— А что, Митя, с девками ты как? Можешь заправить, комар носу не подточит, а?
— Ну уж, — блаженно усмехнулся парень сквозь дремоту, — насчет бабьего пола-то я стерьва… Гармошка вот у меня: как подморгнешь да тюлюлякнешь, девки гуртом лезут, прямо рвачка! Мы в Сызрани со всяким обращением знакомы: когда такое им развезешь, в дикаденском вкусе, что твой Максим Горький и профессор кислых щей!
— Это нашему королю в масть, — согласливо закивал старичок, — вот ты поживи да Аленушку развесели у меня; хворь у ей и думы всякие, боюсь, не свихнулась бы… Развесели ее, я тебе награду дам, а энто… ни-ни, не баловаться! У ей жених есть, богач страшенный, так у меня чтобы без шалостев! Ни-ни, слышишь?
— Чую, — сонно подмигнул парень и поплелся за Кротоном в каморку, где и лег на сундучке. Старичок, покашливая, удалился, тишь глохла в комнатах; уже засыпал Митька, и путались несуразно мысли, как скрипнула вдруг половица и под веки влез опять надоедливый сторожкий свет.
— Не спишь еще, — прошипело от дверей. — Ты того… по горницам не вздумай лазить. На ключик все заперто, на ключик, а у меня и ружьецо висит. Так-то, — внушительно пристукнуло там и затихло.
Митька подумал немного и удивленно хмыкнул. Потом зарылся лицом в подушку, вздохнул и тут же забылся.
Рядом с флигелем и лавка Кротонова вросла в землю по пояс, вроде подвала. Дверь железная, тяжкая; пол земляной, убитый; всегда сыро в подвале от гнилых потемок, а в потемках этих покашливает остроглазый Кротон, улыбчиво покашливает и с коварным под-мигом каким-то, от которого неспокойно.
Утром поил он там Митьку чаем с лимоном. Митька рассказывал, подобрев, о странствиях своих с самого детства, как плутал по степям, беспачпортный, холодный и голодный, потом определился на пристаня и теперь, слава богу, живет ничего, ни шатко ни валко.
— Зря баять не стану, — с достоинством говорил он, — а сорок три цалковых на книжку положил, как одну копеечку. Мне еще бы с эстолько, я и жениться могу; мои годы такие, что без девки нельзя…
— Это верно, — заметил Кротон, и в сумерках не разглядеть было — усмехается ли он, или от боли какой сморщинил лицо. — Ваше дело молодое, чай вот на дядю целишься теперь: помрет, мол, старый гвоздь, и мне толика перепадет, а? Только я ведь крепонький. сам жениться могу, хе-хе! А то Аленушке откажу все в очистку, что?
— Ну вас, дяденька, в мыслях не держал этого сроду, — смутился Митька. — Дай вам господь здоровья, что же, и меня вот приютили, голыша; я с родиной могу опять повидеться, честь честью…
— Так, так, — недоверчиво поклонился Кротон и, вздохнув, встал. — Ну, иди теперь Аленушку посмотри, и горницах она. Покалякай с ней, разутешь… Да ты знаешь как, дело ваше молодое, хе-хе!
Митька поблагодарствовал за угощение и послушно вышел.
Вспомнилось ему, как в солнечные дни когда-то, может приснившиеся, бегал он в красной рубашонке по широким травянистым улицам или купался в серебряном пруде, под ветлами; тогда близкой была — будто глаз касалась горячая зеленая земля, лукаво и внятно пели птицы в траве, и сумерки на родимых задворках полны были дремотных чудес.
И словно в дремоте их, смеялась где-то в далеком темноглазая девочка с льняной косой…
«Поди, не подступишься теперь к Аленке, — подумал он, входя в горницы. — Где нам, она на карточке вон какой кралей глядит…» Нарочно подкашлянул у порога, потоптался, стесненный сладкой робостью, и, заглянув за дверь, увидел Аленушку.
Она стояла у стола в черном платке и сарафане старушечьем, не укрывшем высокую грудь. С плеча ползла коса тугая, желтая, как поздняя рожь, строго сжат был пунцовый маленький рот, и темные глаза ее глядели немощно и грустно.
— Не признаете, Аленушка? — шагнул к ней Митька и, растерянно ухмыляясь, тронул белую руку. — Я Митька, ведь помните, в козанки еще вместе играли, это я и есть, здравствуйте!
— Говорил мне тятенька, — сказала девушка и нехотя улыбнулась: — Вон какой вы стали, совсем жених… садитесь же, Митя.
Он присел со стылой усмешкой на лице, не зная, что дальше делать. «Ну и краля, — подумалось ему, и мутно заныло где-то, — только больно монашкой смотрит, и о чем говорить, пес ее знает…»
На пристанях просто было все и понятно; в воскресные вечера ходил он в гости к одному дворнику, другу своему, и распивал вместе с ним полбанки. Потом друзья вываливались к воротам, где у каждого была подружка — из горничных, лущили семечки, и Митька ухарски подыгрывал на гармошке, вылупляя глаза на девкину грудь. Иногда отправлялись еще гулять за город; но когда вставала луна, осиняя траву, и в темных лугах Волга мерцала серебряным разливом, сердце отуманивалось там непривычными и печальными желаниями, и противно было смотреть, как хихикают и льнут подружки, опьянев от красного вина…
— Глушь у вас здесь, — сказал он, наконец, — и вы, Аленушка, видать, закручинились что-й-то, скушно… У нас теперь самое развеселое время, только ноги настраивай, танцыи пойдут, музыка! Може, повеселить вас, я на гармошке сичас ударю!
— Что вы, что вы, — отмахнулась испуганно девушка, — чать, день-то какой ноне, сочельник, ай забыли? Ноне бог родится, самый великий день. Что вы, и говорить-то об этом грех!
— Богомольная какая, — подивился Митька, — и наряд-то у вас монастырский, иль дяденька скупится? Скушно, чай, с ним?
— Мне ничего не надо, — ответила девушка тихо и уронила к щекам черные ресницы. — Ко мне вот страннички заходят, юродивенькие; я их чайком попою, а они про святые места расскажут, гоже так… Жития вот когда почитаешь, как угоднички за нас муки примали… В монастырь бы я ушла…
— В монасты-ырь, — раскрыл рот Митька и глупо заморгал; хотел еще что-то сказать, но дверь скрипнула, и сам Кротон вошел, умильно посмеиваясь, и закивал на них головой.
— Так вот и калякают детки, калякают!.. Дело ваше молодое, только и побалагурить, а Аленушке в диковинку парни-то, она все со странничками да со мной, старичком. Вот ей и в охоту! Калякайте, калякайте, детки, я ничего!
— Як себе, тятенька, пойду, мочи мне нет, — сказала вдруг Аленушка и, не поднимая глаз, вышла из горницы. Кротон подмигнул ей вслед и, скосясь лукаво на Митьку, ехидно шепнул: «Как?» Тот пробормотал что-то, сам не вникая в слова; стало отчего-то неуютно и беспокойно, и тогда, насупившись, потолкался он без смысла у окна и вышел наружу.
Вьюга унялась, сурово-синие литые сугробы лежали в полях, лезли к калиткам и вместо крыш нависали с изб.
Митька сходил зачем-то на станцию, побродил по вечернему селу, где все безмолвно было и пустынно; лишь розвальни сонно проскрипят да баба звякнет ведром у колодца. Ранние потемки набежали, сквозь них тлел мрачный, исчерна-красный закат; в избах затопились печи к разговенью; горький дым не поднимался и облаком мутным оседал по реке.
Будто во сне все было у Митьки; куда-то унесли его вдруг, в дальний край, и теперь сквозь туман не понять: он ли плутает без толку по темным улицам, или видением таким томит его злая лихорадка…
Наконец, дошел он до Кротонова дома; в лавке трепыхал огонек, из горницы по-вчерашнему тускнело алое от лампад. В черных сенях кот шмыгнул под ноги, замурчал, и от этого жуть подула слабым холодком. Шумно разделся Митька, совсем смущенный, и хотел уже прокрасться в каморку, как из сумерек выскользнула бледная Аленушка, вся в слезах, и, сжав ему плечи, потянула к огромным своим, замерцавшим глазам…
— Что ты, — озлился вдруг он от испуга и задергал плечами, — я же это, вот еще…
— Добрый человек, Митя, — припадала она к нему, задыхаясь от слез, — помоги мне, помоги, добрый человек!.. Опять он в ногах валялся, плакал, иди, грит, за меня, не хочешь, силой возьму!.. Слез-то его не могу видеть, Митенька, боязно мне… Ты жалостный, ведь дитем меня знал, скрой меня, добрый человек! Здесь монастырь в Вазерках, туда меня довези, я тебе триста дам, в банк он положил! Митенька, помоги…
Уткнувшись в локоть голый, с нежным стоном упала Аленушка на стул; Митька захлопал глазами, потерявшись, гладил ее бережно по спине, бормоча: «Как же это, а?» Потом, махнув рукой, отошел на цыпочках в каморку, лег, крякнув отчего-то, на постель вверх лицом и пролежал так до частых звезд.
Опять Кротон заходил с лампочкой, испытующе осмотрел закрытые его глаза; в кухне тяпала ножом стряпуха, плыл вкусный чад; после полночи загудели люди под окнами, стали ходить по скрипучим сугробам: повизгивали девки, парни галдели, задирая, и, наконец, голосами сумрачными заблаговестили колокола.
В праздник светло выбелены горницы у Кротона; в окнах тюлевые занавески, на гремучих половицах цветные половики; в углу уместительный стол под снеговой скатертью, а на нем яства жирные, насдобленные и ядреные наливки.
Придя от обедни, благолепно помолился Митька на богатые образа и скромно присел, предвкушая сладкое разговенье. Кротон замешкался на кухне; в горнице лишь Аленушка стояла у окна в бирюзовом сарафане, словно умытая радостью какой, а в улицах ходил румяный народ, и курилась под солнцем голубая метелица.
— Думы чудные у вас, Аленушка, — прервал молчание Митька, — я думал, что хворь у вас какая ни на есть… Вчера хоть вот, зачем?.. и меня замутили… У дяденьки чего вам еще, жисть первейшая, всего вдоволь!
Хотелось еще сказать ей что-то хорошее, отрадное; горячая радость заполоняла все — от ясного утра, от полного солнца. И еще невнятное томление вспыхивало порой, будто, как в недавнем сне, подойдет сейчас родная Аленушка, тонкие руки уронит ему на плечи, и о любовной, о тайной сласти улыбнутся близко темные глаза…
— Не надо мне ничего, ах, — потемнела она и руками больно хрустнула, словно потягиваясь. — Не хворь это, так… Измоталась я здесь, не к дому я. Вот в монастырь скоро уйду, к угодничкам, кельеночка у меня будет светлая, тихая… Митенька, я ведь богородицу видела, никому не сказываю только, первому вам… Вблизь, как вас, ее, матушку, сподобилась…