— Ты выучил? — спросил я шепотом.
— Только до Парижской коммуны, — продышал он мне в ухо. — Если спросит про Коммуну, я влип…
Жалко мне его стало. Друг он никакой, характер — тоже дрянной, к Грозду подлизывается. Но что ни говори, сидим на одной парте, бок о бок…
— Ладно, не бойся, — прошептал я.
Халас водил пальцем по страничкам блокнота, приблизив его к самым глазам.
— Флюковская, — назвал он наконец фамилию; Ирка встала, косясь на выглядывающую из-под тетради страничку с датами. — Нет, нет, садись!.. — Историк еще раз сверился с блокнотом. — Это я ошибся. Шир!..
Сосед мой покраснел и судорожно впился пальцами в крышку парты, будто учитель истории собирался силою вытаскивать его к доске. Я поднял руку.
Историк поглядел на меня и недовольно нахмурил седые брови.
— В чем дело? — спросил он.
Я встал. До звонка оставалось не более десяти минут, и некоторые шансы на успех у меня были. Я как бы нечаянно столкнул на пол учебник, а потом поднял его. На это ушло несколько секунд.
— В чем дело? — нетерпеливо повторил Халас.
— Пан учитель… — начал наконец я, — а правда, что в музее нашего города хранилась картина Гогена и что эту картину недавно похитили?
Я отлично знал, что живопись — любимый конек Халаса: давая характеристику историческим эпохам и периодам, он никогда не упускал случая остановиться на художниках, которые создавали свои шедевры в то время. Я был почти абсолютно уверен, что он клюнет на мою приманку. Халас не то что клюнул, а просто проглотил ее вместе с крючком.
— Не картина, а всего лишь карандашный набросок, — успокоил он меня. — Женская головка, размерами двенадцать на шестнадцать. По-видимому, эскиз к картине «Бретонские крестьянки», написанной в Бретани в 1888 году. Период этот был переломным в творчестве Гогена, поскольку именно тогда он порвал с импрессионистами и вместе с Эмилем Бернаром заложил основы синтетизма, состоящие в радикальном упрощении формы и приближении живописи к канонам средневековых витражей — суровых и выразительных. В тот же период он отбросил перспективу, отказался от ярких красок. Позднее все эти нововведения стали называть школой Понт Авен, которая имела много последователей.
Халас закусил удила. Шир глядел на меня обалдевшими от счастья глазами, но я делал вид, что не замечаю его.
— Спасибо, — сказал я, как только историк сделал паузу. — Но это правда, что эскиз оказался похищенным?
— К сожалению, да… — Халас удрученно вздохнул. — Похитители знали, что́ представляет особую ценность.
— Интересно, — сказал я, — значит, среди них наверняка был человек, разбирающийся в искусстве.
Историк посмотрел на меня более внимательно. Но тут же отвел глаза и принялся прохаживаться по классу. А я тем временем подумал: «Бывает у сторожа, значит, имел доступ к ключу, интересуется живописью. Неужели?..»
— Ты, пожалуй, прав, Лазанек, — услышал я. — Рассуждение вполне логичное. Но хватит об этом. Время бежит, а мы… Шир, к доске.
Шир, как завороженный, начал подыматься с места, но тут прозвенел звонок.
— Придется нашу беседу отложить до следующего раза, — сказал Халас, захлопывая классный журнал и направляясь к выходу из класса.
Шир все еще стоял, уставившись в меня взглядом, как бы решая, что сказать мне. Грозд с размаху хлопнул его по спине.
— Ну, чего ждешь? Падай на колени перед Жирным и целуй ему ножки!
Шир поморщился и на всякий случай придал своему лицу скучающе-ироническое выражение. А потом отвернулся и принялся молча укладывать книжки в ранец.
— Зря ты, — упрекнул Грозда Меринг, почесывая кончик задранного вверх носа. — Жирный ловко провернул это дело.
— Вот именно! — Грозд обнажил в усмешке неровные зубы. — Я и говорю: кланяйся, Пат, Паташону. Иначе — в ухо!
— Отстань ты от меня! — умоляюще протянул Шир.
Грозд схватил его за плечо и резко повернул к себе лицом.
— Не хочешь поблагодарить Жирного? Стыдно? Раз сидишь рядом, то и поблагодарить можно. Завтра контрольная по математике, смотри, он не даст скатать у себя. Ну как?
— Пусти… — Шир безуспешно пытался высвободить плечо.
Грозд отпустил его и повернулся ко мне:
— Свинья этот Шир, правда, Жирный? Зато ты не дашь ему скатывать. Правда?
— Это мое дело, — проворчал я.
— Ты не будешь ему помогать. — Теперь Грозд положил руку мне на плечо. — Понятно?
— Оставь его, — неожиданно вмешалась Флюковская. — Вечно ты ко всем цепляешься!
— А ты, носатая, не суйся! — заорал Грозд.
— За носатую можно и чернильницей по лбу, — пригрозила Ирена и в самом деле схватила чернильницу. — Со мной полегче, понял?
Грозд покосился на полную чернил чернильницу и тут же, сняв руку с моего плеча, вскочил на лавку.
— О, ля-ля! У Жирного здесь целый полк защитников. Может, в старосты его выберете?
— Может, и выберем, — не смутилась Флюковская. — У тебя не спросим.
Я вышел из класса, равнодушный ко всему, как будто все произошедшее никак не касалось меня. Мне не нужна была благодарность Шира, становиться старостой я тоже не стремился, и уж совсем ни к чему мне защита Флюковской. Я выручил Шира потому, что мне так захотелось. А сам я не нуждаюсь в сочувствии или защитниках. Коваль, например, ни во что в классе не вмешивается, предоставляя мне самостоятельно выходить из конфликтов, хотя я знаю, что он на моей стороне. Именно за это я и благодарен ему. А тут на тебе — Флюковская! Только этого еще не доставало — подруга Баси, которая там, на уборке картофеля…
— Мацек!
Я неохотно оглянулся. Передо мной стояла Флюковская, опираясь рукой о радиатор центрального отопления.
— Ну что? — спросил я.
— Завтра у нас собрание, будем выбирать старосту. Я на самом деле хочу выдвинуть твою кандидатуру.
— Я откажусь, — сразу же отозвался я. — Так что ты лучше не болтай глупостей.
— Никакие не глупости, — возразила Ирена. — Я говорю совершенно серьезно. Ты — энергичный, хорошо учишься. Из тебя выйдет отличный староста.
Я только пожал плечами.
— Чепуха. Кто станет меня слушаться? Грозд? Бубалло? И к тому же никакой я не энергичный.
— Во-первых, энергичный. А во-вторых, с ними мы справимся. Видел, как я отшила Грозда? Его стоит чуть прижать, он сразу хвост поджимает. А Баська Осецкая — никуда не годная староста, она ни о чем, кроме математики, и думать сейчас не способна. Нужно подыскать ей замену.
— Вы что — не дружите больше? — не удержался я от иронии.
— Почему не дружим? Дружим, — не смутилась Ирена. — Но при чем здесь дружба? Она прекрасно знает, что не может быть старостой, и сама решила отказаться.
— По-нят-но… — протянул я. — В таком случае предложи Коваля. У него самый большой авторитет в классе.
— Это просто потому, что его боятся, — возразила Флюковская. — Авторитет его покоится на силе. А в голове — солома.
— Неправда! — не выдержал я.
— Защищаешь? — Флюковская скорчила ироническую гримасу. — Не со страху ли? Ведь тогда он задал тебе трепку. Ах, Мацек, а я-то думала…
— Глупости ты болтаешь! — взорвался я. — Я знаю его ближе, чем ты думаешь. У нас общий друг — Май Бордович.
— Калека этот?
Я невольно сжал кулаки. От злости я поначалу не мог произнести ни слова.
— Да, ты права, он калека, — тихо проговорил я. — Но почему ты не сказала «этот блондин», или «этот курносый», или «этот из седьмого «А»? Почему именно калека? У него нет ноги — это правда. Но неужто это в нем главное? Только это и отличает его от других, определяет его как человека?
— Не психуй…
— Я не психую. Вот когда Грозд назвал тебя носатой, ты тут же схватилась за чернильницу. А почему? Потому что он тебя обидел. Но Грозд и делал это нарочно, чтобы обидеть тебя. А не кажется ли тебе, что еще обидней, когда человека обижают просто так, без злых намерений, не думая? Когда чужую беду считают чем-то вполне естественным. Тебе приятно было бы, если б вдруг ты услышала: «А эта носатая девочка неплохо воспитана»?
Лицо Флюковской утратило оживленное выражение. Плотно сжав губы, она пристально вглядывалась в какую-то точку на полу коридора. Не перегнул ли я со своими нападками на нее? Сам не пойму, какая муха меня сегодня укусила!
— Извини, пожалуйста, — пробормотал я растерянно.
— Это ты извини, — тихо проговорила Флюковская. — И за сегодняшнее. И за то — помнишь? Там, на картошке…
— Не имею понятия, о чем ты говоришь, — чуть улыбаясь, возразил я. — Ничего я не помню.
Ирка резко повернулась и побежала в класс. Я постоял еще несколько минут в коридоре и двинулся в библиотеку. В очереди стояло несколько ребят, пришедших обменять книги. Библиотекарь неторопливо заполнял читательские карточки, а потом расхаживал между рядами полок, почти не глядя отбирая нужные тома. Я взял с полки иллюстрированный журнал и отошел с ним в глубь зала. Здесь, убедившись, что на меня никто не смотрит, я быстро подошел к железной дверце и заглянул в замочную скважину.
Перышко исчезло.
Мама надела голубое в красных маках платье, высоко зачесала волосы, чуть подкрасила губы и сразу стала очень молодой и красивой, как на свадебной фотографии.
— А папа не пойдет с нами? — спросил я.
Мама тихо приложила палец к губам.
— Он спит, — сказала она. — Воскресенье — единственный день, когда ему удается немного отоспаться. Вчера опять вернулся поздно. Заметил, как он выглядит последнее время?
— Заметил, — отозвался я. — Щеки совсем провалились.
Честно говоря, завидовал я этим впалым щекам отца, его глубоко сидящим глазам и с удовольствием поменялся бы с ним местами. На мне сегодня был зеленый вельветовый костюм — первый в жизни настоящий костюм, специально для меня сшитый настоящим портным всего полгода назад. Выглядел он великолепно, но пиджак уже с трудом застегивался, а брюки немилосердно впивались в тело. Я опасался, как бы они не лопнули при неосторожном движении.
— Пойдем, — сказала мама. — Представление начнется через двадцать мину