Подвизгивая, бросились певицы к столу, потянувшись алчно за пивом; Маша, еле показав из-под смольных ресниц серые свои очи, чокнулась с Синельниковым и закинула вызывающе голову. Много обещали эти глаза, не знал Синельников, как и быть, а волнующий зов песни кружил, еще сильнее хмеля зажигая кровь…
Купцы, совсем охмелев, полезли к девушкам, тяжело заигрывая, а Пчелкин усадил к себе на колени толстую певицу и щипал. Его глазки совсем исчезли от жестокой улыбки, грудь певицы выбилась из-под сарафана. За каждый щипок она получала по гривеннику.
— Дяденька, будет, не надо, — хихикая от щекотки, молила она, — я лучше поцелую. Да что ты, хахаль, в одно место привязался, за это по двугривенному надо!
Рявкнул «Героический марш». Нечаев выпустил еще акробата, который на руках разгуливал по избе и заламывал ноги за голову. Но обеспамятевший Гвоздарев оттолкнул его, упоенно выпятив грудь, промаршировал перед музыкантами и, забултыхав руками, врезался в кучу певиц, стоявших у стола.
— Пошел черт по бочкам! — гоготал карусельщик сквозь визг девок и грохот оркестра. — Напирай крепче, костолом!
Дверь распахнулась, и новая ватага, с гробовщиком Прохожевым во главе, ввалилась с песнями в сторожку. Марш оборвался.
— А, веселый человек, искра божия! — приветствовали купцы гробовщика, дружески ухмыляясь. — Только тебя и не хватало. Ну сделай что-нибудь на пятиалтынный чуднее, скомдиянь!
— Ванюха, хряпни махонькую, — мямлил Гвоздарев.
— Нет-с, не пьем-с, — звонко отчеканил Прохожев. — Зарок у попа взямши. Только этим и тешим себя теперича.
Он растянул гармонику.
Она моя шьет и вяжет,
С кем захочет, с тем и ляжет.
— Лихо! — захохотала изба. — Зверь ты, Ванька, насчет песни. А у нас здесь плясун есть, что почище тебя. Смерься-ка!
— Кто? — спросил гробовщик, надменно усмехнувшись. — Уже не балаганщик ли? Эй ты, тряпло, — обратился он к Нечаеву, — выходи на полдюжины, кто кого… По-хрестьянски! На три аршина в землю, на пять в небеса, черт тебя подери, антимония с суслом!
— Что ж, — подбоченился Нечаев, — и не эдаких видывали, становись! Я в Сызрани троих таких покрыл, дохнуть не дал! Янкель, наяривай!
Оркестр заиграл «Барыню». Легкой, четкой поступью вышел Нечаев, отсчитывая каблуками каждый такт. Обошел круг, лихо повернул на носках, глядя на соперника. Тот сбычился, словно желая броситься на кого-то, и затоптался нарочно неуклюже на одном месте.
— Лапоть направляю, — сбалагурил он под хохот купцов, — во, смотри, живой!
И вдруг сорвался с места и, крикнув: «Мы по-хрестьянски, по-неученому», — вылетел скоком на середину избы, хлопнул ладонью по полу, другой по губам и пошел струнить ногами затейливую, такую забористую и жаркую «барыню», что у купцов плечи передергивались и ноги заерзали, просясь в пляс. Словно тянуло каждого броситься куда-то очертя голову, гикнуть гневно, мелким бесом рассыпаться, чтоб душа возрадовалась дикой воле и пляске необузданной, безумной…
— Отчекрыживай! — вопили оголтелые, одуревшие купцы. — Прохожев, отдирай, примерзло!
Опять вылетал Нечаев, порхал легко, как бы красуясь собой. Упирая руки в шелковый распущенный пояс, закинув голову по-молодецки, не глядя, несся он, не касаясь словно земли. Хитрую фигуру выкидывал, перекувыркнувшись в воздухе и крякнув узывчиво. И вновь отчаянная трель каблуков раздирала воздух, половицы стонали, лампы мигали трусливо, — забубенный гробовщик выползал по-медвежьи, встряхивая головой. Как слабый лист в вихре, взвивался он, рассыпая пламень движений, шарахался в сторону, отбивая бешеную присядку, колотя руками по полу, по бокам, по сапогам.
— И-их, — охватывали его судороги на средине избы, — крой чище! — У купцов мороз пробежал по коже, зубы стиснулись…
А музыканты — скрипки, корнеты, флейты — источали серебро голосов своих, то выдерживая благородную нечаевскую осанку, то ахая от избытка удали и воли, когда срывался черноусый Прохожев, вскидывая ногами, и дьявольскую свою отчеканивал «барыню». То не в силах уж удержать бешено возрастающего пульса инструментов, когда все полнилось до краев гиком и весельем, и сердце, казалось, готово было оборваться судорожно, — они испускали какой-то нелепый вопль, голосили смятенно, а неуемный плясун плыл, приседая, и вновь взлетал, хлопая в ладоши, рассыпая всюду залихватскую дробь. Отступился Нечаев, заказал полдюжины для диковинного гробовщика…
Воздух в сторожке загустел от дыма и спирта. Синельников уже смутно сознавал, что ему говорили, тускло видел мелькания пляски сквозь набегающее забытье. Наконец, ему сделалось почти дурно. Тяжело склонившись, он встал с лавки и, пошатываясь, толкнул Машу к двери.
— Пойдем в луга, пойдем, — пробормотал он, едва передвигая ноги. Вышли в ночь, где тихая свежесть еще полнее запьянила, заполонила сердце на миг пышной прохладой.
— Ах, Маша, — обнял ее Синельников, — несчастный я…
В сторожке шел дым коромыслом. Опять запировали мшанские торгаши; ради ярмарки и веселый гробовщик зарок с себя сложил. А мужики, навалившись друг на друга у окон, кряхтели благодушно и подсмеивались:
— Купцы балуются!
Рогатый месяц повис над синими перевалами, уютно стало, как будто все свое, тихое. Звонили полночь где-то за ржаным полем; жужжала, опечаливая сумерки, гитара у балаганщиков. А белый монастырь выступил маковками своими к бледным звездам, вылив за собою в небе черные и голубые облака листвы.
Не баюкала — беспокоила месячная эта ночь. Редкий мог уснуть: вскакивал скоро и шел бродить по ярмарке, не одолев странных помыслов, прислушиваясь к глохнущим звукам. Сонно налаживали песню, бегали к мшанской шинкарке за водкой. Молодые томились, прятали что-то друг от друга. Ленив был смех, хотелось побыть одному. Глядеть, как лиловая дорога отсвечивает в темных откосах, тайные вспыхивают огни в степи. Тянет туда, в завешенное раздолье: будто вот за дремотной заводью, в какой-то серебряной дубраве найдешь нечаянное, на всю жизнь счастье…
Даже становым не спалось в палатке, хотя выпили они перед сном «по черепушечке». Почесывались, ворчали… Догадливые стражники давно плутали в путаных тележных рядах, разнюхивая «насчет баб для их благородий». Подняли трех каких-то, сонных, поволокли. Бабы визжали и падали у каждого костра, царапая землю. Стражники деловито и жестоко ругались, а отходя в сумерки, должно быть, тешились, срывая с баб кофты и несуразно хохоча.
С затона туман потянул облаком-призраком. Потускнела обитель: бледным венком плыл туман вкруг куполов; с кладбища запахли сильнее цветы, вспомнилась сказочная какая-то жуть. Дружнее поддувал от черного востока лесной, посвежевший ветер.
Тополь звякнул по стеклу в Татьяниной келье. Она отворила окно: холодным душистым шелком погладила ее ночь, обессилила внезапной дрожью. За стенами покоилось зеленоватое от месяца небо, гремел глухо, словно шепчась с листвой, «Героический марш». Не понять — во сне, наяву ли, и чего хочет замолчавшая душа…
Накинув платок черный, медлительно зажгла она свечу, будто покоряясь чьей-то иной воле. В коридоре нагнулась, пытливо, осветив постель, где разметалась послушница Груша в розовой рубашке. Дунув на пламя, скрипнула лестницей, прижимая палец к подбородку. Синяя ночь стояла за березами, обещала. Татьяна устало улыбнулась чему-то и, уронив платок на глаза, вошла в тихие палисадники.
В сторожке погасли, наконец, огни, стих ревучий оркестр. Купцы поплелись вразброску: кто по домам, кто с певицей в луга, кто на ярмарку под прилавок — зарыться хмельной головой в душистую отаву и всхрапнуть до солнца. Гвоздарев еле взобрался на тележку и загремел по дороге, силясь тщетно вспомнить мотив «Героического марша» и ругаясь на работника.
Не спится на ярмарке, ждут праздничного солнца, пьяного дня, когда зазвенят, закружатся в буйном хороводе и гармоники, и пестрые карусели, и цветные толпы, разгульным разливом подошедшие к Мшанску. Тихие парочки влюбчиво перешептываются на лугу, где стихли давно вечерние игры. Гулящие мужики, удрав от жен, ищут где бы поживиться; осклабясь сладко, ловят встречную бабенку, вынимают вышитый кисет, хвастаясь: «Пойдем, кума, в рожь, в прятки играть, в накладе не будешь: во, мошна тугая, завтра новые бусы куплю». Полногрудые молодайки переманивают их на темную сторону, подальше от людей, послушно усмехаются, кутаясь в узорный платок. Не на деньги льстятся: улещает хмельными речами ночь-шептуха, запретные ее услады…
От бахчей, с того берега, раскрывая встревоженные камыши, выплыла лодка, направляясь к обители. Перед ней бежал очарованный месяц, как желтый уголь, мешая Яше-нежному заглядывать вдаль, за черные струи. Слегка ветер набегал, порхал лунными брызгами на очерненных ветлах, пел в ушах. И ночь простиралась — сладострастная и богомольная, как соблазненная черница.
Темно у монастырского мостика, ветлы встали шатром. Изредка луна раздвигает стрельчатый купол их, вспыхивает в синей воде. Яша выпрыгнул из лодки, замирая, приложился ухом к старой калитке — ничего не слышно. Потом стукнул полегоньку, еще раз, и сам чуть не испугался: раздвинулся, показывая луну, ветхий частокол, черная фигура вышла, сжала Яшины руки и склонилась к нему, дохнув жарким ртом. Яша вздрогнул, тесно припал к Татьяне, сразу ослабев.
— Яков Иваныч, — шептала она прерывисто, — Яшенька, ах, боязно мне, грех-то какой!
Очнулся немного почтмейстер, схватил в охапку рыжеволосую красавицу и спрыгнул в лодку, чуть не поскользнувшись на мостках. На том берегу дымились луга, мутные от росы, чернела облаком месячная дубрава… Насилу поднял весла Яша онемевшими руками…
…Холодеет серебряный восток. Дальний Мшанск пропал на горе, погасли его дозорные огни. Высоко вознесся там месяц над усыпленными улицами, пролил млечную мглу, зацветая на острых звонницах. На базаре одиноко продребезжала гвоздаревская таратайка; поймав, наконец, коварно ускользавший мотив «Героического марша», вывалился, ни с того ни с сего, Гвоздарев на площади и, отпустив работника, пешком прокрался до дому. Воинский горделивый дух вновь заиграл в нем: спесиво выгнул купец грудь и полез почему-то в окно, изображая, вероятно, военного лазутчика. Потом, п