Сергей Львович потом вспомнит, что говорил писатель Новиков о возможном уходе графа из дома. Лев Николаевич сообщил ему, что хочет переменить образ жизни и поселиться в деревенской избе, чтобы не жить жизнью помещика, не пользоваться услугами прислуги. На что Новиков ему сказал: «Л. Н., ваш возраст – предельный возраст, вам поздно изменять образ жизни. Вы живы, так сказать, искусственно. Вы можете жить только в привычных вам удобных условиях жизни. Вы не выживете в более суровых условиях».
3 ноября из Москвы приехал врач Д. В. Никитин. После осмотра он заявил, что, несмотря на воспаление легких и слабый пульс, надежда на выздоровление имеется. Температура снизилась. «Хотя Л. Н. значительно ослабел за время болезни, по два дня ничего не ел, мало пил, все-таки физических сил у него удивительно много…» Прибыли Илья Львович (об этом Толстому не сказали), И. И. Горбунов[19] и А. Б. Гольденвейзер, о чем сообщил Чертков. «Владимир Григорьевич слишком утомил Л. Н. разговорами и чтением писем, на которые Л. Н. диктовал ответ», – отметил Душан Петрович.
Днем Лев Николаевич послал за Татьяной Львовной, о ней он узнал от Маковицкого. Встреча их была очень трогательной. Он расспрашивал ее о Софье Андреевне, думая, что она находится в Ясной Поляне. «Когда я вошла, он лежал и был в полном сознании. Он сказал мне несколько ласковых слов, а потом спросил: “Кто остался с мама́?” Я сказала, что при мама́ сыновья и, кроме того, врач и сестра милосердия. Он долго меня расспрашивал, желая знать все подробности. А когда я сказала: “Может быть, разговор на эту тему тебя волнует?” – он решительно меня прервал: “Говори, говори, что может быть для меня важнее?” И он продолжал меня о ней расспрашивать долго и подробно».
После визита Татьяны Лев Николаевич, лежа, писал дневник, он торопился все записать с 31 октября по 3 ноября. «(3 ноября. Астапово.) Ночь была тяжелая. Лежал в жару два дня. 2-го приехал Чертков. Говорят, что Софья Андреевна. В ночь приехал Сережа, очень тронул меня. Нынче, 3-го, Никитин, Таня, потом Гольденвейзер и Иван Иванович. Вот и план мой. Fais ce que doit, adv… И все это на благо и другим, и, главное, мне». Он не закончил любимую пословицу – «Делай, что должно, и пусть будет, что будет», оборвав ее на половине, но добавил «и все на благо и другим, и, главное, мне». Это были последние записи, написанные его рукой.
В это время в вагоне, где жили Толстые, собрался общий совет, на котором было решено, что для блага Льва Николаевича «мы (семья Толстых) прежде всего будем исполнять волю отца, затем – предписания врачей, затем – наше решение. Мать скрепя сердце согласилась с нами, говоря, что она не хочет быть причиной смерти отца». Семья в зависимости от состояния Толстого переходила от отчаяния к надежде.
Вечером Толстой попросил Черткова и Никитина отправить Софье Андреевне телеграмму в Ясную Поляну. Он боялся, что, узнав о его болезни, она приедет в Астапово. «Ведь вы понимаете, что если она здесь будет, то я не смогу ей отказать… (он заплакал; видно, ему было очень тяжело), а если я ее увижу, это будет для меня губительно». Текст телеграммы гласил: «Состояние лучше, но сердце так слабо, что свидание с мама́ было бы для меня губительно». В этот же день его посетил Гольденвейзер: «Я еще раз поцеловал его руку и, с трудом удерживая слезы, вышел. Я был уверен, что это наша последняя беседа…»
К ночи Толстой впал в бредовое состояние. Не спал, чувствовал себя очень плохо, присоединилась сильная изжога.
4 ноября Толстой сказал: «Может быть, умираю, а может быть… буду стараться…» Метался по кровати, тяжело дышал, пытался выразить какую-то мысль, но не мог, «обирался». В какие-то моменты Лев Толстой сознавал, что умирает. Он говорил: «Плохо дело, плохо твое дело… Прекрасно, прекрасно… Маша! Маша!» Находившийся при нем Сергей Львович содрогнулся от того, что отец вспомнил умершую Марию Львовну, свою дочь, которая умерла от воспаления легких в 1906 году. Затем больной впал в забытье. Рот полуоткрыт, лицо искажено страданием. В периоды просветления непрекращающаяся икота не давала больному спать. Больше и больше проявлялись предсмертные признаки, но все надеялись на поразительную живучесть Льва Николаевича, которая столько раз помогала ему выкарабкаться из критических ситуаций. К вечеру снова начался бред. Он говорил что-то неясное для окружающих, но в какую-то минуту он четко сказал: «Искать… все время искать».
5 ноября ситуация еще более ухудшилась. Он бредил, никого не узнавал, стонал, охал, просил, чтобы за ним записывали, а потом требовал прочитать то, что он надиктовал, и злился, когда ему не отвечали. Чтобы хоть немного успокоить Льва Николаевича, ему стали читать «Круг чтения», и он потихоньку затих. Во время просветлений сознание более ясное, чем в предыдущий день, несколько раз садился на кровати, голос свободнее. Не ест. Из Москвы прибыл еще один врач Г. М. Беркенгейм, который привез баллоны с кислородом, дигален. Рекомендовал вынести лишние вещи, мыть полы по нескольку раз в день, и обязательно кормить, пусть и понемногу, больного. После осмотра – неутешительные выводы: сердце может остановиться в любой момент. Татьяна Львовна вспоминает, как отец посмотрел на нее и сказал: «На Соню много падает. Мы плохо распорядились…»
6 ноября временами в полузабытьи. Температура 37,2°, слабость, икота, пульс слабый с перебоями, начались пролежни. Приехали еще врачи Щуровский и Усов. Осмотрев Льва Николаевича, они «нашли положение серьезным, почти безнадежным». Слова Саши, дочери Толстого: «Да я знала это и без них. Хотя с утра все ободрились, я уже почти не надеялась. Все душевные и физические силы сразу покинули меня. Я едва заставляла себя делать то, что нужно, и не могла уже сдерживаться от подступавших к горлу рыданий…»
Интересный момент. Как было сказано в предыдущих главах, Синод будто бы «отлучил» Льва Николаевича от церкви и запретил читать молитвы в случае его смерти. Последствия они не предусмотрели. А смерть вот-вот могла наступить. Поэтому в срочном порядке отправили монаха Варсонофия, игумена Оптиной пустыни, для уговоров Толстого вернуться в православную веру. Еще 4 ноября пришла телеграмма от митрополита Антония, в которой он просит Л. Толстого раскаяться и примириться с церковью. Но общим согласием родных, друзей, врачей решили телеграмму Льву Николаевичу не показывать. Власть и церковь были заинтересованы в том, чтобы объяснить причину ухода Толстого его желанием отказаться от своих взглядов и примириться с государством и религией. Для этого подтасовывались факты, печатались статьи, не соответствующие действительности, с призывами ко Льву Николаевичу всенародно раскаяться. Запустили утку, что Толстой собирался уйти в монастырь. Он не мог ничего ответить или опровергнуть, Лев Толстой боролся за жизнь и не знал о происходящем. За него отвечали люди, думающие люди, которые вставали на его защиту. Писатель Скиталец отреагировал на все выдумки такими словами: «Лев Толстой не ушел от мира, а ушел в мир. Лев Толстой ушел в мир, потому что он принадлежит миру. Его дом – не Ясная Поляна и его семья – все люди… и он пошел ко всем людям – сильный и светлый… Не стойте же на его пути с маленьким узеньким мещанским аршином… Дайте дорогу светлому страннику. Пусть идет он, куда хочет… и да будет ему широка Россия!..»
Когда надежды власти на так называемое раскаяние не сбылись, то использовали старый добрый метод, – «поливание грязью». Как только не называли писателя: и слабоумным, и еретиком, и пособником дьявола, и растлителем поколений. Станция Астапово еще никогда не видела такого количества людей: журналисты, фотокорреспонденты, кинооператоры, жандармы, духовные лица. Многие газеты мира ежедневно печатали новости отсюда. Драма семьи была у всех на виду, а человек, который бежал, чтобы побыть наедине с собой в тишине и спокойствии, оказался в эпицентре пристального внимания.
Большинство считают, что, уходя из Ясной Поляны, Толстой покидал семью и жену. Но в дневниках и письмах можно увидеть его желание «уйти от всех», и от единомышленников с их «ортодоксальными» требованиями и спорами о «принципах» толстовского мировоззрения, и от семьи, не понимавшей его новых взглядов, и от окружения, ото всех. Хотел уйти в народ, в простую крестьянскую жизнь.
М. Н. Громов, доктор философских наук, профессор, отмечает: «Нечто архаическое, первобытное, полузвериное может почудиться в уходе некогда могучего, но одряхлевшего старца из обжитого жилища в глухое место. Так ослабевшие животные, почуяв приближающуюся кончину и следуя заложенному инстинкту, покидают тех, с кем были вместе, и в одиночестве предаются неумолимой конечной судьбе всего живого… Тут есть следование одному из природных инстинктов, которые в жизни Толстого, с его мощным, стихийным, оргическим началом, играли огромную роль… Толстой не мог тихо почить в уютной постели своего обжитого дома. Драма его бурной жизни не могла не закончиться трагической сценой ухода из нее. Подобный финал вполне закономерен для мятежной натуры бунтаря, восставшего против мира сего».
Смерть пассажира поезда № 12
Должность?
Какая разница?
Пишите – пассажир поезда № 12. Все мы пассажиры в этой жизни. Но один только входит в свой поезд, а другой, как я, схожу.
Продолжается день 6 ноября 1910 года. «В этот день он точно прощался со всеми нами». Вот Толстой увидел Маковицкого и с нежностью произнес: «Милый Душан, милый Душан». Александра Львовна, поправляя отцу кровать, почувствовала, как он ищет ее руку, а когда нашел, то крепко-крепко ее сжал. А вот Софью Андреевну к нему по-прежнему не пускали, чтобы волнение при встрече с ней не погубило крохотную надежду на выздоровление. Ее приход возможен только тогда, когда надежды не останется.
Официальный бюллетень: «Ночь провел тревожно, утром 37,2, процесс в легком в прежнем состоянии, деятельность сердца внушает серьезные опасения, сознание ясно. Щуровский, Усов, Никитин, Беркенгейм, Семеновский, Маковицкий».