Надев замки на железные ставни, вспомнил Афонька вчерашние свои мысли и, встрепенувшись, прошел и теплушку. Немного поколебавшись, он сел на пустой табурет и спросил карту.
— Чего же, гулять так гулять! — махнул он рукой, зардевшись от почтительной к купцам улыбки. — Еще карточку!
Начали по маленькой, потом ставки стали возрастать. Через час у Афоньки скопился незначительный выигрыш. Он выпил, потом еще, и ему захотелось, чтобы все порешилось скорей. Хмель стремительно сменял мысли, полные надежд и сладкой боязни.
— Четвертная в банке, — крикнул он, когда дошла очередь. — Чего по мелочи околачиваться, гундить-то!
— Сразу новый купец всем в кишки въелся, — съязвил Чучкин, — подсыпай еще, жалко, что ль, их, навоза-то!
— На еще! — хлопнул, побледнев, Афонька другой кредиткой по столу. — Что! Поджал хвост-от, сквалыга! Кому карту?
В первый круг дошло до полтораста, Афонька застучал. Возросло до двухсот. Моргач, который был последним в кругу, молча покрыл ладонью деньги.
— Ва-банк?
Афонька выбросил ему карту и, делая беспечное лицо, взял себе. Все вопросительно поглядели на него.
— Двадцать! — четко кликнул он и, глотая сухим горлом воздух, потянул к себе деньги. И светозарная легкость хлынула в душу, легко опьяняя.
— Смылил-таки, — проворчал Моргач, раскрыв рот от недоумения, — сколько всего?
— Четыреста, триста пятьдесят чистых…
Банк начал держать Чучкин. Афонька взял еще пятьдесят рублей. Еще раз, только бы раз взять такой куш, как в начале, — и он встанет и уйдет. Тогда Зоя — близкое счастье, невозможное еще вчера…
— Сколько в банке? — спросил он сухо.
— Четыреста.
На мгновение дрогнуло все и затмилось. Сейчас, сейчас, вот близко оно, только там, под сухими желтыми пальцами, скрыта страшная тайна. Казалось, все чувства остро напряглись и взнеслись в одну точку, где выше — оборвется сердце, где ослепляющая радость или глухой срыв в темь…
— Держу!
Ему дали карту еще. Стараясь не смотреть сразу, он приподнял их одну за другой и пересчитал. Овладело сомнение на минуту, пересчитал еще раз. От тоски и горечи опустил руки. Он бросил карты и, деланно равнодушно растягивая слова, произнес:
— Нет, перебор…
Дальше было как в забытьи. Он не был пьян, но кровь, как во хмелю, туго тяжелела в висках, кожа сделалась горячею, и немного залихорадило. Неверные мерцания потекли перед глазами. Он еще раз поставил четыреста — Из своих — и проиграл.
— Ты бы, Афоня, прохладился немного, — заметил ему, хмурясь, Моргач, — здесь ведь ты не в свою партию залез, без штанов пустят.
— Мое дело! — злобно буркнул тот, нервно ломая себе пальцы под столом, — а кто кого утрет, не знай еще!..
— Сотня, — двинул он последнюю бумажку Укопаеву, — давай карту, да живее, не кобенься!
— На, жги! — свирепо крякнул тот, выпячивая грудь. — Довольно, что ль?
Афонька пересчитал — вышло двадцать очков. Пришла тайная радость, потому что больше — редкий случай. Поклялся себе, что будет теперь играть по маленькой, пока не вернет своих, а там, быть может, вернется удача…
— Двадцать! — крикнул Укопаев, больно и жестко ударяя по сердцу, — Беру!
— А ну вас к черту! — взбешенно, с пеной на губах, выскочил Афонька из-за стола, — жулики! И вы, отец дьякон, какого черта торчите все время за спиной, невежа!
— Ты, ты потише, — встал Моргач, стуча пальцем, — не ерепенься, не в сарае ведь разорался!
— Ну, все равно! — стукнул, как пьяный, в отчаянье Афонька по столу, — вот на товар сыграю! На триста у меня, у Моргача в складе… Мне отыграться только!
— Как же так на товар? — загалдели игроки, — кто его считал у тебя? Дело неладное…
— Да вот же счета! — взвизгнул почти Афонька, выкидывая бумаги. — Позвольте без очереди мне банковать, я сейчас! Вот чистым бастом триста кладу, глядите, все оплачены!.. Кому карту?
— Дай ва-банк, — протянул руку Решеткин.
— Ну? — спросил Афонька торопя.
— Двадцать одно, вот что, — сунул тот ему карты к носу. — Отшивайся теперь, брат, от стола, отгулялся!
— Как! — погладил Афонька рассеянно свой лоб, силясь словно вспомнить что. Купцы поглядели на него, усмехаясь, и продолжали сдавать дальше. Сухой узкий затылок Чучкина лез в глаза ненавистно, тоскливо; хотелось стукнуть его больно или придавить чем. Охнув, надел Афонька шапку и выбежал из теплушки.
— Вековать тебе в приказчиках! — крикнул ему вслед Моргач, поглаживая бороду. — Завтра, не забудь, съезди с дубликатом на станцию. Игрок!
Афонька остановился на время в темной лавке, послушал. Потом, как незрячий, рванулся в дверь и, убившись локтем о железо, покатился по скользкой горке на улицу.
На Планской затмила дороги масленичная черная ночь, и согбенные тени, то ругаясь, то распевая, таяли в метелице. Под окнами сияли тускло колеи, накатанные за день, и прохожий, попадая на них, дергал ногами и откидывался назад. Чьи-то раскатившиеся пошевни подшибли задремавшего словно Афоньку и столкнули в снег.
Он выругался и, карабкаясь по обледенелому скату, кое-как встал и начал отряхаться… потом снова упал.
— Что, Афоня, видно, и ноги не держат, надрызгался? — раздался над ним сиплый смех. Тонкая тень, судя по развевающемуся платку — женщина, помогла ему подняться.
— Что же ты молчишь? — донимала она его. — Иль уж людей не узнаешь?
— Вижу, Танька, — пробормотал Афонька с досадой, потирая колени руками, — черт, все кости отбило! — и потом вскинул к ней лицо: — А тебе что надо?
— Мне-то? Ничего! — нахально оскалила та зубы и задержала его. — Да куда ты порешь, чисто оголтелый! Хочешь опохмелиться, пойдем в нашу хибарку, есть!
— Ну-ка, пусти, не привязывайся, — отстранился он угрюмо и, отбросив ее руки, полез на бугор, но опять поскользнулся и словно одумался. — Эй! — позвал он женщину, начинавшую уже пропадать в темноте, — веди, что ль, где у вас там!
— То-то! — откликнулась та насмешливо и повела его, забегая немного вперед, в темный переулок. Потом, оглянувшись, хлопнула себя по бедру и вскрикнув: — Ах, оголтелый и есть! — побежала назад отыскивать Афонькину шапку.
— Ты, смотри, голову-то не потеряй, — укоризненно добавила она, возвращаясь и нахлобучивая ему воротник.
— Эх, растепеля, на вот!..
— Мне бы в тепло теперь да водки, — уныло промолвил Афонька, увязая в снегу где-то на огородах. — Скоро, что ль? Полны чулки снегу…
Спустя некоторое время Танька остановилась и, показывая на что-то черное, вроде бани, сказала:
— Вот это самый наш притон и есть. Входи, не бойся…
В тесной избе, где сумерки, как паутина, чадно опутали все до потолка и плавал над коптилкой махорочный дым, плясала девка в расстегнутой кофте. Старичок с невидимым лицом, притулившись в углу, играл на гармонике.
Кривая старуха поставила на стол водку.
На скамье сидел еще вор, прозванный Петуханом, солидный мужик с сальными красными щеками и выпученными глазами, а в другом, совсем темном углу, — столяр Гарька, черный, косматый и злой. Увидев Афоньку, Петухан похлопал рядом с собой ладонью и сказал:
— Подвигайся сюда, купец, покалякаем душевно! А если ты насчет девок, то Соньку не трогай, пока цел.
Афонька, не отвечая, сел поодаль, а плясунья показала язык и запищала:
— Еще бы, какой дилижер нашелся! С кем хочу, с тем и сяду! Во-от! — Но Петухан рванул ее за кофту и, замурлыкав от удовольствия, притиснул к себе на колени. Сонька обняла его красную, голую, как у скопца, шею и замолила:
— Водочки бы, дяденька!
— Водка есть, — пододвинул ей Петухан рюмку, — мой! Эй, ты! — обратился он к одинокому столяру, — иди, борода, выпей, купцам с нами зазорно!
Гарька подошел к столу и, не глядя, выпил рюмку, утирая ладонью черную бороду. На Афоньку зарделись мимолетно смоляные глаза его из-под торчащих бровей.
— Ежели тебе Сонька, — молвил он вору, наливая еще водки, — то мне Танька. — И в другой раз обжег взглядом Афоньку.
— Пожалуйста, — заерзал тот беспокойно, — я в ваших девках не нуждаюсь. Невидаль, мало их, добра-то!
Он выпил сразу стакан и опустил голову на руки. В мозгу словно колыхнулось что, в радужных кругах баюкая тело, и гармоника заиграла уныло, как в слезах. Легко и безвольно налетели пьяные грезы, жалостно лаская сердце, и Афонька шептал про себя, распаляя тоску:
— Эх, жизнь моя, любоваться на тебя только! Один, как полевой кустик… ни любви, ни ласки, так сиротой сдохнешь где… под забором… Свои — и то деньги кровные отняли, а я их пятнадцать лет по копеечке копил, жилы свои тянул… пятнадцать лет, эх!
И оттого, что вспомнились пятнадцать лет, жгучая обида заставила его всхлипнуть, но он тотчас же утер слезы пальцем, чтоб никто не заметил.
— Коли не жалеете, чего вас, чертей, жалеть! — скрипнул он вдруг зубами и, подняв голову, понял, что пьян. Чад плыл совсем близко, словно кто клал тяжелую руку на глаза, и туманно колебались стены… а из угла светился колдовской взгляд черного столяра.
— Что ты как сыч впился? — злобно мотнул на него Афонька головой. — И ты, — повернулся он к гармонисту, — сделай милость, замолчи, старая волынка, будет душу-то выматывать!..
— Не скандаль, — с достоинством пробасил Петухан, снимая с Соньки кофту, — а то сейчас выкинем, за мое почтение! Залетела ворона не в свои хоромы, так и нечего кочевряжиться!
Танька, предвидя шум, подбежала к Афоньке и, обняв его, поднесла рюмку, чтоб задобрить. Но он с ненавистью оттолкнул ее и, отскочив по скамейке в угол, крикнул:
— Отстань, говорю, гад! Иди вон со своим сычом целуйся, не пачкай!
— Ну и что же, — задорно отступила Танька, откинув голову, — уйду! Всякая шваль тоже пинается! В морду бы дать, а я вела его как доброго! Фу!
А Петухан зловеще пощелкал по столу пальцем и сказал:
— Экий, брат, народ, так кулака и просит! Ты еще сапоги-то, купец, снял бы, без сапогов бы еще поломался!
Злоба окончательно завладела Афонькой. Он поглядел, выжидательно насупясь, на обеих девок, на вора и Гарьку, и, словно от мутного отвращения, у него тошно засосало под сердцем. Подумав, чем бы уязвить всех сразу, он вынул золотой и показал Соньке.