне с ней тяжело. Верно, незаметно много накипело на душе; я чувствую, что ей тяжело, но мне еще тяжелее, и я ничего не могу сказать ей – да и нечего. Я просто холоден и с жаром хватаюсь за всякое дело». А вот другое настроение: «С женою самые лучшие отношения. Приливы и отливы не удивляют и не пугают меня». Еще вариант: «Изредка и нынче все страх, что она молода и многого не понимает и не любит во мне, и что много в себе она задушает для меня и все эти жертвы инстинктивно заносит мне на счет».
Семейную жизнь четы Толстых нельзя назвать спокойной. Но несмотря на сложности и бурлящие страсти, первые 18 лет они были счастливы.
«Раз Лев Николаевич мне высказал мудрую мысль по поводу наших ссор, которую я помнила всю нашу жизнь и другим часто сообщала. Он сравнивал двух супругов с двумя половинками листа белой бумаги. Начни сверху их надрывать или надрезать, еще, еще… и две половинки разъединятся совсем. Так и при ссорах, каждая ссора делает этот надрез в чистых и цельных, хороших отношениях супругов. Надо беречь эти отношения и не давать разрываться».
Некоторое представление о семье Толстых на начальном этапе их совместной жизни мы получили, но ведь и творчество Льва Николаевича неразрывно связано с чувствами.
Удивительная работоспособность и плодовитость Толстого на литературном поприще подчас удивляет. В 1863 году опубликована повесть «Казаки», она вызвала большой отклик у критиков. Так, критик Анненков пишет: «На какую бы точку зрения ни становилась критика по отношению к этому произведению Толстого, она должна будет признать его капитальнейшим произведением русской литературы наравне с наиболее знаменитыми романами последнего десятилетия… Десятки статей этнографического содержания вряд ли могли бы дать более подробное, отчетливое и яркое изображение одного оригинального уголка нашей земли… Поэзия составляет основной грунт всей его картины».
Писательница Евгения Тур (псевдоним графини Е. В. Салиас де Турнемир): «В этой повести бездна поэзии, художественности, образности. Повесть не читаешь, не воображаешь, что в ней написано, а просто видишь; это целая картина, нарисованная рукою мастера, колорит которого поразительно ярок и вместе с тем верен природе; в нем с ослепительною яркостью соединена правда красок… Это – сама жизнь с ее неуловимой прелестию». И в этой же статье: это «поэма, где воспеты не с дюжинным, а с действительным талантом отвага, удаль, жажда крови и добычи, охота за людьми, бессердечность и беспощадность дикаря-зверя. Рядом с этим дикарем-зверем унижен, умален, изломан, изнасилован представитель цивилизованного общества». Главный герой повести Оленин «мало чем по своей жизни и наклонностям разнится от животного»; казаки, изображенные Толстым, – «воры и пьяницы». Толстой рьяно и храбро принялся поэтизировать «пьянство, разбой, воровство, жажду крови».
Фет сочинил эпиграмму к произведению:
Затею этого рассказа
Определить мы можем так:
То грязный русский наш кабак
Придвинут к высотам Кавказа.
«Современник» напечатал о «Казаках» статью секретаря редакции А. Ф. Головачева, в ней были такие строки: «все-таки беллетрист хороший, – его можно читать без скуки. Он хороший рассказчик и ловкий, хотя и поверхностный наблюдатель, но он плохой мыслитель. Ему не следует браться за глубокие рассуждения, а тем более за решение вопросов о судьбах человечества».
Восторженно отнеслись к «Казакам» Фет и Тургенев, а их мнением Толстой очень дорожил. Фет 4 апреля 1863 года писал Толстому: «Сколько раз я Вас обнимал заочно при чтении “Казаков” и сколько раз смеялся над Вашим к ним неблаговолением! Может быть, Вы и напишете что-либо другое – прелестное, – ни слова – так много в Вас еще жизненного Еруслана, но “Казаки” в своем роде chef d’oeuvre. Это я говорю положительно. Я их читал с намерением найти в них все гадким от А до Z и, кроме наслаждения полнотою жизни – художественной, ничего не обрел… Я нарочно по вечерам читаю теперь “Рыбаков” Григоровича. Все эти книги убиты Вами. Все повести из простонародного быта нельзя читать без смеха после “Казаков”… Неизъяснимая прелесть таланта».
В следующем письме Фета от 11 апреля: «“Казаки” – Аполлон Бельведерский. Там отвечать не за что. Все человечно, понятно, ясно, ярко-сильно».
Тургенев писал И. П. Борисову 5 июня 1864 года: «На днях перечел я роман Л. Н. Толстого “Казаки” и опять пришел в восторг. Это вещь поистине удивительная и силы чрезмерной».
Что бы и кто бы ни говорил о сложности семейной жизни Льва Николаевича, мы не можем отрицать, что два самых известных художественных произведения он написал в те первые 18 лет счастливой семейной жизни.
Думаю, вы поняли, о каких творениях идет речь. «Война и мир» и «Анна Каренина». Про эти романы написано множество книг, их можно исследовать бесконечно.
В 1864 году после длительного перерыва Толстой берется за дневник и делает одну-единственную запись: «Скоро год, как я не писал в эту книгу. И год хороший. Отношения наши с Соней утвердились, упрочились. Мы любим, то есть дороже друг для друга всех других людей на свете, и мы ясно смотрим друг на друга. Нет тайн, и ни за что не совестно. Я начал с тех пор роман, написал листов десять печатных, но теперь нахожусь в периоде поправления и переделывания…»