«Нагуаль». Это слово пришло к нему в голосе его отца и отца его отца. В нем был отзвук древних времен и священных учений. Эмма пока еще не стала нагуалем. Когда уму бросается вызов, человек содрогается до самых своих основ. Ее мир рушился не раз и в малом, и в большом, и у нее хватало мудрости оставлять его осколки там, куда они падали. Она начала расставаться с убеждениями, копившимися всю жизнь. Да, она чувствовала дух учения, знала, куда движется, но в этих поисках даже волшебный пес не поможет. Он покажет ей, как спуститься с горы, но свою дорогу домой она должна будет найти сама. Эсикио сочувственно улыбнулся. Она ученица мастера, но где же сейчас сам мастер? Где настоящий Мигель, виновник всех этих треволнений?
– И в самом деле! – прогудел за его спиной знакомый голос. – Где наследник всего этого сумасшествия?
Эсикио повернулся на каблуках.
– Гандара! – воскликнул он.
Перед ним в мягком вечернем свете стоял его старый друг, тоже шаман. При жизни Гандара был толстяком с вечно угрюмым выражением лица, но смерть изменила его. Двигался он теперь медленнее, без своих обычных резких движений и подпрыгиваний, но казался счастливее. При виде дорогого compadre лицо его просияло. Он оттянул и отпустил подтяжки, отчего они щелкнули по груди, и вытянул обе руки, приветствуя приятеля, вне всяких сомнений полагая, что Эсикио прибыл сюда исключительно ради встречи с ним. Так у них было заведено: один всегда изображал превосходство над другим. Гандара научил старика многим штукам, но они сравнялись в мастерстве и колдовских проделках.
В былые дни они были сообщниками, вызывали духов и своими проказами вселяли страх во всю округу. Они играли на суевериях местной деревенщины и пугали во сне детишек. Их козни и забавы были для них важнее любого долга. Ни самая уважаемая профессия, ни положение в обществе не спасали человека от их шуточек. Если им хотелось пошалить, их не останавливала ни добродетельность женщины, ни жестокость врага. Человечество было для них полем, на котором можно вволю порезвиться, и игроков бесстрашнее их было не сыскать – что в любви, что в драке. Они стали легендой: «Дон Эсикио со своей шайкой хулиганов»! Старик очень обрадовался своему земляку, товарищу по безобразиям и вечному другу.
– Как, черт подери, мы с тобой оказались тут вместе? – воскликнул Гандара, душа друга в объятиях.
– Я не сам пришел, hombre[39]. Меня вызвали.
– Для чего? – спросил Гандара с растущим любопытством, всегда готовый, если надо, набедокурить.
Эсикио немного подумал, пытаясь расправить шею после крепкого дружеского объятия.
– Для повторения, – ответил он.
– Для повторения? Мы же разделались с этим сто лет назад. Насколько помню, я неплохо тебя учил, – сказал Гандара, хлопая друга по спине. – Очень даже неплохо.
– Это ты-то меня учил? Да ты никак пьян, нечестивец?
– Я многому тебя научил, и ты это хорошо знаешь. Пока не появился Гандара, разве мог ты управлять своими ночными снами? Мог читать мысли, пробуждать чувства, разжигать своей волей огонь? Да ты едва умел…
– Ну ладно, наврал уже с три короба, дружище, на тыщу лет хватит. Мы тут с моим сыном Леонардо восстанавливаем воспоминания из другой жизни. Пытаемся вернуть человека.
– Вернуть человека! Уж не из мертвых ли ты его воскрешать собрался, дуралей? Ты разве не помнишь, как мы оживили несчастного Педрито? Родные его в ужасе были…
– Но они же сами просили нас! Умоляли!
– Болваны они были – как и мы с тобой! – рявкнул его друг. – Слава богу, его скоро холера прибрала. А то бы пришлось нам подороже заплатить!
– Педрито был обречен, мы должны были это понять. – Эсикио помолчал, пытаясь выбросить из головы гротескный образ восставшего из мертвых Педрито. – А мой правнук еще жив, – заключил он.
– Ах вот как! Ну что ж, если он ничего не потерял, то и возвращать нечего, – с облегчением сказал толстяк и снова обнял своего товарища.
– Он, можно сказать, потерял волю, – пояснил Эсикио, отдышавшись. – Внучка никак не может до него достучаться, хоть у нее и полно силы.
– Это которая? Чья дочь?
– Леонардо, – пробормотал он, предчувствуя, что скажет приятель.
– А! Певчий анархист! Как же, помню-помню!
– Он был солдатом, – раздраженно поправил его Эсикио.
– Для генералов распевал да бренчал на гитаре.
– Gacho[40]. Он кормил семью и не хотел стать пушечным мясом. Мы с тобой тоже бы так поступили, – возразил он, дружески хлопнув Гандару по животу. – Мы созданы, чтоб хулиганить, а не воевать.
– Мы созданы, чтоб смеяться, брат. Забыл?
– Ты смеялся, когда запятнали доброе имя Начито – когда его сослали в пустыню?
Он знал, что, упомянув Начо, изменит тональность разговора. Как compadre этот человек был безупречен. В их братстве он был лучшим. Как прохвост он не имел себе равных. Эсикио смотрел, как меняется выражение лица друга, как сожаление затуманивает его радость.
– Мы давно договорились не вспоминать про это, – пробормотал Гандара.
– Ну, так это было давно.
Гандара, не найдя что ответить, кивнул.
– Начито, – задумчиво и серьезно проговорил он. – Его осудили незаслуженно.
– Он прекрасно приспособился к уединению.
– Во всяком случае, нас он не впутал в это дело.
– Другого такого братства, как у нас, больше нет. Мы всегда приходим на помощь своим.
Эсикио помолчал, погрузившись, как и его друг, в печаль.
– Эх, ты напомнил мне о наших славных годах. Как великолепны мы были когда-то – дон Гандара со своей шайкой хулиганов!
Эсикио бросил на него сердитый взгляд, но придержал язык.
– Да, мы были легендой. И мы можем снова пошалить, viejo[41].
– Вот еще! Я с живыми больше дела не имею.
– Понимаю. У них нет…
– Стойкости у них нет. Никакой.
– Точно. И все же у нас есть возможность поиграть, – задумчиво сказал Эсикио, – и, может быть, проявить благородство – ради нашего доброго друга.
– Начито не было равных, – вслух размышлял Гандара.
– Он был настоящим другом.
– Как бы мне хотелось, чтобы он был здесь!
– Но почему он не с нами?
– У него есть на это причины, – ответил Гандара.
– Какие?
Его друг серьезно смотрел на него.
– Парень давно помер.
Повисла долгая пауза, а потом оба разразились смехом, от которого затряслись горы. Друзья хохотали до тех пор, пока старый пес не посчитал нужным кое-как подняться, вильнуть кривым хвостом и подозрительно гавкнуть в пустоту ночи. Это прервало грезы женщины. Она села, потерла ладони, чтобы согреть их, и устремила взгляд в темноту, в которой что-то смутно вырисовывалось. Старые привидения, опираясь друг на друга, чтобы не упасть, и пытаясь сдержать смех, смотрели на нее. Эсикио заговорил было, но на него вдруг напал кашель. Пес снова залаял.
– Кто это? – спросил Гандара, переводя дух и вытирая слезы. – Ведьма… с волком?
– Вряд ли она ведьма, друг мой, – ответил Эсикио сквозь кашель. – Это ученица нового мастера нагуаля, она пробует самостоятельно нащупать дорогу к запредельному.
– Самостоятельно? Тебе лучше знать, каналья, – сказал Гандара и ткнул приятеля в ребра. – Экспериментирует со стихиями, вижу. С воздухом это легко – вибрирует. Земля приземляет. – Он помолчал, нахмурившись. – Труднее всего мне давалась вода.
– Мне тоже. Я видел ее среди волн. Не здесь, на юге. Чем больше качает и бросает ее океан, тем спокойнее она кажется.
– Люди почитают стихии, – нараспев произнес Гандара, – но только до определенной степени. Они чувствуют, что на высоте опасно, поэтому вцепляются в скалы. Они не любят спускаться под землю, потому что боятся темноты. Они сторонятся огня, зная, что он покроет их кожу волдырями и уничтожит их. Мало кто из них знаком со стихиями по-настоящему.
Эсикио смотрел, как женщина надевает куртку и собирает вещи.
– Она хорошо проводит дни и ночи: ее манит молния, привлекает дикая природа, она погружается в видения в пещерах и звериных норах. Она танцует нагая в лунном свете.
– Ведьма! Я так и понял! Тетушка Констанца была такой, помнишь? Каждое полнолуние бегала по улицам с голым задом!
– Нет, эта не ведьма, только видящая. Мы можем показать ей, как пойти в видение дальше, за пределы знания.
– На это нужно время. Думаешь, у меня горы времени, caballero?[42]
– Думаю, да.
Толстяк поднял бровь.
– Чем это поможет твоей семье, дурачина старый? Ты этим вернешь мальчишку?
Эсикио посмотрел на друга. Может ли он сказать то, что нужно, и избежать насмешки?
– От одного огня зажигается другой, – заявил он, тщательно подбирая слова. – Раздуй это пламя, дай ему разгореться – и огонь может перекинуться дальше.
– Ты говоришь о любви мужчины… к этой женщине?
– К жизни, Гандара. И ко всему, к чему жизнь тянется. – Он помолчал, раздумывая, как убедить приятеля. – Это важно, – произнес он.
– А, важно? – Лицо Гандары просветлело. – Начо любил это слово. Помнишь, как…
– Гандара, – перебил его Эсикио, глядя, как женщина отряхивает пыль с джинсов и зовет пса. – У нас, может, и уйма времени, но терять нам его все равно нельзя.
– Правильно, – сказал его дородный друг, кивая. – Ладно, так и быть. – Он быстро взглянул в сторону женщины. – Но ты ведь понимаешь, что она может сойти с ума.
Эсикио уловил иронию и подмигнул.
– В первый раз нам, что ли, укладывать мамашку Разумность на лопатки, soldado?[43]
– И щекотать ей животик…
– Покусывать ее мощные груди…
– И показывать, на какую страсть способен мужчина-нагуаль!
Два привидения снова разразились хохотом, а за их спинами в небе Нью-Мексико хлынули метеоритные дожди. Они слышали, как вдалеке лает сбитый с толку старый пес, но продолжали смеяться, пританцовывая среди кустов полыни и вздымая в воздух частицы лунного света. Где-то за горизонтом загремел гром и покатился по потемневшим равнинам, словно небесный призыв к оружию. «Устройте бедлам! – громыхал он. – Что-то новое носится в воздухе! Время устало от притворства, ему не терпится показать себя!»