«Севастополь» ценен всем своим конкретно-историческим содержанием. В нем запечатлен период керенщины, прослежен процесс освобождения широких народных масс от мелкобуржуазных, соглашательских и оборонческих иллюзий. Ведь не только Шелехов преодолевает в себе эти иллюзии, их разделяет и преодолевает — хотя и совсем по-иному! — широкая масса. Среди матросов много людей из крестьян. В повести показано, как постепенно, с трудом большевики приобретают все большее влияние на массу, как она начинает все внимательнее прислушиваться к ним и как, наконец, влияние большевиков становится решающим.
Исторический пафос — одна из характернейших особенностей художественного метода Малышкина — сказался и в том, что сама композиция «Севастополя» определяется ходом исторических событий, изображаемых в их постепенном и динамически-драматическом развитии. Попытка контрреволюции собрать свои силы для разгрома революционного народа, роль Колчака и Керенского в собирании контрреволюционных сил и мощный рост возмущения народных масс, все более примыкающих к коммунистам, — таково содержание исторических событий, изображаемых в повести.
Сочетание точности художника-историка и страстности лирика, решающего в прямой связи с темой исторической судьбы народа и личную, интимную тему счастья, — в этом сказывалось яркое художественное своеобразие Александра Малышкина.
«Люди из захолустья» — одно из лучших произведений нашей литературы, передающих пафос первой пятилетки. Действие романа развертывается в промежуток времени между осенью 1929 и весной 1930 годов. Перед нами предстают многие характерные черты эпохи, помыслы, чаяния, надежды советских людей, их усилия, их борьба, небывалый подъем созидательной энергии. Тема наступления окрашивает роман — наступления на прежнее «захолустье», на многовековую технико-экономическую отсталость страны. «Вся Россия с корнями пошла»… — говорится в романе. Вновь сказалось в высокой мере присущее Александру Малышкину живое чувство истории родного народа: здесь это было чувство «непререкаемой, неизбежной и вековечной слитности» всего того, что происходило на родной земле в тот год, который получил название «год великого перелома», со всем прошлым народа, чувство исторической непреложности начавшегося коренного преобразования родины. И, быть может, главная и необратимая ценность романа заключается в том, что художнику удалось с удивительной простотой, силой, жизненной убедительностью раскрыть, какие чувства и мысли были тогда у самых «рядовых», самых «низовых» людей, как происходил у них процесс развеивания прежних взглядов, верований, устоев, прежних надежд и прежних представлений о счастье и как возникали новые представления, новые надежды, как эти люди преодолевали свои колебания и связывали свои судьбы, свои мечты с тем небывалым, что рождалось в годы первой пятилетки.
Главные герои романа — Николай Соустин и Иван Журкин. Первый — столичный журналист, второй — столяр, краснодеревщик. Они двоюродные братья, оба люди из захолустных низов, из старой уездной глуши. Их роднит не только кровное родство, но и общий душевный склад. И роднит их мечта о счастье, о том, чтобы оно было не призрачным, насмешливо-неуловимым, а прочным. Оба видели немало горя начиная с детских лет. Николай Соустин — первый в своем роду, попавший в гимназию. Восьмилетним мальчонкой ему пришлось наблюдать такое зрелище:
«…съехавшиеся из окрестностей базарники избивали на этой площади пойманного в чем-то человека; этот человек поднимался и опять падал, окровавленный, с рыжей бороденкой, в рубахе распояской. То был запропавший за три месяца перед тем отец, по прозванию Собачка».
Вспоминает Соустин и о другом: о юности, об утренних пробуждениях «на холодной заре; как верилось тогда, что где-то в большом мире, за долами, ждет его ненайденное счастье!».
Мечта Николая Соустина была неясной, противоречивой, в ней было и «шелеховское» стремление к какому-то «положению в обществе», к какой-то своей карьере; но вместе с индивидуалистическими стремлениями было в мечтаниях Соустина и нечто неизмеримо более широкое, чем только утверждение самого себя.
Была мечта о счастье и у Ивана Журкина, — в чем-то она была схожа с мечтой Николая Соустина. Малышкин рассказал об этом в ключевой главе своего романа. Эта глава называется «Счастье». Она, несомненно, принадлежит к числу лучших страниц русской литературы. Все страстное; лирическое напряжение романа прорывается в этой главе, представляющей собою часть автобиографии самого писателя. Писатель тут неожиданно и вместе с тем удивительно естественно переходит к рассказу о самом себе, прямо и непосредственно сливает себя со своими героями, заявляет о своей принадлежности к «роду» Соустиных и Журкиных.
«Мы были бедные, мы происходили из курносого, застенчивого простонародья, и я был первый в нашем роду, которого отец дерзнул послать в гимназию, на одну скамейку с господами».
«Мы» — это и Иван Журкин, и его отец, и Николай Соустин, и пекарь Собачка. Автор декларирует свое кровное родство со всеми своими героями. Он мог бы назвать роман: «Мы из захолустья». Он признается читателю в том, что речь идет и о его, Александра Малышкина, личной судьбе. Что такое малышкинское «мы»? Это целый род трудовых людей из старого уездного захолустья, которое так хорошо знал Малышкин, — ремесленников, столяров, пекарей, плотников, печников — мастеров с золотыми руками!
Отец Ивана Журкина, он же дядя Николая Соустина — и автора, по признанию последнего, — отличный мастер-краснодеревщик, вынужденный стать гробовщиком из-за отсутствия надобности в его высоком, артистическом мастерстве в «мшанской» глуши. Мастер всю жизнь свою мечтал о счастье. Он мечтал о своей лавке, о роскошном катафалке, о своей мастерской в городе Сызрани. «Туманно-чудесным краем, городом-зарей» грезилась Сызрань мастеру. «И что-то еще более светлое и радостное, чем катафалк, чудесило над Сызранью. Что? Эх, если б правду говорили люди и дело стояло только за мастерством, сумел бы дядя показать, что такое мастерство!»
«Что-то еще более светлое и радостное»… Мечта мастера не сводилась только к своей лавке, к своей мастерской, — нет, то была мечта о какой-то чудесной работе, где можно было бы показать мастерство, и — еще шире! — то была неясная мечта о какой-то такой жизни, в которой счастье — награда за мастерство, только за высокое, свободное мастерство, а не за волчью хватку, лисью повадку. Мастер так и не выбрался из унижения и нищеты. И сама Сызрань, «город-заря», куда ему удалось все-таки перебраться, — сгорела, вместе с его мастерской. Поманила и насмеялась «недостижимая заря»…
Иван Журкин — тоже великолепный, редкий мастер, унаследовавший от своего отца и вдохновенное, строгое мастерство, и ремесло гробовщика в Мшанске, и мечту о счастье: о такой жизни, в которой «дело стояло бы только за мастерством». Волчьей хватки, которою наделен другой его двоюродный брат, Петр Соустин, вылезший в богатеи, лавочник и кулак, хищного наскока у Ивана Журкина совсем нет. Он только мастер, «только» отличный мастер.
Как и его отец, Иван Журкин воплощал свою мечту в образе своей лавки.
У всех людей из этого «рода» была своя Сызрань, свой город-заря, — увы! — сгоравший, как сгорела Сызрань, призрачный, шаткий город на песке, открытый всем ветрам, всем бедам жизни, неуловимый, манящий и исчезающий. В простой ли журкинской форме или в интеллигентски усложненной, как у Николая Соустина, то была мечта и о своем «куске», который надо «урвать» (постоянное присловье Журкина: «кусок урвать!») — и вместе с тем о чем-то более светлом и широком…
Маленький человек Иван Журкин терпит смешные и унизительные неудачи в своих неуклюжих, неумелых попытках выйти в люди, подобно Петру Соустину, сделать аферу, нажиться, купить-перепродать… Нет, не его это стихия, не быть ему богатым, ловким, удачливым.
Живет в душе Журкина песенная, поэтическая стихия. И вот после одной из особенно обидных своих неудач в смешных попытках разбогатеть, во всем отчаявшись, на все махнув рукой, он, Иван Журкин, гармонист-виртуоз, умевший извлечь из гармони и вложить в нее душу, взбудоражил, увлек за собою три села неотразимой душевностью песни русской мастеровщины: «Измученный, истерзанный наш брат мастеровой»… Незаметно присоединилась к этой песне другая, строго запретная, слова которой еще нетвердо были заучены:
Богачи, кулаки… разна сво-о-олочь!
Расточают тяжелый твой труд…
Получился бунт, появились стражники, Журкин, оказавшийся коноводом, попал в острог. Этот эпизод романа, передающий клокотанье народной муки-ярости, по своей лирической гневной напряженности и силе близок некрасовской поэтической атмосфере.
Свою мечту Журкин пронес через всю свою жизнь, вплоть до «года великого перелома».
Николай Соустин, доброволец Красной Армии, прошедший гражданскую войну, сотрудник большой столичной газеты, участник политической жизни страны. Но прежняя мечта о своем обособленном счастье все еще живет в нем. Однако Соустин все глубже начинает осознавать в себе эти настроения как наследие «захолустья», социального, психологического. Он приходит к выводу, что время требует ясности, определенности, мужества во всем. Время требует широты, слитности со всей жизнью страны. Соустин ищет настоящего, действительно прочного: прочного исторически, прочного социально, прочного лично. И те же поиски — у Журкина: два варианта одной мечты, одного стремления, того стремления, во имя которого была совершена и сама Октябрьская революция, во имя которого совершались небывалые подвиги самоотвержения в годы гражданской войны, в годы пятилеток… Все было непрочным в жизни миллионов Журкиных, Соустиных. И вот, кажется, приходит наконец прочное, настоящее. Кажется — потому что люди журкинской склада недоверчивы: столько было у них разочарований, столько раз надежда обманывала и все оказывалось лишь видимостью, манило и заманивало для того, чтобы обманывать, еще и еще раз насмехаться!..