Глотая слезы, Хосе повиновался. Он вышел из здания, ища уединения, и остановился у маленького деревца, незащищенно стоявшего на зимнем холоде. Он рад был его скромному обществу. Прокручивая в голове разговор с отцом, он признал, что вел себя эгоистично. «Не оставляй меня, – плакал он. – Не умирай, папа! Я еще не готов!» Он жалел самого себя, боялся за собственное благополучие и был поглощен тем, что нужно ему самому. Он уже успел похоронить отца и покориться горю – в то время как тот сидел живой на кровати и радовался его приходу! Это все, что он может дать человеку, который подарил ему жизнь, любовь и всю силу своей веры? Так он готов отплатить своему учителю? Действительно ли так он хочет отметить жизнь отца? Слезы его высохли, в нем появилась решимость, она придала ему сил. Он оставил деревце и вернулся в палату к отцу.
– Папа, – спокойно начал он. – Я вел себя как эгоист. Я за себя боялся, а о тебе даже не думал. – Он сел на кровать и взял отца за руку. – Я буду действовать так, как учишь ты: я могу подняться над страхом. Я могу слышать голос знаний, но не верить ему, слышать, как люди распространяют яд, но не впитывать его в себя. Я готов. – Хосе посмотрел своему учителю прямо в глаза и сказал: – Теперь я с тобой.
Он помнил, как отец тогда просиял и сказал, что как раз об этом и собирался поговорить. Урок был окончен. Потом они сидели рядом друг с другом, и Мигель рассказывал, как он видит будущее сыновей, и говорил о том, как всегда любил и будет любить каждого из них.
Сейчас казалось, что этот разговор был так давно. Мигель уже два месяца лежал в коме, и врачи признавали, что надежды остается мало. Хосе старался сохранять спокойствие, не обращая внимания на собственные тревожные мысли и на разговоры родных. В эти дни он не ходил в больницу, оставался дома, старался быть веселым и присматривал за младшим братом, который был охвачен беспокойством, в чем не мог признаться.
Хосе подумал о годах своего молчания: всякие разговоры казались тогда бессмысленными. С тех пор, когда он был замкнутым подростком, узником своего личного ада, произошло много событий. Он влюбился, и это изменило его, придало ему уверенности в себе, он вдруг задумался о будущем. Он начал ценить жизнь. В нем проснулось воображение. Впервые ему очень захотелось учиться. В эти последние недели он начал слушать аудиозаписи частных занятий и открытых лекций отца. Он стал проводить собственные семинары – в ванной, для самого себя. Ему нравилось слышать, как его голос гулко отдается от кафельных стен и уносится далеко в видения будущего. Мальчик, у которого когда-то не было голоса, который ни с кем не разговаривал, наконец учился говорить. Он учился исцелять свое яростное сердце и воодушевлять сердца других.
Хосе понимал теперь, кем он был раньше: паразитом, медленно пожирающим человека, в теле которого жил. Он совершал преступления против самого себя. Он, съежившись, прятался в темноте и верил собственной лжи, но теперь у него появился вкус к истине. Он начинал любить жизнь и самого себя. Верный обещанию, теперь он был со своим отцом.
Отец, со своей стороны, тоже был с ним. В эти дни и недели тревожного ожидания были, кроме забот, и светлые мгновения. Иногда Хосе чувствовал почти радость, как будто сын с папой снова гуляли по сельской ярмарке, катались на американских горках и вместе лакомились сахарной ватой. Он не мог бы объяснить, почему так происходит, да отец и посмеялся бы, начни он что-нибудь объяснять. «Зачем спрашивать „почему“? – сказал бы он. – Просто радуйся!» Как бы то ни было, их воссоединение наполняло его любовью и мало-помалу все более глубоким пониманием жизни. Хосе научился распознавать голос знаний и подвергать сомнению их обман, но все еще иногда поддавался колебаниям и мог отступить во тьму. Пора было отказаться от внутренней борьбы, признать, что она причиняет боль. Пора было снова встретиться с самим собой.
Волны океана с шумом обрушивались на берег, как упрямые дети, требующие, чтобы на них обратили внимание. Рокот морского простора уходил вдаль, туда, где нет времени. Хосе глубоко вздохнул, дал воспоминаниям уйти и открылся всем точкам зрения. Он знал: можно видеть так, как все видит сама жизнь, и быть свободным.
Мастером можно стать только на практике.
21
Эмма обрела равновесие, ей стало лучше. Одного часа в комнате с зеркалами обычно хватало для этого. Ее утомили ликование и душевный подъем, длившиеся столько дней и недель. Ликование – в этом была какая-то тайна! С того дня, когда у Мигеля случился сердечный приступ, и до дня сегодняшнего – а прошло уже несколько недель – она чувствовала только радость. Человек, которого она любит, лежит в коме, вероятность того, что он выживет, очень мала, а она совершенно спокойна. Она скучала по его голосу, по его прикосновениям и при этом не чувствовала, что его нет рядом. Сейчас его присутствие ощущалось больше, чем за все восемь лет, что они знали друг друга. Он смеялся с ней и над ней и шутил над несчастьем. Его слова крутились у нее в голове – он учил, выговаривал, утешал. Когда она ехала в больницу и обратно, он сидел на пассажирском сиденье. Ночами он лежал рядом с ней, он улыбался ей каждое утро, когда она просыпалась. Эта непрекращающаяся радость прогоняла сомнения. Никогда прежде не чувствовала она себя лучше, довольнее, чем сейчас, – и это в такое время, когда все, казалось, пошло прахом. Никогда прежде не была сильнее ее вера, никогда еще она не жила настолько в ладу с жизнью.
Может быть, это и есть свобода? «Ты не обязана быть собой», – говорил он. Сколько раз он произносил эти слова? Они очень просты, и в то же время их так трудно понять. Сейчас у Мигеля не было обязательств быть кем-то для кого-то. Возможно, скоро он освободится и от самой материи. Может быть, скоро он вернется домой.
Думая о своем собственном видении, ставшем без него таким непрочным, она задавала себе вопрос: почему все это происходит, зачем? И почему – почему? – ей так спокойно?
– Зачем спрашивать «почему»? – услышала она родной, милый голос Мигеля.
Его не было в маленькой комнате с зеркалами – но, как всегда, он был с ней.
– Я знала, что ты так скажешь, – ответила она.
– Ты все знаешь.
– Я, как и раньше, хочу знать все, – согласилась она. – Я безнадежна.
– Надеюсь, что ты безнадежна, – улыбнулся он.
Она улыбнулась ему в ответ. Он любил называть надежду злейшим демоном ада. Ведь она манит, обольщает, но обещаний своих не сдерживает. К счастью, сейчас надежда оставила свои штуки. Эмма не надеялась на какой-то конкретный исход, у нее не было ожиданий. В конечном счете дело всегда в том, чтобы сдаться.
– Тебе понравился мой подарок, любимая? – спросил Мигель.
– Твой подарок? Ты про мою радость? Про это глупое состояние?
– Я про наследие Мигеля.
– Наследие, – пробормотала она, нахмурившись. – Наследие – это про умерших.
– Наследие – это про живых. Что остается, когда кто-то перестает существовать? – наступал он. – Что он после себя оставляет?
– То, что сегодня он сказал, – ответила она эхом припева битловской песни[63].
– Точно, – тихо засмеялся он. – То, что он сказал.
У них всегда, с первой их встречи, в голове крутилась одна и та же мелодия. Музыка – и химия жизни – стала искрой, от которой разгорелся роман между ними. Он помнил, как они, не сомкнув глаз, пели друг другу целые ночи напролет. Иногда они превращали это в игру. Один запевал и останавливался посреди песни. Последнее спетое слово становилось первым словом следующей песни – и так до тех пор, пока у них больше не оставалось сил петь и они не засыпали под какую-нибудь сотую известную песню.
– Всем вам в наследство, – сказал Мигель, – я оставляю воспоминания обо мне. У всех они разные, все это видения, созданные вами самими. Мое наследие – это учение, как бы его ни толковали. Мое наследие всем – как фонотека, где для каждого слушателя подобрана своя музыка.
– Мои воспоминания о тебе все музыкальные.
– Вот как?
– Ну хорошо, и телесные, – сказала она, испытывая сильное желание прикоснуться к нему. – И чувственные. – Было бы нечестно не включить в этот список жгучую боль, которую она испытывала, когда только влюбилась в него. – А иногда и мучительные, – добавила она.
– Я был для тебя предлогом, чтобы помучить себя, – заметил он. – Теперь это может прекратиться, любовь моя.
– Это обязательно прекратится, – сказала она, – если ты вернешься.
– О нет! – со смехом ответил он. – Ты говоришь, как Сарита!
– Но я не Сарита. Я… Я твоя…
Вздохнув, она прекратила попытки найти слово. Сейчас вряд ли имело значение, кто она. Ничем не скованная, она пустилась в плавание по морю тайны, и у нее не было ответов. Сейчас она чувствовала его любовь больше, чем когда-либо, и не понимала, как могла раньше обращать эту бесспорную любовь против себя. Какой лжи она верила все те годы, что любовь казалась ей такой опасной? Любовь, ставящая условия, – это противоположность любви, говорил он. Это искаженное отражение. Пора ей избавиться от искажений, пока он еще рядом и берет ее с собой в рай.
Глядя в зеркало, она видела женщину, которая казалась ей смутно знакомой, но была совсем не похожа на ту, которую он встретил – и вернул к жизни – много лет назад. Она увидела женщину, у которой не было истории и не было страха. И, что самое главное, эта женщина была очень счастлива, и у нее не было надежды.
– Это невыносимо, – театральным шепотом произнес Гандара, пытаясь втиснуть плечи в комнату с зеркалами, где молча сидела Эмма. – Интересно, какой магией можно заниматься с помощью этого изобретения?
– Смею думать, оно предназначено не для магии, – сказал Эсикио, скорчившись в тесной комнатке, – а для того, чтобы создавать определенное расположение духа. – Он оставил сомбреро и сапоги за зеркальной дверью, но все равно ему было неудобно, никак было не найти себе места. – Я думаю, она создает настроение.