— Затмение, чать, какое, — скучно отозвался Митька, — от тоски чего не прибредится!
— На пчельнике это было, — улыбнулась ласково Аленушка, — тишина такая, цветы пахнут, солнышко; у меня индо сердце зашлось, встала я на колени у озерца, молюсь и подумала так: что это угодничкам разные видения бывают, а нам нет, грешным, хоть одним глазком поглядеть ее, матушку. И вдруг помстилось мне: идет это женщина по траве, босичком, сарафанчик на ей синенький, а на лике, Митенька, чисто солнышко играет, смотреть нельзя. Я уж глаз не подниму, не чую ничего, а она, кормилица, подошла ко мне и говорит: где тут дорога на Выглядовку, девонька? Я пробаяла чтой-то, да и забылась тут же, ровно морок какой на меня нашел…
— Чудно, — хмыкнул Митька, выслушав все с раскрытым ртом, и, заслышав шаги, умолк.
Крадучись словно, вошел Кротон, примасленный и в белой рубахе, подпоясанный розовой ленточкой под грудки; усмехался, и от рубахи этой еще приторней розовело дряблое лицо его, будто распаренное сейчас в горячей бане.
— Ну, детки, с праздничком, — поклонился он и провел по ним вглядкими глазами. — С праздничком, Аленушка, поцелуй меня, старичка! С праздником, Митенька!
Всхлипнув, припал он к Аленушкиной щеке, поалевшей едва; потом ткнулся Митьке в губы мокрым ртом, а тот смиренно поклонился и чмокнул красную руку.
— И вас проздравляю, дяденька, спасибо за увет ваш!
— Теперь с ей вот поцелуйся, — покорно вздохнул Кротон, показав на Аленушку. — Молодые вы, хочется, чай… Аленушка, ты как, голубка?
— Ваша воля, тятенька, — опустила та глаза и, поалев вся, отвернулась.
— То-то, — жалобно проскрипел Кротон, — ваша воля… Вижу, ведь наскрозь я вас вижу. Вон он какой, кудрявый, стоит, так глазами-то и ест… Целуйтесь уж, посластите… Поди к нему.
Словно закруженный, увидел Митька в близком тумане застенчивую девичью усмешку, губы беспомощные, блаженные; едва коснулся жаркого их дыхания и потупился тотчас, обеспамятев, а Кротон зашмыгал носом и, часто-часто тыкая платком в глаза, пятился к двери.
— Плачет? — недоуменно взглянул Митька на Аленушку, и та, покачав головой, судорожно закрылась руками. Спустя минуту возвратился Кротон, молчаливый и с красными глазами; разговелись невесело и втихомолку, после чая заперся Митька в боковушке своей, устав от всех смятений, и, упав ухом на гармонику, принялся глушить тоску.
Один лад попискивал, немного с фальшью был; где-то зудящий нарыв вскочил у Митьки, а лад пискливый бередил его и бередил, пока не стало совсем тошно. Тогда, вконец измученный, оборвал Митька с сердцем постылую польку «Тир-дар-да» и, скомкав шапку, выбежал в улицы.
Мчались розвальни, на них разлеглись вповалку краснощекие бабы в цветных платках, голосили пьяные песни. Парни, распахнув поддевку до алой рубахи, перезванивали с дробью на гармошке, а от дуг взвивались яркие ленты.
«Гуляют, — уныло думал Митька, — вон как запузыривают, а тут очертело все, и зачем приехал, дурак…»
У росстани повстречал его старинный знакомец, по прозванью сват Ай-ай. У свата голова была дыней и голая, глазки как изюминки и с хитрецой, а от беззубого рта свисала ниже пояса тощая борода куделью. В сватовой веселой избе, где мычал теленок и пахло теплым пометом, пили водку; Митька помутнел вскоре и размяк, — стал рассказывать, как у Кротона все — чисто штоломные и что ни делают, все с надвертом. Сват Ай-ай мигал изюминками и с дребезгом ржал, хотя было не над чем; в конце же навалился Митьке на ухо и опасливо набормотал, что в Кащеевском дому давно неладно и сам он на приемышка своего облизывается; а Митьке надо поаккуратнее, не то живо ему в душу наплюют…
Под хмельком воротился Митька домой; уже белый месяц заострился над звонницей. В дверях сам Кротон встретил его, задумчивый, похлопал по плечу с насильной усмешечкой и, показав на Аленушкину дверь, сказал:
— Девка-то… целый день лежит, вон как ты поцелуем своим ее расстроил, хе-хе!.. Чай, только и думы, что о тебе! И ты тоже, а? Я ведь знаю, что вам надо-то, ступай, ступай уж, приласкай ее!
— Дык она раздемшись, дяденька, — нахмурился Митька и обиженно хмыкнул: — Чтой-то шутите вы негоже, будет, что ль…
— Митенька, родной, — залепетал вдруг Кротон захлебываясь, — ступай ты к ней, коль дядю любишь, ступай, вот Христом прошу тебя, Митенька! Да нешто я разлучник какой, не вижу, что ль, я, господи! Утешь ты меня, старичка! сходи к ней, сходи, — и, жестко вцепившись в Митькин локоть, хлюпая носом, тащил он его к спальне, куда и толкнул потом, заперев дверь на ключ…
Зеленая лампада светила в дремотных потемках, и сквозь них едва увидел Митька бледное лицо Аленушкино, лежавшее на подушке в темном облаке кос. Испуганно повернула она к нему большие, прелестные от тревоги глаза и, ахнув, закрылась ладонями.
— Не сам я, — буркнул он, опускаясь на табурет у постели, — энтот заладил, иди да иди, хнычет опять… Чтой-то чудно мне все, не поймешь вас… И давешнее тоже… сам, что ль, я? Коль в обиду, простите…
— Не надо, — с неслышимой болью прошептала Аленушка, — не надо про это…
— Конешно, знаю я, — обиженно ворчал Митька, — с нашим братом, голышом, целоваться тоже не всякому приятно… Наша доля такая, всякий брезговаит… Простите уж.
— Не то, Митенька, — слабо вздохнула Аленушка и, вдруг открыв лицо, улыбнулась медленно влажными еще глазами. Одеяло сползло, белое нежное плечо осветилось вблизи, и тогда, бормоча по-хмельному: «А что же, что же?» — начал Митька клониться к раскрытым улыбчивым губам ее, не видя ничего сквозь сладкую мглу…
— Вот, вот и сговорились детки, — проскрипел сзади умильный голос, и из потемок вышел Кротон, горбясь и заложив руки за спину. — Сговорились, детки, кровь-то, она свое возьмет, играет она в вас, горячая, молодая! Вот не войди я, и грех какой случился бы, оно эдак, хе-хе! Ну что же, нешто я разлучник какой, ты, Аленушка, не плачь, скажи мне: пойдешь за Митю?
— Как вы, тятенька, — зарывшись в подушку, отозвалась робко девушка. — Вы меня поили-кормили, я-то что…
— Ага, как тятенька, — с горечью затряс головой Кротон и вздохнул: — А раньше в монастырь собиралась, лампадки жгла… видно, вместо игрушек все было! Вот те и монастырь… Ну, я ничего, ничего, ты не серчай, Аленушка! Митенька, люба она тебе? Да сам вижу, люба…
— Люба, дяденька, хы-ы… — оскалился Митька, потерявшись от радости…
— Ну, благослови вас господь, — утер глаза Кротон и полез в угол за образом; потом заставил целоваться, а сам встал в дверях, чтобы не видно было лица, и заплакал.
— Умру вот, в могилку скоро лягу, все вам оставлю… Сорок тыщев у меня, Митенька, все на вас, на всю жисть хватит. А я туда, в могилку, эх!..
— Дяденька! — крикнул задушенно Митька и заморгал: — Такое вам спасибо, от сердца… в-вот! Ведь сколько горя измыкал, откуда такое счастье? — и, всхлипнув, грохнулся Кротону в ноги.
Перед Новым годом свозил Кротон молодых в губернию: Митьке подарил пальто кенгуровое, серую шапку гречишником, с узорчатым верхом и собственные золотые часы; Аленушке же купили там алую бархатную шубку и сделали подвенечное платье, а вдобавок исправили пискливый лад в Митькиной гармошке.
После же Нового года поехали в гости к богатому мужику, Давыдке Токареву, где молодых почтили поклонами и усадили в красный угол.
Народу наперлось у Давыдки полна изба: на столах наставили бутылей, накромсали горой студня и поросят. Чавкая, начали есть и пить, и Митька подобрел скоро от хмелья; но угрюмый Кротон не дотрагивался ни до чего, а глядя на него, и Аленушка, которая только застенчиво молчала и клонила на грудь темные свои глаза.
Потом охмелели гости; бабы, держа платочек на отлет, кругом шли в пляс; поднялась сутолока; сват Ай-ай держал за пуговицы долгоносого белобрысого телеграфиста и визгливо толковал:
— Мил-ай! Ты не обижайся, что я тебя трясучим департаментом величаю! Сам видал, милый: тыкаете это вы в конторе в шпеньки свои, трясетесь, чисто дураки! Мил-ай! Трясучий департамент! Хряпнем, что-оль?
— Держи меня, вырвусь! — визгнул сват Ай-ай и несся, подергивая плечами, по избе, намахиваясь на кого-то длинной костлявой рукой. В окнах забубнили, и хлопнула дверь, напустив пару до потолка, все потерялось. Дрожа и смеясь, притиснулась к гармонисту Аленушка, зажмурив глаза от жути, и из пара лезли лохматые и черные чудища, путали все и зычно гоготали, ударяя в заслон.
— Ряженые пришли! — горланил кто-то и засуетился. — Ей, ребята, махнемте к старосте, попужаем подлеца! — Пахнули опять паром, сквозь него бубенцы звенели на невидимых дугах, стоял в синем месяц: и распаленный Митька, накинув кое-как шубку на Аленушку, толкнулся торопливо за народом, а сзади бежал Кротон, растопыривая руки, как незрячий, и шипел:
— Куда вы, куда вы?
— Туда, — смешливо оборвал Митька, и, повалив Аленушку в розвальни, крикнул: — Вали! — Бубенцы дрогнули, залились, и ледяной ветер обжег щеки…
— Ух, Тишка, рви! — заревел кто-то, качаясь стоймя с вожжами. Гомоном буйным ударила гармоника вдоль улиц, на задних санях, отзываясь, подхватили веселую, заголосили бубенцы. Положив голову на плечо Аленушкино, мял Митька лады, не помня уже ничего, и в пустынных улицах ухало и звенело все от озорных песен.
Задребезжали в окна к старосте, ввалились в душные горницы, обмерзлые все; опять забурлила кровь от пляски.
— Ну, рви, что ль, эх, — с болью выдавил Митька, звоном рассыпчатым пустил, ахнули гости; неслись скочком и вприсядку хохлатые, черные, ехал цыган на медведе, вопил татарин в ермолке; разъяренный сват Ай-ай прыгал по-телячьи, взяв в зубы длинную бороду, визгливо ржал, в сутолоке гремучей перемешалось все, кружительное мельканье стояло в глазах, и горло комкало от хмельной усталости, а румяные бабы, поддавая грудью, подкидывали чоботами юбки выше колен и причитывали:
Молодка моя,
Молоденька!
Головка твоя
Спобедненька!
Аленушку подтащили к столу, влили насильно в пунцовые губы; к ней разлетелся телеграфист, отставив локти щегольски, и шаркнул ногой: