— Не горюй, — сказал он. — Я попрошу дядю Ивана, чтобы он разрешил мне привести тебя. Или украду у него кусок мяса.
— Воровать нехорошо… — неуверенно возразил я.
— Да? — рассмеялся Мишка. — А есть охота? А вообще-то как знаешь.
И мы повернули к деревне, потому что тропка здесь кончилась, растаяв в непролазной гуще среди бородатых зарослей мха и зыбкой болотной зелени.
…Лепешки выглядели так аппетитно, что у меня просто челюсти свело — белые, пухлые, с коричневой румяной корочкой.
Вера Антоновна — наша соседка — поставила на стол миску, и я хотел уже было наброситься на это чудо, однако мать придержала меня за рукав.
— Погоди, — проговорила она. — Давай я сначала попробую.
Я был возмущен до глубины души: ведь мама весь день просидела дома, я же только что вернулся с прогулки по лесу, а ведь ничто так не развивает аппетит, как свежий лесной воздух. С неохотой я чуть отодвинулся от стола. Мама взяла лепешку, надкусила ее и тут же поморщилась… Дольше я уже не мог дожидаться. Схватив лепешку, я чуть ли не целиком затолкал ее в рот.
Полынь! Я тут же все выплюнул на пол.
— Это только сначала невкусно, — сказала Вера Антоновна. — А потом горечи уже не замечаешь. Есть можно.
— Что это? — спросил я, все еще чувствуя во рту невыносимую горечь.
— Березовая кора, — пояснила она. — Мы ее размалываем как муку. Нужно откусывать маленькими кусочками и долго жевать. Постепенно привыкаешь к такому вкусу. Попробуй.
— А он не отравится?
— С чего это вдруг? Моя Катя ест их за милую душу, и ничего ей не делается.
Я откусил крошечный кусочек. По-прежнему горько, но теперь я старался не обращать внимания на горечь и продолжал жевать. Вскоре я уже мог проглотить прожеванное. Постепенно я прикончил всю лепешку. Вкус у нее был отвратительный, но сосание в желудке прекратилось.
Услышав знакомый свист, я прихватил еще одну лепешку и выбежал из дома. На улице меня поджидал Мишка.
— Что это у тебя? — спросил он, жадно поглядывая на лепешку.
— Так, ерунда, — скромно отозвался я. — У дяди Вани небось тебе достается кое-что повкуснее.
Мишка кончиком языка облизал губы.
— Это само собой, — ответил он. — Но и эта… тоже… Дашь попробовать?
— Но ты-то, наверное, не голодный.
— Само собой… Я это просто так, потому что уж очень вкусно выглядит. Я вообще люблю лепешки. Дядя Иван их еще сметаной заливает и посыпает сверху сахаром.
Я судорожно сжал зубы. Мишка, как я заметил, сделал то же самое. От лепешки он не отводил глаз.
— Возьми, — сказал я. — Я это специально для тебя вынес.
Он сразу же отхватил огромный кусок. Тут же лицо его странно искривилось, а я разразился хохотом.
— Свинья ты! — И он отшвырнул лепешку, но мне удалось поймать ее на лету.
— Вкуснятина! — Я отламывал крохотные кусочки и жевал их с блаженным выражением на лице. — Может, у дяди Ивана лепешки и лучше этих, но для меня и такая сойдет.
— Ты можешь это есть? — Мишка уставился на меня подозрительным, недоверчивым взглядом.
— А почему бы и нет?
— Так ведь горько.
— Тебе показалось.
Он никак не мог понять. Надув впалые щеки, он внимательно следил, как я жую.
— Может, мне и в самом деле показалось… — неуверенно пробормотал он. — Слушай, а еще ты можешь принести такую?
Я вбежал в избу и через минуту вернулся с новой лепешкой.
— Ты откусывай маленькими кусочками, — поучал я, — чтобы привыкнуть к горечи. А потом пойдет как по маслу.
Мишка послушался.
Так он съел целую лепешку. Я объяснил ему, что это — березовая кора, которая помогает приглушить чувство голода.
— Дядя Иван жарит ржаные лепешки на подсолнечном масле, — не сдавался Мишка, проглатывая последний кусок. — Вот у него лепешки так лепешки!
— Собираешься к нему?
— Придется навестить. — Он облизнулся, причмокивая. — Вот только дожидаюсь условного знака: как сова прокричит три раза, значит, ждет он меня.
Я положил ему руку на плечо, и мы тронулись в путь по вьющейся между избами дороге, довольно широкой здесь, в деревне, но потом сужающейся, как бы сжимаемой с обеих сторон стенами сосен и елей.
— А ты не забыл своего обещания? — как бы невзначай задал я постоянно вертевшийся в голове вопрос.
— Какого обещания?
— Ты ведь обещал попросить дядю Ивана, чтобы он разрешил нам прийти к нему вместе.
Мишка стряхнул со своего плеча мою руку, приостановился и оперся спиной о сосновый ствол.
— Ничего не выйдет, — сказал он. — Дядя Иван терпеть не может чужих. Кроме меня, он никого к себе не пускает.
— Послушай, Рыжий… — Рыжим я называл Мишку только в тех случаях, когда дружба наша висела на волоске. — А этот твой дядя Иван случайно не дезертир ли? Почему он не сражается с фашистами? Почему это он вечно прячется? Или…
Мишка ничуть не смутился, а только пристально следил за мной из-под прищуренных век, водя рукой по мху, густо покрывшему древесный ствол.
— Или что? — спросил он, когда я запнулся.
— Или, может быть, он — шпион? — выпалил я.
Мишка принялся громко хохотать. Сначала я думал, что это он просто так, для виду, но смех его звучал вполне искренне.
— Ох и дурак же ты! — Мишка просто покатывался со смеху. — Дядя Иван — и дезертир!.. Шпион!.. Ой, я просто не выдержу!
— Чего ржешь? — не сдавался я. — Сейчас всякое бывает…
Неожиданно Мишкин смех оборвался, и он, крепко ухватив меня за отвороты куртки, с силой притянул к себе.
— Слышал когда-нибудь о Яковлеве, Никитине и Ковальчуке? Тех танкистах, которые уничтожили двадцать семь фашистских танков? О них еще по радио передавали. Слышал?
— Конечно, слышал. А при чем тут они?
— А при том, что танк их носит имя дяди Ивана.
— Врешь.
— Не сойти мне с этого места. Танк этот был построен на деньги дяди Ивана. Он пожертвовал на строительство танка все свои сбережения, а ты ведь сам знаешь, что он — лучший охотник во всей республике.
— Ага…
— И такого человека ты назвал дезертиром.
— Ага…
— Шпионом!
— Ага…
— И тебе не стыдно?
И в самом деле неловко получалось. Как я теперь посмотрю в глаза дяде Ивану, если вообще удостоюсь такой чести? Тут уж самое роскошное жаркое из медвежатины застрянет колом в горле. Только бы Мишка не проговорился ему о том, что я здесь наплел.
— Мишка, забудь обо всем этом. Это у меня просто так вырвалось, без всякой задней мысли. Просто разозлился я на то, что ты не хочешь взять меня с собой к дяде Ивану.
Но Мишка уже не дразнился и не донимал меня, а даже по-дружески похлопал по плечу.
— Посмотрим, может, удастся что-нибудь сделать, — пробормотал он. — Я поговорю с дядей Иваном.
Внезапно до нас донесся крик совы. Один… Второй… Третий. У меня по спине забегали мурашки. Я глянул на Мишку: весь напрягшись, он вглядывался в чащу.
— Дядя Иван зовет тебя, — прошептал я.
Он не отозвался ни словом. Одним прыжком он достиг кустов и скрылся в зарослях. Сова тем временем продолжала кричать, а может, это была какая-то другая птица — сам не знаю.
Отец принес с работы четверть буханки настоящего хлеба — с блестящей коркой почти шоколадного цвета, а на срезе, как изюминки, виднелись зернышки плохо размолотого зерна.
Я завороженно вглядывался в него, как в чудесное видение, как в магический кристалл. Хлеб лежал в центре стола, и столешня казалась мне каким-то огромным пространством, полем с волшебной горой посредине. И запах! Всю избу наполнял теплый, знакомый, чуть кисловатый аромат, от которого глаза сами наполнялись слезами.
Я следил за действиями мамы: вот она берет со стола нож, потом — хлеб, как бы взвешивает его на ладони, а потом медленно погружает лезвие в это коричневое великолепие. Отрезаемые куски были очень тонкие, почти прозрачные, и меня вдруг охватил страх, что они обязательно раскрошатся или вообще растворятся в воздухе. Но зато их получилось целых восемь штук — восемь кусков самого настоящего хлеба.
Дожидаясь раздела, я скорчил самую жалостную мину, стремясь любым способом пробудить мамино сочувствие. Мама глянула сначала на меня, потом на отца, у которого был такой вид, будто все происходящее не имеет к нему ни малейшего отношения, — он старательно застегивал телогрейку. «Тем лучше», — подумалось мне.
Отец взял стоявший в углу топор, засунул его за ремень и тщательно одернул телогрейку.
— Пойду, — сказал он. — Бригада уже наверняка добралась до делянки.
И тут мама быстро схватила четыре куска хлеба, прибавила к ним пару вареных картошек, лепешку из березовой коры, завернула все это в чистую белую тряпицу и сунула в карман отцовской телогрейки.
— Бери, — сказала она. — И не выдумывай ничего — обязательно все съешь.
Мне пришлось крепко стиснуть зубы, чтобы не вскрикнуть от такой несправедливости. Целых четыре куска!.. Отец быстро вышел, я расслышал, как хлопнула за ним дверь избы, а потом и увидел, как он сам пробегает мимо окон, поправляя на бегу засунутый за пояс топор.
— Ну, чего ревешь? Папа тяжело работает, ему и нужно больше. Иначе он у нас совсем ослабеет и еще разболеется.
— Я знаю…
— А если знаешь, то не хнычь. — Она взяла со стола три кусочка хлеба и пододвинула ко мне: — Это тебе.
Себе она оставила один-единственный кусочек, да и тот самый тоненький. Я понимал, что это тоже несправедливо… Мне бы сказать что-то, отказаться. Но не мог. Схватив доставшиеся мне кусочки хлеба, я забился в угол и в несколько секунд расправился с ними. Только во рту некоторое время чувствовался ароматный, ни с чем не сравнимый привкус, да осталось несколько застрявших в зубах крошек, которые я старательно пытался добыть языком.
На столе темнел одинокий кусочек хлеба. Мама к нему пока что так и не притронулась. Я украдкой следил за тем, как она, чуть морщась, неторопливо пережевывает лепешку из березовой коры, отщипывая от нее крохотные кусочки. А может быть, ей просто не хочется хлеба? Может, тогда она отдаст его мне?..