— Привет! — коротко бросил я. — До вторника велосипед мой, а потом твой черед.
Май жил недалеко — в двух кварталах от нас. Я мигом вбежал по крутой лестнице, ведущей к их квартире, и так запыхался, что пришлось постоять с минуту под дверью, чтобы хоть немного отдышаться. Шахматные фигуры уже были расставлены на доске. Май пожал мне руку, и мы начали игру.
Сегодня мне явно не везло. Я получил три мата подряд, а последний — на седьмом ходу.
— Это так называемый детский мат, — с улыбкой пояснил Май. — Но не вешай головы — ты ведь только начинаешь играть.
— А я и не огорчаюсь, — возразил я. — Вчера я у тебя выиграл. Посмотришь, что будет через неделю.
Он только улыбнулся. «Опять расхвастался», — подумал я, как всегда с опозданием, и пробормотал:
— Извини…
Но он сделал вид, что ничего не заметил.
— А как дела на заводе? Поджигателей поймали?
— Пока нет, — сказал я. — Но отец говорит, что милиция напала на след. Скоро этим бандитам крышка.
Май задумался, нахмурив лоб. Только сейчас я обратил внимание на его глаза: огромные, темно-карие, глубокие, с черными густыми и очень длинными ресницами. Такие глаза я видел раньше только на фотографиях кинозвезд у кинотеатра «Радуга».
— Вчера бросили гранату в волостной комитет в Гордах, — сказал он. — Это в каких-нибудь десяти километрах от нас. Трое человек убиты.
Я молча вертел в руках шахматного коня.
— Как ты думаешь, — продолжал он, — а может, это те самые бандиты?
— Не знаю, — отозвался я. — Очень может быть.
Я вспомнил отца: ему часто приходится возвращаться домой поздней ночью, а улица у нас пустая, неосвещенная. Устроить на ней засаду, выстрелить из-за угла ничего не стоит. Они всегда стреляют в спину. Наверное, боятся встреч лицом к лицу. И подумать только — днем у нас такой спокойный, чистый, светлый городок. А по ночам то и дело раздаются выстрелы, автоматные очереди.
— А ты слышал, что в нашей школе раньше был монастырь?
Я благодарно улыбнулся Маю за то, что он решил переменить тему.
— Неплохо устроились эти монахи — электричество, центральное отопление, канализация.
— Ну ты даешь! — рассмеялся Май. — Все это установили здесь уже во время войны, когда монастырь отдали под гитлеровские учреждения. Тогда и было переоборудовано все здание. Не тронули только подземелья.
— А что, в нашей школе еще и подземелья есть?
— Да еще какие! Говорят, подземные ходы протянулись под городом на многие километры. Мне наш сторож рассказывал. Монастырь был построен еще в шестнадцатом веке и к тому же служил крепостью. Там, под землей, есть огромные залы, тайники, скрытые ходы. Сейчас большинство подземелий залито водой, но не везде. Сторож говорил, что там где-то скрыты монастырские сокровища: целые мешки золота, драгоценных камней…
— Врешь… — недоверчиво возразил я.
— Честное слово. Сторож узнал обо всем этом от одного старого немца, у которого брат был здесь монахом. Ты небось и сам заметил железную дверцу в нашей библиотеке.
— А как же! Я даже подумал…
— Ну вот видишь, — прервал он меня, — это и есть вход в подземелья. У сторожа есть ключ от этой дверцы, но сам он в подвалы не заглядывал. Там, говорит он, с человеком может произойти что угодно.
— А может быть… — Я не договорил.
— Не боишься?
Я припомнил экспедицию в погреб, тот, в котором мы нашли велосипед, и мне стало немного не по себе. Но разве можно сравнивать тот погреб с монастырскими подземельями!
Я пробормотал что-то не слишком членораздельное. Но Май воспринял это как проявление храбрости.
— Ну, раз не боишься, поговорю со сторожем. Он меня любит. Надеюсь, он даст нам ключ и разрешит спуститься в подземелье.
— Мгм!.. — Меня не очень-то привлекало это предприятие.
— Ключ мне сторож уже показывал. Он огромный, из тяжелого кованого железа с очень сложными бородками. Ему более двухсот лет.
— А ты тоже пошел бы со мной? — спросил я.
— А почему бы и нет? Мне бы только с лестницей справиться.
— А бояться не будешь?
Май добродушно усмехнулся.
— Ну, бояться-то я наверняка буду. Только очень глупые люди совершенно ничего не боятся. Но надеюсь, мне удастся справиться со страхом. Я воспитываю волю и даже специально тренируюсь.
— Тренируешься? — не понял я.
— Недавно шел я по улице и увидел кучку хулиганов. Я знал, что они обязательно пристанут ко мне. И хотя было время повернуть назад, я пошел прямо на них. В этом, собственно, и заключается тренировка воли.
— Ну и что же было? — спросил я.
— Тогда? Тогда ничего не было. Они растерялись и пропустили меня. Только потом принялись кричать: «Хромой!», «Деревянная нога!», но на такие крики я не обращаю внимания.
— Неужели тебя это не задевает?
— Я уже привык.
— А я!… — Я поперхнулся и почувствовал, что краснею. — А я… я никак не могу привыкнуть. Когда слышу: «Кит!», «Толстяк!», «Жирный!», то готов сквозь землю провалиться. Я бы просто пластами сдирал с себя это проклятое сало…
Я подозрительно глянул на Мая, но не заметил у него на лице и следов насмешки. Он смотрел на меня серьезно и с оттенком грусти.
— Ну в чем я виноват? — продолжал я. — Тебя хотя бы в школе не трогают, а мне нигде нельзя показаться.
Май молчал. А потом спросил меня:
— А со мной ты поменялся бы местами?
Не зная, что сказать, я смущенно разглядывал узоры вытертого ковра.
— Вот видишь, — сказал Май. — Значит, ты сам понимаешь: вся твоя беда состоит лишь в том, что каким-то дуракам ты кажешься смешным. У меня же совсем иначе.
— Понимаю, — прошептал я. — Конечно, ты прав. Не сердись на меня, Май…
— А за что? Не говори глупостей, Мацек. Просто, с ребятами всегда так. Если кто-то отличается от них, его тут же отвергают, отталкивают. Это закон природы, понимаешь?
— Почему природы?
— Если волка долго продержать среди людей, а потом отпустить в стаю, там его могут просто разорвать. Он уже пахнет иначе и вообще отличается. Я читал об этом в какой-то книжке. Так бывает и среди других зверей.
— Звериный закон… — задумчиво сказал я.
— Выделяться можно только в одном случае, — продолжал Май, — если ты им этим нравишься. Например, силой, ловкостью или хотя бы хитростью. Тогда с тобой будут считаться. А такие, как мы… — Он рассмеялся и подмигнул мне. — Вернее, как я, потому что ты можешь похудеть, и тогда все будет в порядке.
— Не хочу я такого порядка, — объявил я. — Пусть уж будет так, как есть. И знаешь, я очень рад, что мы с тобой ближе познакомились.
Мне стало немного неловко за такие излияния чувств, и я сделал вид, что очень заинтересовался лежащей на столе медалью.
— Это гитлеровская награда, — сказал Май. — Серебряная. Тебе нравится? Возьми себе. У нас на чердаке их много валяется.
На медали красовался профиль Геринга — гитлеровского маршала в летной форме.
…Рассказал ли Старкевич другим ребятам о моем разговоре с ним в школьном туалете, или они просто утратили интерес ко всей этой истории, я не знаю. Но дело стало понемногу забываться.
Я по-прежнему в полном одиночестве сидел на первой парте. За последней же партой оказалось трое: Коваль, Шир и Ясинский.
— Это абсолютно бессмысленно, — не выдержал однажды наш классный руководитель Ус. — Шир, пересядь-ка к Лазанеку.
— Я бы лучше здесь остался… — принялся клянчить Шир. — Пан учитель, позвольте мне…
— Не позволю! — рявкнул Ус. — Набились, как сельди в бочку.
— Нам здесь не тесно, — сказал Коваль.
— Места хватает, — поддержал его Ясинский.
— Шир! — скомандовал полонист. — Сейчас же пересядь к Лазанеку.
Юзек Шир принялся медленно укладывать свои тетради и книжки. Все у него валилось на пол.
— Живее, — подгонял его Ус. — Я не намерен тратить пол-урока на твое переселение.
Шир с явной неохотой направился ко мне и уселся на парту, на самый ее краешек. В классе послышался смех и перешептывания.
— Лазанек! — Я встал. — Ты, случайно, не болеешь проказой?
— Нет, пан учитель.
— А чахотки или чесотки у тебя не обнаруживали?
Я невольно улыбнулся, следя за тем, как полонист раздраженно покусывает кончик уса.
— Я ничем не болею, пан учитель.
— В таком случае, болен Шир, — изрек Ус. — Он, по-видимому, боится заразить тебя отсутствием извилин в голове. Ну как, Шир, я угадал?
Покрасневший Шир бормотал что-то себе под нос.
— А может быть, здесь вообще много таких? — спросил учитель, продолжая покусывать кончик уса. — Ну, что примолкли все? И куда это испарилось вдруг ваше веселье?
Мне было неприятно. Не хотелось, чтобы за меня заступались, усаживали кого-то насильно рядом со мной, а больше всего мне не хотелось защиты со стороны классного руководителя. Получалось, будто я какой-то незаслуженно обиженный неудачник. Через плечо я глянул на Басю Осецкую, которая с преувеличенным вниманием листала страницы учебника.
Мне хотелось сорваться с места и крикнуть всем, что я не нуждаюсь ни в чьем сочувствии, что мне плевать на их бойкот, на все их насмешки и шуточки, что я их попросту не замечаю. Пусть этот их Шир убирается с моей парты на все четыре стороны, без него мне еще лучше.
— Можешь возвращаться на старое место, — сказал я Ширу, когда урок окончился и полонист вышел из класса. — Бери свои манатки и проваливай.
— Чтобы потом Ус послал меня к директору? — Шир неуверенно оглядывался по сторонам, ища поддержки у товарищей.
— Тогда сиди здесь только на уроках польского, — сказал я, с презрением глядя на растерянного Шира.
— Ус может узнать…
— А знаешь, что я тебе скажу, Юзек, — вмешался в наш разговор Грозд. — Оставайся рядом с жирным, вы даже подходите друг другу — Толстый и Тонкий, как Пат и Паташон!
Класс хохотал. Смеялась даже Бася Осецкая, чуть прикрывая ладонью рот.
Алая краска все сильнее заливала лицо Шира, губы его беззвучно шевелились, он в бессильной ярости стискивал кулаки.