Свадьба в 1997 году – не то шумное сборище, которое только что ей приснилось, а скромная церемония в Нью-Мексико стала свидетельством моей решимости изменить видение Мигеля. Тогда мне казалось, что новая любовь и новый образ жизни помогут найти новые возможности. Я стал заниматься своим здоровьем, внешностью и принял ответственность за свою судьбу. Недавно опубликованные «Четыре соглашения» уже начали изменять мое видение. Вскоре изменится и мой подход к учительству. Мои отношения с жизнью становились более подвижными и близкими. Сарита права, когда говорит, что никогда я так не сознавал свою личную силу, как в те месяцы и в последующие пять лет.
Тот брак скоро распался, но у любви не бывает конца. Уважение не умирает из-за того, что видения оказываются несовместимыми. Видения же не вечны и, умирая, уступают место другим, новым. Новые видения лишь выигрывают оттого, что наша осознанность выросла, и в них начинают действовать совсем новые персонажи. Некоторые из них могут увидеть в нас то, чего другие не замечали, и полюбить нас со страстью, которая никогда не угаснет. Ветер, что дул в северном Нью-Мексико в день моей свадьбы, нес радостную весть о переменах. Он говорил: «Это только начало. Сдайся еще раз, ибо намерение меняет все. Жизнь отбрасывает одно и заново придумывает другое. Вестник преображается вместе со своим посланием. Мир слушает. Жизнь мчится на полной скорости. Грядет союз – любовь, наполненная страстью, – и ему предопределено выдержать испытание временем».
С детских лет я считал, что предаваться любви – моя мужская миссия как с биологической, так и нравственной точки зрения. Подростком я начал подозревать, что девочкам секс нравится не меньше, чем мне. Если девочки жаждут его, а моя мать была девочкой, значит и она его жаждала. Вначале это открытие обескуражило меня, но куда было от этого деваться? Глубокое уважение к матери велело мне посвятить себя любви к женщинам, и превыше всего я ставил их страсть к удовольствию. Я был ребенком мужского пола, который вырос и стал мужчиной, желающим любить и быть любимым. Все обстояло для меня так просто, зачем усложнять? Мои братья и друзья поддерживали меня в моих устремлениях, если они не шли вразрез с их собственными. Любовь делает людей счастливыми. Чувство вины, стыда, осуждение – нет.
Романтическая любовь – это история, которую мы рассказываем любви плотской. Стихи, свечи, музыка – все это чудесно, но секс не зависит от них: они ничего в нем не меняют, и возникает он не из них. Сексуальность – наше неотъемлемое свойство. Мы, люди, постигаем истину через чувства и физическую близость, но заметьте, как скоро наши истории обид и обвинений восстанавливают нас против истины. Мы заставляем человеческое тело расплачиваться за наши представления о добре и зле. Я рано понял, что истина может открыться, когда нет истории. Любовь – наша истина – сама преображает реальность.
– Когда ты впервые решил не быть жертвой любви? – спросил меня однажды ученик.
Всерьез задать такой вопрос можно только после того, как сам увидишь искажение и откажешься прислушиваться к голосу символов. Ум каждого человека околдован знаниями – словами, обозначающими лишь то, что мы в них вкладываем. Нас покоряет их сила, но волшебники, давшие им силу, – это мы. Плененные чарами, неосознанно мы раним словами себя и других. Слова, которые мы произносим про себя, заставляют нас испытывать страх. Слова, произносимые нами вслух, порабощают нас.
Мне было двадцать с чем-то, когда я заключил с самим собой соглашение о слове «любовь». Для меня это была сила жизни в действии, уравновешивавшая благодарность и великодушие во всех видениях, в которых я участвовал. Точно так же я смотрел и на самого себя – как на силу жизни в действии. Мы были одним и тем же. И если я есть любовь, то как я могу быть ее жертвой?
Любовью – с силой самой истины – слишком часто прикрываются для отрицания истины. Люди научаются любить только при каком-нибудь условии. Они любят, если: если их полюбят в ответ или если они смогут управлять жизнью другого человека. Человечество тысячелетиями любило таким вот искаженным образом. Нам редко приходит в голову, что можно полюбить кого-то без всяких условий и оценок, и мы редко так любим. Та любовь, о которой говорит и которую чувствует большинство людей, – это противоположность любви. Как символическое древо, отражающее жизнь, – это лишь копия истины, но не сама истина. Как падший ангел, это вестник, попавший в ловушку собственной лжи. Как Лала, это знание… это мастерски рассказанная история – увлекающая и опасная.
– Что ты думаешь о Лале?
Мигель и его мать разговаривали дома, в ее комнате. Она лежала на своей маленькой кровати. Хайме вернулся к своей семье, и теперь они остались вдвоем. Занавески были раздвинуты, и луна на небе висела так низко, что светила Сарите в глаза. Ее младший сын удобно устроился на подушках – так когда-то в детстве, вернувшись из школы, он рассказывал ей, как прошел день. Сарита, еще не совсем пробудившаяся после долгого сна, не подвергала сомнению его присутствие, но едва различала, как он выглядит. В таком виде он обычно отправлялся к пирамидам: на нем были поношенные джинсы и рубашка из джинсовой ткани, спортивные ботинки зашнурованы, на голове небрежно сидела коричневая фетровая шляпа. Говорил он тихо, как близкий друг, но голос его звучал как будто издалека.
– Скажи, что ты о ней думаешь? – снова спросил он.
– Что? – рассеянно отозвалась она.
Он что-то спросил про Лалу? Какой далекой ей сейчас кажется это женщина! От ее имени осталось лишь тусклое воспоминание.
– Я про твою проводницу. Как она тебе?
– А, эта! Она просто бесит меня, – сказала Сарита, протирая глаза. – Начальницу из себя строит, – продолжала она, пытаясь наконец прийти в себя. – Ну да, постоянно командует, брюзжит вечно. – Она начинала четче вспоминать Лалу. – А самомнение-то: воображает, что она вся такая умная и сногсшибательная!
– Разве она не помогает тебе? – спросил он, явно обеспокоившись.
– Думаю, надо еще посмотреть. Она так и сыплет разными мыслями, – может, это и есть помощь? По мне, так не помощь это никакая. Похоже, она считает, что лучше всех во всем разбирается, что она одна знает, как судьбу повернуть.
– Понимаю; наверное, это неприятно.
– Неприятно! Это какое-то испытание для меня, m’ijo! – Сарита задышала мелко и часто.
Ее комната была залита светом, в ней стало немного жарко. Она повернулась к окну и посмотрела на улицу. Чуть поодаль друг от друга высились два величественных дерева, а за ними висела в небе огромная полная луна. Она вспомнила, как в тени одного такого дерева встретила Ла Диосу. Узнав дерево и смутившись, она покачала головой. Оно что, всегда стояло на заднем дворе ее дома?
– Вот как?
– Что?
Она вздрогнула и оглянулась на сына.
– Испытание для нервов? Она тебя испытывает?
– А, ты про Лалу. Да. Она так важничает. Это действует мне на нервы. Такая высокомерная – я просто не могу! – От досады старушке стало трудно дышать. – Бывает, мне как будто даже нравится… нравится сцепиться с ней.
– Сцепиться?
– Схватить эту упрямицу и трясти, пока она не начнет видеть меня по-настоящему. Но похоже, она ничего не видит. – Сарите вдруг вспомнился библейский образ Иакова, борющегося с… с… Она моргнула – и образ исчез. – Она даже дона Леонардо до белого каления доводит, – сказала она, – а уж он-то не из тех, кого легко вывести из себя.
– Да, он не из таких, – кивнул Мигель.
– Подозреваю, это на него красота ее действует. – Она пожала плечами, подавляя зевок. – Что тут скажешь – мужчины есть мужчины.
– Так она красивая?
– Привлекательная, – нашла она слово и опять пожала плечами. – Она, конечно, особенная, а особенная женщина может… произвести впечатление. – Сарита перевела дух, ожидая, когда в голове прояснится. – Я была такой женщиной.
– Ты и сейчас такая женщина.
– Но красота ее не оправдывает, – продолжала она. – Высокомерие делает женщину ограниченной и… И опасной.
Сарита помолчала, потом прищурилась, как будто пытаясь сосредоточиться. О чем это они вообще?
– Ты ее боишься?
– Вот еще! Она пустая бабенка – так, надоедает немного. – Она заметила, что в глазах сына мелькнул интерес, и снова смутилась. – Наверное, она необычная – да, необычная. Есть в ней какое-то очарование – у твоей матери оно тоже было, когда… когда…
– Оно у тебя и сейчас есть, madre.
После этих слов Сарита снова замолчала и погрузилась в раздумье. Она снова посмотрела в окно. Луна оставалась на том же месте. Но оба дерева как будто стали больше. Они безмятежно соседствовали, идеально подходя друг другу, – благородные и величественные. Тишина ночи лишь подчеркивала их великолепие, огромные ветви тянулись к небу, в стороны и к ней. Она смотрела на них, и вдруг одно из деревьев стало постепенно исчезать, как видение, сотканное из тумана. Сарита закрыла глаза. Когда она снова открыла их, оба дерева, как и прежде, четко вырисовывались на ярком фоне луны.
– Ты говоришь, она досаждает тебе – «надоедает немного», – сказал ее сын.
– Да, но не очень, – согласилась она.
– А в видении человечества она играет очень большую роль.
– В видении?..
Сарита запнулась, почувствовав опасность. Хотя она еще не совсем пришла в себя, какая-то часть ее стала необыкновенно чувствительной ко всему, что происходило. Она поняла, что Мигель, так уютно беседовавший с ней, сейчас скажет ей что-то такое, что она не хотела бы услышать. Ей стало ясно, что тело ее спит, но сон, который она сейчас видит, требует от нее полного внимания. Сын наклонился к ней и заговорил.
– Для того, кто живет осознанно, она и демон, и ангел, и враг, и союзник, – сказал он.
– Демон? – повторила она и удивилась тому, что ей стало стыдно от этого слова.
– И ангел.
Сарита пристально смотрела на Мигеля, лицо которого оставалось на удивление бесстрастным.