— Решил отомстить таким образом? Сводишь счеты за шутку с ботинком?
Я знал, что теперь против меня весь класс. Дружно хохотавшие минуту назад, они теперь смотрели на меня с нескрываемой враждебностью. Флюковская — та даже сплюнула.
— Ты плохо расслышал, — ответил я наконец каким-то сухим, чужим голосом. — Я сказал — министр.
— Ты сказал — коммунист. — Старкевич смотрел мне прямо в глаза. — Я хорошо слышал. Ты сделал это в отместку.
— Неправда! — выкрикнул я, молясь в душе, чтобы никто не заметил застилающих глаза слез. — Я и не думал мстить. Честное слово. Просто ты не расслышал, а громче я не мог подсказать, потому что Халас был рядом…
— Врешь, жирный! — Коваль взял мою авторучку и с размаху всадил ее пером в парту. — Это — наглая ложь.
Авторучку эту, предмет моей особой гордости, отец подарил мне на день рождения. Ее золотое перо писало ровно, совсем не царапая бумагу.
Сейчас оно расщепилось от удара. Язычок, поддерживающий его, отломался и упал на пол. По парте потекла тоненькая струйка чернил.
— Я не вру, — прошептал я.
— Докажи. Чем докажешь?
А как тут докажешь? Положение мое было безнадежным. На первой парте я сидел в одиночестве — никто не захотел садиться со мной. Шепот мой мог расслышать один только Старкевич, но именно он расслышал его неправильно. Как я докажу им, что ни о какой мести я и не думал, что мне просто стало жаль Старкевича, потеющего у доски, что я хотел спасти его от неминуемой двойки и что намерения мои были самыми лучшими?
Я открыл было рот, но, так ничего и не сказав, снова закрыл его. Кольцо неподвижных, суровых лиц по-прежнему тесно окружало меня.
— Не знаю, как мне доказать вам, — сказал я тихо. — Можете думать что хотите.
Я направился к выходу. Никто не помешал мне, никто даже не крикнул вслед: «Толстяк», «Бочка», «Кит». Класс молчал. Словно я совершил тягчайшее преступление.
До этого момента я еще надеялся найти общий язык с седьмым «Б», думал, что со временем они привыкнут ко мне или хотя бы оставят в покое. Теперь у меня не оставалось и этой надежды. Я не сделал ничего плохого, абсолютно ничего, и тем не менее никто не поверил мне, никто не пришел на помощь.
В полном одиночестве я вышел на школьный двор. Идти домой тоже не было охоты. Если бы Яцек не отрекся от меня, если бы у меня был хоть один друг, мне было бы намного легче. Но я был предоставлен самому себе.
— Ты уронил тетрадь!
Я оглянулся. Тетрадь лежала на бетонной дорожке. Оказывается, я забыл застегнуть портфель. Я машинально поднял тетрадь и тут только понял, что о тетради мне сказал одноногий Май. Он улыбнулся, видимо узнав меня.
— Спасибо за закладку, — сказал он. — Я заходил тогда к тебе.
— Ты учишься в этой школе? — спросил я. — Почему же я ни разу не видел тебя в коридоре?
— На переменках я обычно сижу в классе. А тут еще я болел и только третий день как вышел.
Он шел почти рядом, чуть отставая и стуча по тротуару деревянной ногой. Я пошел чуть тише, чтобы ему было легче поспевать за мной.
— Ты в каком классе? — спросил я.
— В седьмом «В». У тебя, кажется, была какая-то стычка с Ковалем и Гроздом? А знаешь, Коваль, но существу, очень хороший парень.
— Сомневаюсь, — хмуро заметил я.
— Хороший, — повторил Май. — Нужно только уметь с ним ладить. В прошлом году он заступился за меня перед хулиганами. Один с четырьмя справился. А у меня он часто берет читать книги, очень любит про путешествия.
— И он не дразнит тебя?
— Никогда. Мне-то, собственно, вообще плевать на насмешки — пусть себе болтают, лишь бы рукам воли не давали. А где же твой друг?
— Какой друг? — Я сделал вид, что не понимаю, о ком он спрашивает.
— Ну тот, с которым ты был на озере и возле цирка.
— Ах, этот? Никакой он не друг, — сказал я как можно равнодушней. — Просто знакомый.
— Он учится в седьмом «А»?
— Да, но мы с ним больше не дружим. Он в «А», я в «Б», сам понимаешь, — пустился я в объяснения.
— И ты ни с кем не дружишь?
— Нет, ни с кем, — буркнул я. — Мне и одному неплохо.
— Можно и так, — согласился Май. — Я тоже ни с кем не дружу. Но со мной дело другое.
— Почему это вдруг? — попытался я возразить.
— Да кому же охота дружить с одноногим, — добродушно усмехнулся он. — Ребята любят побегать, попрыгать, повозиться, а со мной это не получается. Да ты и сам видишь. Вот, например, сейчас тебе приходится идти медленней, чтобы я не отставал.
— Чепуха, — пробормотал я. — Иду нормально.
Май только рассмеялся.
— Не прикидывайся. Я уже успел привыкнуть. Ведь с четырех лет хожу на этой подпорке.
Я хотел было спросить, как он потерял ногу, но не решился. Май, наверное, догадался о моих мыслях.
— Я был в лагере, — сказал он. — В Освенциме, вместе с мамой. Моя мама — коммунистка. Она участвовала в борьбе против гитлеровцев, вот нас и забрали.
— Понятно…
— Меня отправили в лагерный госпиталь, — сказал Май. — Там немецкий доктор проводил на мне эксперименты.
— Эксперименты? — Я даже приостановился.
— На мне ставили опыты — прививали различные бактерии, а потом пробовали лечить, — пояснил Май. — Но с лечением-то они не очень старались. Вот на правой ноге у меня и сделалась гангрена. Скорее всего, они именно этого и добивались. Помню, как обрадовался доктор, когда ему показали мою рану.
— Не надо. Хватит об этом… — Я почувствовал, что мне делается плохо.
— Вот тогда мне и ампутировали ногу, — закончил Май. — А мама говорит, нам еще здорово повезло, что мы вообще выжили там и теперь живем вместе. Она ведь тоже только чудом спаслась от смерти.
Несколько минут мы шли молча.
— Ты в шашки умеешь играть? — спросил я.
— Умею, но предпочитаю в шахматы. Это очень интересная игра. Если хочешь, я тебя научу.
— Здорово было бы, — сказал я.
Мы снова замолчали. Солнце блестело золотом на листве посаженных в два ряда деревьев.
— Когда ты сегодня выходил из школы, у тебя был какой-то странный вид, — заметил Май. — Что-нибудь случилось?
— Да так, ерунда, — пробормотал я.
— Схватил двойку? Наверное, по математике? У меня тоже с ней ничего не получается, еле на тройку вытягиваю.
— Нет, тут другое…
— Может, снова Грозд или Коваль? Если хочешь…
— Не нужно, — прервал я его. — Тут все значительно хуже. Вообще какая-то паршивая история. Придется, наверное, просить родителей, чтобы меня перевели в другую школу.
— Зачем? У нас очень хорошая школа. Точно тебе говорю. Скоро ты и сам поймешь.
— Хватит с меня. Не могу больше…
Я задумался. Да и Май не спешил с расспросами. Мы шли молча, помахивая портфелями. Деревянная нога глухо постукивала по тротуару в ритм наших шагов. Наконец я рассказал ему. Все. Он слушал внимательно, не прерывая, а у меня с каждым словом как бы спадала с души тяжесть.
— Ты-то хоть веришь мне? — спросил я в заключение. — Тебе-то зачем бы я стал врать. И все это чистая правда. Честное слово.
— Значит, ты подсказал ему правильно, а он не расслышал?
— В том-то и дело, — подтвердил я. — Но как доказать это другим? Ничего не получается.
Где-то в глубине души у меня таилась надежда, что Май найдет выход из этой абсурдной ситуации.
Однако Май не оправдал моих надежд.
— Да, тут уж ничего не поделаешь, — сказал он. — Может быть, когда-нибудь потом…
— Не могу я ждать! — вырвалось у меня. — Не могу, чтобы все считали меня подлецом, слышишь? Пусть себе дразнятся, пусть называют толстым или жирным, но не считают меня свиньей. Я ведь ничего не сделал!
Май грустно усмехнулся. Это была какая-то невеселая, задумчивая усмешка. Так иногда усмехается мой отец.
— Может быть, когда-нибудь люди научатся относиться друг к другу с уважением и доверием. И будут при этом заслуживать их. Понимаешь? Вот, например, заподозрили тебя в чем-то нехорошем, а ты и говоришь: «Нет, я прав!» — и все тебе верят.
Я горько рассмеялся.
— Такого никогда не будет, — убежденно возразил я ему. — Так просто не может быть. Люди ведь разные — и хорошие и плохие, и тут уж ничего не поделаешь.
Май остановился. Его, должно быть, утомила наша прогулка, на лице его выступили мелкие бисеринки пота. Он достал из кармана розовый платок и отер им лоб.
— А моя мама считает, что именно так и будет, — тихо сказал он. — И я тоже так думаю. Если из человеческой жизни убрать все зло, то и сам человек должен измениться. Никто ведь не рождается плохим. Просто условия его таким делают. Понимаешь? Какие условия — такой и человек. Но по сути, нет таких людей, в которых не было бы чего-нибудь хорошего.
— И откуда только ты все это знаешь? — спросил я изумленно, приглядываясь к Маю.
— С мамой говорим часто, — ответил он. — Да и я сам обо всем этом думаю. Когда нет друзей, то остается много времени на разные мысли…
Я как будто нечаянно взял его руку. Мы все еще стояли в тени яблони.
— Если хочешь, — пробормотал я, — я буду твоим другом.
Я почувствовал, как пальцы Мая слегка пожали мою руку. Я смущенно постарался высвободить руку.
— А может, зайдем ко мне? — предложил он. — Я живу в этом доме. Дам тебе первый урок шахматной игры, хочешь?
Я утвердительно кивнул. И тут мне припомнилось, как когда-то я сбежал из дома, только чтобы не встречаться с Маем. Мне было стыдно — в нашем неожиданном сближении было что-то не совсем честное и при этом именно с моей стороны. А не из-за того ли я ищу дружбы с Маем, что теперь остался совершенно один, обиженный и всеми осмеиваемый? Захотелось бы мне подружиться с одноногим парнишкой, если бы не все эти неприятные события последних дней? Если бы Яцек меня не предал?
Май как бы угадал мои мысли.
— Знаешь? Я даже рад, что ты уронил эту тетрадку, — сказал он. — Давно мне хотелось познакомиться с тобой поближе. А тут как раз подвернулся удачный случай.
Можно подумать, что только в тетради здесь дело.
Они жили вдвоем с матерью в мезонине приземистого серого дома.