– Скажи ей, что мое расположение духа быстро ухудшается, – проворчал Гандара. – Может, изменим ландшафт, padrо́n?
– Мы нашли ее здесь, – напомнил ему Эсикио. – На это должна быть причина.
– А, теперь к нам присоединилась причина! На мой вкус, многовато действующих лиц.
– Терпение, друг мой, – сказал Эсикио, разглядывая маленькое помещение поверх своих костлявых колен. – Тут может быть интересно.
– Тут невыносимо!
– Посмотри вокруг!
Друзья угомонились и стали думать о месте, в которое попали. А вползли они в самодельную комнатку, облицованную восемью зеркалами, мастерски вставленными в рамы из полированного дуба и соединенными с помощью шарниров. Ее можно было бы назвать предметом мебели, если бы она не была рассчитана на то, что в ней будет помещаться один человек – некто необычный, кому может нравиться созерцать мир как великолепное отражение жизни. Сейчас в этой крошечной зеркальной комнатке видны были лишь отражения ученицы. Она была здесь единственным живым существом, но отовсюду глядели ее образы. Одно отражение заключало в себе другое, потом еще одно, и так далее, до бесконечности.
Гандара весь скрючился в тесноте, но должен был признать, что пространство это придумано с умом. Он жалел, что упустил такое, когда сам учился: простые зеркала создают бесконечную вселенную. Расположившись в центре, можно увидеть реальный мир всего лишь как проекцию ума. Можно получить представление о жизни, загадочной и бесконечной, которая видна только в отражающих поверхностях материи. Здорово. Волнует и поражает. Если бы он и другие больше погружались в подобные видения, то уже в детстве могли бы добиться потрясающих результатов. Он улыбнулся этой мысли, поворачивая тучный корпус в узкой восьмиугольной коробке.
Он увидел, что Эсикио наконец устроился: лег на бок, прижавшись задом к зеркалам, но никак не находил места, куда можно было бы деть длинные тонкие ноги. Основная масса дородного тела Гандары оставалась снаружи тесной комнатки, ему удалось просунуться в нее лишь верхней половиной. Свои круглые небритые щеки он подпирал ладонями. Испытывая неудобство, он все-таки последовал совету Эсикио и внимательно огляделся, как и его друг. Куда бы они ни посмотрели, всюду было одно и то же. Эмму, которая тихо сидела, скрестив ноги, окружало несметное число ее копий, сидевших в точно такой же позе. Два друга так и сяк вытягивали шеи, пытаясь увидеть себя в этой толпе Эмм, но лишь столкнулись носами. Оба с отвращением отвернулись.
– Я говорю: невыносимо, – намеренно повторил Гандара.
– Наверно, тебе больше по душе гробницы египетских фараонов?
– Одного раза было достаточно, gracias. Но вид там был получше.
– Hombre, тут вид захватывающий. Можно увидеть то, что находится за человеком, за этими отражениями, заглянуть в видение бесконечности.
– Значит, нас ждут приключения?
– Как в старые деньки, дружище, когда мы умели пошалить.
– Не жизнь тогда была, а прямо театр, правда? Опера.
– Да, со своими примадоннами и шутами.
– Но дирижерской палочкой ведь мы махали?
– А то кто же!
– Ах!.. – вздохнул Гандара, вспоминая, как когда-то видение человечества представлялось ему оркестром, громадным скоплением звуков и темпов.
Как любил он дирижировать этой музыкой, как искусно водил в воздухе палочкой! Он думал о старых добрых временах, и его пухлые пальцы двигались в такт неслышным мелодиям. Он притих, закрыл усталые глаза и положил голову на мягкий ковер.
Он любил это ощущение существования и тосковал по прежней своей силе, когда мог заглянуть за пределы воображаемых стен бытия. При жизни ему было доступно невидимое. Ему казалось, что он слышит мысли людей; он знал их намерения прежде их самих и мог запросто предсказывать их действия. Как мать знает свое дитя, так он знал язык человеческого ума. Как мужчина знает свою любовницу, так он кожей чувствовал дыхание жизни и откликался на любое чувственное желание. Он видел, как все связано между собой непрестанными потоками жизни. Он видел, как даже кончики его собственных пальцев излучают жизнь! Ах! Какая это была радость – быть живым!
– Гандара, посмотри внимательнее в зеркала, – сказал Эсикио. – Смотри, друг мой: в каждом зеркале целое море воспоминаний, и каждое отдельное воспоминание – это произведение, сводящееся к obra maestra[64], коим является жизнь каждого человека.
Толстяк поднял голову и тщательно проверил, что отражает ближайшее к нему зеркало. Слава богу, подумал он, что там вроде не видно растрепанного старого мексиканца с красными глазами и несвежим дыханием. Видно было лишь женщину, которая недвижно, невозмутимо сидела рядом с ним. Она представала в огромном множестве версий. Он чувствовал узор ее воспоминаний. Другие зеркала отбрасывали бессчетные световые проекции, обмениваясь друг с другом ее образом. Эта комнатка вместила в себя мириады разных восприятий, в ней рассказывались бесчисленные истории – и он понимал, что нельзя верить лишь какой-то одной из них. Шло зачарованное время, и каждая история-картина оживала и начинала двигаться как будто под музыку, превращаясь в танец, в пьесу… в оперу.
Зеркала…
Когда я впервые стал использовать в обучающей практике зеркала, мне не хотелось, чтобы Эмма участвовала в этом виде медитации. Мне казалось, что она и без того слишком увлекается, погружаясь в видения. Помня собственный опыт, я боялся, что она перестарается и настолько полюбит проводить время среди зеркал, что потеряет интерес к реальности. Но она начала заниматься, как когда-то и я, и оставалась там многие часы. Передавая ей свой опыт видений такого рода, могу сказать, что она умело обходится с зеркалами. Она разделяет мои видения, использует творческий подход и, увидев, сколько ей необходимо, заканчивает медитацию. Это симпатичное маленькое помещение из дерева и стекла особенно помогает ей сейчас, когда откровения приходят стремительно и постоянно. Оно дает ей утешение в эти дни, когда она осталась без учителя, когда неизвестно, что ждет ее – и всех моих родных – в будущем.
Дон Эсикио тоже ей помогает. Старые плуты, похоже, могут стать нашими лучшими союзниками в поисках осознанности. Чем больше они спорят, чем больше разыгрывают свои роли и чем громче их шутовские реплики, тем яснее нам становится то, что мы творим с самими собой. Когда мы слышим непрестанную болтовню ума, мы осознаем, как опасно слепо верить чему-то. Все, с кем мы имеем дело в жизни, как и наши внутренние голоса, – вымышленные персонажи. Стоящие за этими действующими лицами реальные люди не имеют ничего общего с нашим представлением о них. И это становится очевидным, когда тихо сидишь в комнате с зеркалами, где все отражения кажутся четкими и знакомыми, но они не реальны, это не мы.
В 2000 году не случилось катастроф, напророченных отдельными предсказателями, но в моем мире произошли серьезные перемены – кто-то назвал бы их катастрофическими. После поездки по местам силы в Египет мне было тревожно, неспокойно. Я ясно видел, что изменился сам, что меньше вкладываюсь в свое нынешнее видение. Для того чтобы возродить, оживить свой собственный интерес к жизни, я должен был найти новые пути для творчества. Вышла моя первая книга, рассказывающая о значительной части учения, с которой были знакомы мои ученики, – но, как я всегда твердил им, только практика делает тебя мастером. Я часто говорил, что буду их последним костылем, последней психологической поддержкой, от которой им придется отказаться, перед тем как они отправятся в самостоятельный полет. Как перышко Дамбо[65], костыли помогают людям поверить в себя и пережить крутые перемены. Преобразование нашей системы убеждений – это самое важное изменение, которое мы можем осуществить, и часто оно пугает больше всего, поэтому небольшая помощь здесь не помешает. Помогает вера в учителя. Каждое небольшое изменение вызывает сильную реакцию, поэтому полезной может стать новая мифология. Святая ложь и безобидная подпорка тоже могут помочь – до тех пор, пока не придет время лететь.
Мои ученики теперь лгали себе меньше, чем раньше, но отказаться от пересудов о самих себе и друг о друге им, похоже, было еще не по силам. Им все еще трудно было перестать важничать. Некоторым просто необходимо было чувствовать свою особую важность, поэтому я присваивал им звания. Многим я давал прозвища со смыслом, поощряя в них иной взгляд на себя. Как и любые костыли, все это следовало выбросить, когда придет время, а именно когда мудрость и осознанность сделают ненужными любые знаки отличия. Книга «Четыре соглашения» тоже помогла им продвинуться вперед. При всей своей кажущейся простоте во время первого прочтения (быть честным в своих словах, ничего не принимать на свой счет, перестать заниматься домыслами и все делать в полную силу) эти соглашения способствовали колоссальным сдвигам в сознании. Каждый раз, когда люди их применяли, к ним приходили новые откровения, а каждое откровение повышало осознанность.
Как ни замечательны были мои отношения с учениками, я все же не был доволен достигнутым за годы моей работы. Я видел, что многие из них лишь заменили старые предрассудки на новые. В них оставалось много зависти, они не избавились от эгоизма. Многим трудно было проявлять щедрость: они не научились отдавать и получать. Мы не можем отдать то, чего у нас нет, а многие из моих учеников не знали, что такое бескорыстная любовь, не испытали ее. Многие возомнили себя великими учителями – и я поощрял их идти к этой цели, – но гордыня не позволяла им достичь ее. Поэтому после Египта я стал кое-что менять.
Начал я с того, что отменил всякие звания. Ни у кого не должно быть преимуществ перед другими – пусть даже эти преимущества существуют только в воображении ученика. Не должно быть никаких пересудов. Нельзя действовать из своекорыстных побуждений. Каждый уч