или, вернее, каким-то смешным уродством. Ожирение — это единственный физический порок, который имеет право вызывать у других смех, не пробуждая при этом ни сочувствия, ни жалости.
Я повернулся и медленно вышел из класса. Собственно говоря, ничего не произошло. Грозд уже не в первый раз прохаживался на мой счет. Казалось, у меня было время привыкнуть. Но тут что-то надломилось во мне, треснула какая-то пружинка, а на душу легла невыносимая тяжесть: я н е х о ч у о т л и ч а т ь с я о т д р у г и х, н е х о ч у б ы т ь с м е ш н ы м! Х в а т и т с м е н я, х в а т и т!
И тут же пришла мысль: а как же Май? Ему-то ведь наверняка куда хуже.
Я заглянул в седьмой «В» и вызвал его в коридор.
— Что-нибудь случилось? — спросил он.
— Нет.
— Ты как-то странно выглядишь. Опять Грозд?
— Ерунда, — вяло пробормотал я. — Надоели они мне все. Просто я уже сыт по горло их шуточками.
Май взял меня под локоть, и мы медленно двинулись по коридору. Ребята из младших классов смотрели нам вслед, давясь от хохота.
Я хотел было цыкнуть на них, но Май удержал меня, еще сильнее сжимая локоть.
— Не связывайся, — шепнул он. — Это же совсем мелюзга. Не станешь же ты бить пятиклассника! Бери с меня пример, меня это все ничуть не трогает, честное слово. Собака лает, а караван идет.
— А мне осточертел этот их лай! — не выдержал я. — Арский не отрываясь глазеет на Осецкую, но ему никто и слова не скажет. Но стоило мне…
Я умолк. Разговаривать об этом даже с другом казалось мне унизительным. Значит, Бася Осецкая не может мне нравиться, потому что я толстый? А если бы ей самой захотелось дружить со мной, что бы они тогда сказали? Грозд, например, этот злобный дурак…
Ладно! Я еще покажу им!
Я занял место во дворе у ворот и стал ждать. Вначале, сшибаясь ранцами, пробежала группа третьеклассников, потом достойно прошествовал директор в сопровождении элегантно одетого старика; потом прошла Флюковская с подружкой, какая-то девчонка с матерью, Арский, Меринг, Шир. Я стоял, скрытый кустом шиповника.
Наконец появилась Осецкая. Она шла неторопливо, в одиночестве. Руку ее оттягивал туго набитый портфель. Я незаметно вышел из-за куста и разыграл радость от «неожиданной» встречи.
— Бася! Что это ты так поздно идешь из школы?
— Ус сегодня гонял меня по словацкому. — Она улыбнулась, прищурившись. — Но в конце концов поставил четверку. Да, Мацек, спасибо тебе большое. Ты просто спас меня!
— Мелочи, — великодушно пробормотал я. — Ты домой? Я могу немножко проводить тебя.
Она как-то странно посмотрела на меня, будто колеблясь. Но потом все же кивнула головой. Я взял у нее портфель, и мы вместе вышли на улицу. Длинный ряд деревьев, тянущийся вдоль тротуара, был покрыт золотом листьев. Осеннее солнце грело еще здорово. Мне сразу же стало жарко, и я расстегнул куртку.
— Надеюсь, ты не придаешь значения этой глупой болтовне Грозда, — вполголоса заметил я.
— Какой болтовне?
Прикидывается. Ведь не могла же она не слышать.
— Ты молодец, — сказал я, не глядя на Басю. — Если у тебя трудности с математикой, не огорчайся. Я всегда помогу тебе, если хочешь.
— Спасибо, Мацек, ты уже и так помог мне.
— Я говорю о другой помощи, — попытался я объяснить. — Шпаргалки — это крайнее средство, и я не люблю их. Если хочешь, я помогу тебе с математикой, объясню, что не понятно, и тогда ты сама будешь легко справляться. Задачки не такие трудные, нужно лишь правильно понять условия.
Она улыбнулась своей загадочной улыбкой.
— Не думаю. Я ужасная тупица в математике. Отец уже и репетитора нанимал, но ничего не получилось.
— Я тебе всю объясню, — убежденно заявил я. — Хочешь? Ручаюсь головой, что через месяц ты будешь решать не хуже Арского.
— Ты шутишь. Это невозможно. Хотя… — Она не договорила.
— Давай попробуем, — попросил я. — Я зайду к тебе, и мы вместе приготовим уроки.
Сердце валило молотом. Я никак не мог понять, что со мной происходит. Бася как ни в чем не бывало продолжала идти легкой танцующей походкой. Ветер играл ее светлыми волосами, сбрасывая на глаза отдельные прядки. Темно-синие глаза ее казались мне осколками неба.
— Это очень мило с твоей стороны, — сказала она.
— Значит, согласна?
— Ты и представить не можешь, как я сожалею… — Она снова отвела падающую на глаза прядь. — Дело в том, что отец решил теперь сам заняться мною. Он архитектор и отлично знает математику.
Я шел молча. Больше всего мне хотелось сразу же убежать, но оставить ее прямо посреди улицы было как-то неловко. Поэтому я ждал ближайшего перекрестка, чтобы распрощаться.
— Ты сердишься?
— Ну вот еще… — пробормотал я. — С чего бы это…
— Ты мне очень нравишься, — сказала Осецкая. — Они все свиньи, а вернее, просто глупые сопляки. Надеюсь, тебя не огорчают их дурацкие выходки?
Она пошла тише.
Я тоже замедлил шаг.
— Да нет, огорчают, — тихо признался я. — И совсем не потому, что они так говорят, а потому, что вокруг нет никого, кто был бы мне союзником. Понимаешь? Ни на кого я не могу рассчитывать, у меня нет… друга.
Мне показалось, что она вздрогнула и чуть ускорила шаг.
— Понимаю. Еще бы, — быстро сказала она, — я все прекрасно понимаю. Ну, пока, Мацек, я здесь живу.
Она остановилась и протянула мне руку. Из двора выглянуло несколько мальчишек, младше меня, вымазанных известью и какой-то зеленой краской.
— Смотрите, ребята! — заорал один из них, рыжий, в перемазанных коротких штанах. — Баська с толстым! Глядите, какой жирный!
— Да он потолще кабанчика пани Марцинковской!
— Эй, Жирный, почем фунт сала?
Бася покраснела и плотно сжала губы. Я вырвал руку, которую она еще не успела выпустить, пробормотал что-то и бросился бежать. Как бы мне хотелось удалиться медленно и с достоинством, но я не смог справиться с собой — мчался не оглядываясь, задыхаясь от бешенства и стыда.
— Держи Толстого!
— Ой, мамочки, не выдержу!..
Я был уже далеко, пробежав более двух кварталов, а в ушах все еще звучал их хохот и злобные выкрики. Перед глазами моими стояло покрасневшее лицо Баси с плотно сжатыми губами.
Какой же я дурак, какой ужасный дурак! Как мог я надеяться на дружбу с Басей? И с чего это решил я вдруг, что она отличается от остальных? Дурак, это ты отличаешься ото всех и при этом вызываешь всеобщий хохот — Жирный, Кит, Кабанчик пани Марцинковской…
Даже с Маем мне не хотелось видеться. Я заперся в сарайчике, разгреб солому и отодвинул доску. Передо мной был тайник, а в нем — завернутый в носовой платок предмет.
Парабеллум. Пистолет, выловленный мной со дна озера. Я развернул платок, взял в руки оружие и оттянул затвор. Патрон сидел в патроннике. Может быть, Яцек ошибся и пистолет все-таки работает? Тогда достаточно нажать на крючок, и грохнет выстрел. Говорят, что ствол нужно взять в рот и прижать зубами…
Я тщательно протер пистолет промасленным платком и снова спрятал его в тайник, потом задвинул доску на место и старательно прикрыл тайник соломой. Кто сказал, что мне так уж необходима Бася Осецкая? Мне вообще не нужны никакие новые друзья. Май — мой единственный друг, и мне его вполне достаточно.
ГЛАВА ПЯТАЯМир с Ковалем. Уборка картошки. Шутка Ирки Флюковской. Я пытаюсь раскусить Шульца. Разговор с капитаном Черным. Май заболел
Сунув за пазуху «Мартина Идена», я стал подыматься по крутым ступенькам, ведущим на мансарду. На третьем этаже мне пришлось остановиться и передохнуть — одышка. Не легко тащить вверх шестьдесят пять килограммов, когда рост у тебя всего сто сорок восемь сантиметров. Правда, в прошлом месяце я весил шестьдесят шесть, но прогресс не так уж велик. Говорят, что нормальный вес человека определяют, вычитая сотню из его роста в сантиметрах. В моем случае это — сорок восемь килограммов.
Передохнув, я двинулся дальше. Из-за двери до меня отчетливо доносилось два голоса. Я остановился и прислушался — у Мая кто-то был.
Вернуться? Но, преодолев себя, я все же нажал кнопку звонка.
На знакомой кушетке сидел Коваль. Когда я вошел, он вскочил с места и уставился на меня неприязненным взглядом.
— Ну, значит, я пойду, — пробормотал он. — Меня дома дожидаются.
— Сиди! — Май даже чуть-чуть подтолкнул его в сторону кушетки. — Мы ведь не договорили до конца. Значит, ты считаешь Жюля Верна лгуном?
Он многозначительно подмигнул мне. Я подсел к окну и принялся рассматривать альбом с фотографиями немецких киноактеров. Май нашел его у мусорного ящика. Многие актрисы в нем щеголяли в мундирах фашистского союза немецких девушек, при этом почти на всех лицах этих сахарных ангелочков застыло выражение высокомерного презрения. Всю первую страницу занимала фотография Гитлера, как будто именно он и был самым знаменитым актером.
— Итак, тебе не нравится Жюль Верн, — повторил Май, улыбаясь Ковалю. — А почему?
— В книгах должна быть правда, — неохотно начал доказывать Коваль. — Я хочу сказать, что не обязательно все там должно быть правдой, но писать все-таки нужно так, чтобы человек верил написанному. А он придумывает совершенно невероятные вещи.
— Ты преувеличиваешь, Витек. — Май вытянулся на кушетке, заложив руки за голову. — Многое из того, что он в свое время придумал, теперь уже существует. Взять, например, самолеты или подводные лодки. Я очень люблю научно-фантастические книжки. Нет, что ни говори, Жюль Верн был гениальным мужиком.
— Может, и так, — не сдавался Коваль. — Но я предпочитаю Джека Лондона.
— Кстати о Лондоне. — Май повернулся в мою сторону. — Ты прочитал «Мартина Идена»? Как он тебе?
Я тоже чувствовал себя не в своей тарелке, стараясь не встречаться с Ковалем взглядом и вообще не глядеть в его сторону.
— Очень хорошая книга, — сказал я, не отрываясь от альбома с актрисами. — Очень интересная.
— Возьмешь, Витек?
— Можно… Ну, я уже… — И он снова попытался встать.