Видение планеты больше, чем мы, – это очевидно. Оно говорит устами миллиардов людей, и сила его огромна. Но мы хозяева своего личного видения. Мы стратеги и видящие собственной реальности. Важно понимать правила, которые устанавливает общество, и уважать их так же, как мы уважаем видения других людей. Тольтеки чтили право каждого человека составлять себе собственное представление о реальности и затем действовать по вдохновению. Мне всегда хотелось, чтобы мои ученики смогли найти вдохновение и, доверяя себе, стать хозяевами своего видения и спасителями своего человеческого существа. Лучшие из моих учеников полностью отдавали мне внимание и предпринимали действия, чтобы изменить свое видение. Освоив один уровень, они двигались к следующему. Действия порождали последствия. Если они решались стать счастливее, то становились счастливее. Если они задавались целью измениться, то изменения происходили. Если они по-настоящему хотели учиться – или забыть то, чему научились раньше, – то им удавалось освоить эту игрушку.
Действия давали чудесные плоды – перемены. Кто-то с радостью принимал их, а кто-то сопротивлялся. Если ученик больше не находил радости, я советовал такому человеку уйти. Мы рождены, чтобы следовать за удовольствием. Временами бывало трудно отпустить человека, в котором дремали большие возможности. Нелегко было расставаться с друзьями, но я уважал их выбор. Наградой всегда была свобода – свобода от знаний, от самих себя и в конечном счете от Мигеля. В любой момент можно было позвонить в колокольчик и уйти. Они могли отправиться домой – или играть дальше, завоевывать все новые миры и выигрывать.
20
Сын шамана, Мигель-младший, сидел у постели отца, лежавшего в отделении неотложной кардиологической помощи. Он приехал в Сан-Диего несколько недель назад, после того как ему позвонили рано утром и сказали, что у отца инфаркт. Сначала Мигеля-старшего отвезли в близлежащую больницу, где никакой специализированной помощи ему не оказывали, пока положение не стало критическим. К тому времени, когда его сын прибыл в город, отец – все еще в той же первой больнице – уже терял сознание и не понимал, что происходит вокруг. Тогда его срочно перевезли на машине «скорой помощи» в Ла-Холью[57], и там лучшие кардиохирурги страны сейчас боролись за его жизнь.
Отец был в коме, жизнь его поддерживалась искусственно, и кто-то должен был принять на себя ответственность за дальнейшее. Майк – так его обычно звали – был старшим сыном, поэтому врачи советовались с ним. Но после девяти недель комы было маловероятно, что Мигель Руис останется в живых. Любое решение, принятое в предстоящие сорок восемь часов, определило бы будущее семьи. Как мог он взять на себя такую ношу? Он, в сущности, все еще оставался юным Мигелито, мальчиком, который хорошо учился в школе и слушался родителей. Жизнь его вращалась вокруг простых вещей: девушек, игр, развлечений. Он был ребенком. Отец его, конечно, не согласился бы с этим. Они с ним часто не сходились во мнениях.
Майк всегда ощущал любовь отца, но чувствовал и его невысказанные желания. Мигелю хотелось, чтобы его сыновья продолжили его работу и извлекли для себя пользу из его учения и мудрости предков. В двадцать семь лет Майк все еще получал удовольствие от пребывания в колледже. Жил он в Окленде, вдали от родных – и вдали от всего, связанного с учением тольтеков. Много лет пропутешествовав с отцом и своими глазами насмотревшись на страсти, кипевшие в поездках по местам силы, он рад был оказаться подальше от всего этого. Он был сыт по горло шаманством. Ему опостылели мужчины, которые хотели стать мистиками, и женщины, которые хотели, чтобы их хотели. Ему осточертели ритуалы, состояния транса и вылазки в духовные сферы.
Он любил мир известного, любил видение человечества. Знания, бурный обмен идеями и мнениями окрыляли его. Отец предостерегал его от болтовни и тех чар, что накладывают на человека убеждения, но что за радость жить без своего мнения? Умы созданы для того, чтобы встречаться, разговаривать, объединяться. Он жил в мире теорий и воспоминаний. Знания были его ремеслом, а колледж – шумным рынком идей. Если б можно было, он навечно остался бы в студентах. В Окленде все учились, философствовали, ходили на свидания и выпивали. Жизнь там была проста, а мир вменяем. Там он не был чьим-то сыном. Он был парнем, у которого есть девушка, скейтборд и здоровое увлечение футболом и спортивным залом.
Майк смотрел, как поднимается и опускается грудь отца от потока воздуха из аппарата искусственного дыхания. Он никогда не видел его слабым, совсем не видел беспомощным. Он никогда всерьез не задумывался о том, что отец может умереть, но вот, похоже, настал момент, когда смерти было не избежать. Сердце Мигеля было слишком сильно поражено, отказывали легкие. Преследовавший его всю жизнь страх утонуть, кажется, в какой-то степени оправдывался. Он лежит в постели, к нему присоединена дюжина проводов и мониторов, и его легкие наполняются водой. Некоторые говорили, что пора отключить его от аппарата. Если Майк с ними согласится, то как потом он посмотрит в лицо бабушке, твердо решившей, что ее младший сын должен остаться в живых? Она ведь целыми днями молится, а ночами совершает священные обряды. Ее мир очень отличался от его мира. С мальчишеских лет он наблюдал, как она творит чудеса, исцеляет больных, проводит свои ритуалы. Не раз он помогал ей и был ее переводчиком, но научился ли он у нее чему-нибудь по-настоящему? Чем он может помочь ей сейчас?
Отец пролил бы свет на происходящее. Он попросил бы у сына полного внимания и превратил бы то, что происходит, в урок. При этой мысли Майк неловко улыбнулся. Мигель нисколько не страшился ждавшей его смерти и даже предвкушал встречу с ней, – во всяком случае, так сказали Майку. В первые часы после инфаркта отцу, очевидно, хотелось многое сказать, и он говорил с родными, друзьями и несколькими верными учениками. В те драгоценные часы, когда он еще оставался в сознании, он даже подписал бумаги о передаче своих домов и другого имущества сыновьям. Он сделал распоряжения и по поводу семейных дел – и все время смеялся, постоянно делился мудростью и любовью. Теперь он молчал. Теперь действовать должен был его старший сын.
Майку нужен был мудрый совет, но отец больше не мог его дать. Сыну нужно было поговорить со старшим, опытным человеком, но и Сарита была сейчас недоступна. Его abuela пребывала в своем собственном мире. Она сейчас воин, сражающийся с ангелом смерти… Но что это значит? Он целую вечность старался избегать ответов на такие вопросы – так как же он может представить, что там сейчас делает его бабушка и с кем она бьется в своих ночных видениях и дневных трансах? Она находится в другой вселенной, но этот реальный мир, в котором существует он, требует от него действия. Этому миру нужно, чтобы он принял решение, жить или умереть его отцу. Что скажет Сарита, если его выбор окажется ошибочным? И что тогда скажет ей он? Что может он сказать учителю, целительнице, хранительнице очага? Что он сказал бы отцу прямо сейчас?
– Да что хочешь, то и скажи, – предложил Мигель.
Он сидел в кровати. Вентиляционная трубка исчезла. На нем не было ни датчиков, ни проводов, куда-то делась вся реанимационная аппаратура, и он радостно улыбался. Он был видением собственного разума – а может быть, чьего-то еще. На нем был больничный халат и бейсбольная кепка «Padres»[58]. По воскресеньям после обеда они часто ходили на матчи вместе с Майком. Как здорово это было! Воспоминание о тех временах могло бы помочь его сыну заговорить с ним и поверить происходящему.
– Давай же, – подзадоривал он. – Я слушаю.
Молодой человек глубоко погрузился в мысли. Лицо его было нахмурено, глаза опущены, одна нога нервно подпрыгивала. Да, вспомнил Мигель, думать – это пытка. Как-то раз, уже привыкнув за многие годы обходиться без размышлений, он попробовал предаться раздумьям – и поклялся больше не повторять эту ошибку. Ломать голову – это мучение. Мигель покачал головой и потянулся рукой к босой ступне, чтобы ощупать пальцы ноги. Для этого движения не потребовалось никаких мыслей. Рассуждать – в лучшем случае бессмысленно. Конечно, для думающего все это имеет смысл – так пьяному кажется вполне разумным опрокинуть еще рюмочку текилы. Годами глотая яд, человек начинает верить, что это лекарство, что это друг, на которого можно положиться, и уже дня не может прожить без него. Но, оказывается, вполне можно жить без яда. Любой легко проживет и без раздумий, без постоянного гудения слов и объяснений. Люди способны жить без шума у себя в голове, без его эмоционального осадка. Он много раз говорил об этом сыновьям, но каждому из них необходимо начать собственную войну с этим шумом. Им нужно вступить в свое сражение со знаниями и победить. В конечном счете они должны будут слушать, но не верить.
Глядя на своего мальчика, первенца, Мигель грустно улыбнулся. Тяжело было смотреть, как страдает сын, но он не осуждал его. Из него изливалась только любовь, словно река, впадающая в море. Он любил Мигелито с самого его рождения, с того мгновения, когда подхватил малыша и поднял к небу, гордо объявив Вселенной о его появлении. Эта любовь всегда была с ним, какие бы перемены ни происходили. Он любил его, несмотря на все их расхождения во взглядах, споры и расставания. Он и сын давно жили порознь, но сейчас они вместе. Бывало, они не находили общего языка, но сейчас все будет по-другому. Майк хранил в своем сердце то, что Мигель говорил ему – часто и искренне. Может быть, мальчик и сопротивлялся, но он услышал отца. Внутри его сейчас есть мудрость, и она поможет ему в эти трудные дни, да и во всей последующей жизни. Любовь его отца бесспорна. Любовь, которая исходит от жизни, всегда с тобой. Отец и сын сидели бок о бок, рядом жужжали аппараты, слышно было, как тихо переговариваются медсестры. Любовь уносила прочь все разногласия и обломки воспоминаний. Мигель видел, что сын расслабился; дыхание его стало ровным, он выдохнул, и ум его успокоился. Через несколько минут он поднял глаза и встретил взгляд отца. Мигель ждал: что же увидит сын?