Потом идет к своему другу, тоже газовщику Барьянову и кричит ему на ухо (гудит дутье, ничего не слышно):
— Стали на тихий ход, — и машет безнадежно рукой.
Барьянов сочувственно кивает головой, но он слышал, что уже приняты меры: проложен новый путь от печи к разливочной машине, ликвидируются задержки на разливке, очищаются ковши.
— Ну, ну, — пожимает плечами Ильин, — а за нами дело не станет.
Над печью стоит тяжелый зной. Из голой магнитогорской степи ветер приносит пыль — колкую, горячую.
— Сенокос уж, поди, прошел, — тихо говорит Ильин товарищу, но тот не слышит.
Оба они командированы сюда из колхозов. Работали землекопами, чернорабочими. Их увидел газовый мастер Руднев, коммунист. Ему нужны были смышленые ребята. Он позвал их к себе и сказал им прямо:
— Хотите людьми быть?
— Хотим! — ответили оба.
— Давай на этом договор подпишем.
Подписали соцдоговор. Мастер Руднев обязался выучить их газовому делу.
Ребята пошли на домну. Смутные понятия бродили у них о печи. Не знали даже, что в этой печурке варится.
Руднев терпеливо водил по печи, объяснял.
— Этот клапан для того-то. Этот винтиль открывать тогда-то.
Так узнали они каупера, познакомились с газовым хозяйством. Потом друг друга экзаменовали: строго, испытующе, придирчиво.
— Так где шибер холодного дутья? А ну, покажи!
Теперь оба хорошие газовщики. Меньше трехсот рублей в месяц каждый не зарабатывает. Раньше — восемьдесят пять. Оба — комсомольцы.
Старшим газовщиком работает Родионов, секретарь комсомольской ячейки. Он, как и Герасимов, кадровик. Работал еще в Керчи. Был делегатом Первой всесоюзной конференции черной металлургии.
На этой конференции секретарь ЦК комсомола Косарев предложил комсомольцам-делегатам поехать на новое строительство, на гору Магнитную.
Родионов охотно согласился. Поехал. Работал слесарем, потом бригадиром слесарей на монтаже комсомольской домны. Много раз премирован, а когда домну построили, на ней же стал газовщиком.
Зеленые и красные лампы на аппарате Мак-Керси, регулирующем температуру дутья, были непонятны ему.
Он растерянно смотрел, как вспыхивала лампочка, и гадал: что же, открыт или закрыт клапан?
Потом понял премудрость иностранного аппарата. Потом стал старшим газовщиком печи.
Он живет в одной комнате с Герасимовым, вместе с ним учится на рабфаке. Обоим охота до конца овладеть техникой. Ну, рабфак кончат, разве дальше закрыт путь?
Еще в январские морозы текущего года, в стужи и метели, в особенные магнитогорские метели, качался монтажник Родионов на строительных лесах, а уж сегодня спокойно следит за температурой дутья, поступающего в печь, и видит: переходит печь с тихого хода на полный, на самый полный ход. Хороший белый чугун клокочет в печи. Ковши стоят под желобом.
А рядом в строительной горячке, в звонкой клепке, в дружном соревновании ударных бригад уже рождается третья печь. Над ней гремят другие имена, о которых будут и писать и рассказывать.
Все в нашей стране знают, что Магнитка — мировой гигант, дающий стране металл. Это все знают.
Но Родионов, Герасимов, Лида Задиракина, Ильин — вся смена, все рабочие печи могут рассказать и о другом, о чем мало знают и пишут, о том, как в Магнитогорске люди выходят в люди.
1932
МАСТЕРА
Сталевара можно узнать по носу. От беспокойного заглядывания в печь есть на сталеваровом носу приметная полоса: широкая и багрово-красная.
Шахтера узнают по глазам. Тонкая и неровная кромка неистребимой угольной пыли лежит вокруг глаз и виснет на ресницах. Оттого кажется: все шахтеры черноглазы и чернобровы.
По рукам признают слесаря. По твердым синеватым бугоркам мозолей, по узорам, которые расписаны на ладонях серебристой железной пылью, въевшейся во все жилки и прожилки.
Мастера узнают по делу.
По чугуну, что, пузырясь и брызгаясь золотым искорьем, бежит по желобам. По колеблющейся розовой поверхности шлака, темнеющей с каждой секундой, пока не затянется полный ковш коричневой в розовых трещинах коркой, похожей на кору молодых сосен.
По порядку на домне, по расстановке людей у горна, по ровному дыханию печи узнают доменного мастера и, приложив к фурме синее стеклышко, глядят, как беснуется, как подпрыгивает и корчится в печи добела раскаленный кокс, тяжело оседает руда и стекает к летке чугун, годный к выдаче.
По обуви на ногах чугунщиков, очищающих дымящуюся еще канаву, узнают заботливого мастера, по заработку людей, по их расчетным книжкам, где в звонком рубле показаны успехи бригады.
Вот как узнают мастера.
С утра стояла смена мастера Трофима Губенко: в бункерах не было кокса.
Около холодного горна тоскливо бродили доменщики, иногда заглядывая в мертвые, стеклянные глаза фурм, словно ожидая, что там сам собою загорится радостный и жданный огонек.
Только мастер беспокойно метался по печи: то бежал на бункерную эстакаду глядеть, не идут ли долгожданные хоперкары, нагруженные доверху дымчатым коксом, то бросался к телефону, нетерпеливо дергал рычажок, хрипло, надсадно кричал в трубку и бессильно бросал ее, услышав короткое:
— Нет.
— Нет угля, стали коксовые печи.
Нет угля! Где он, уголь? Трюхает ли уже по путаницам железных дорог, или поблескивает еще в шахте, ожидая вруба? Где он, уголь? Эй, земляки-донбассовцы!
Но угля нет — нет кокса. Нет кокса — нет чугуна.
— Губенко? — бесновался Трофим. — Та в инвалиды меня списать или в сторожа: капусту караулить.
И он опять бросался к телефону;
Шлаковщик убирал канаву, вытаскивал клещами застывший шлак из желоба. Работница подметала около горна и поливала площадку водой. Было чисто и холодно. С Днепра тянуло тонким сквознячком, печальным, сентябрьским.
И старый мастер Засада, прислонившись широкой спиной к шкафчику, прошептал тихо и горько:
— Ой, обидно!
Трофим Губенко только что вернулся с курорта. С первого дня задувки печь № 7 работала прекрасно, все время перевыполняла план, не имела аварий и перебоев в ходе, и мастер, уезжая на курорт, беспокоился о своей бригаде.
— Ой, засыпят черти! Ой, поцарапают наше первенство...
Меньшой брат Трофима, чернобровый и статный красавец Николай, старший горновой, у которого в крепких руках ломик вертелся и блистал, как пика, стал мастеровать вместо Трофима.
Николай Губенко был практик: руки, ноги и плечи его в незаживающих ожогах. Он не первый день у печи. Горячее ее дыхание, дымок, выбивающийся из летки, синие языки пламени, лижущие фурмы, — все было ему здесь близко и понятно. Он читал по этим знакам, как по писаному.
Но мастеровскую теорию знал не крепко. Газовое хозяйство печи, все, что делается по ту сторону клети, ему менее знакомо. Трофим имел основания беспокоиться за молодого мастера, за меньшего брата.
В Пятигорске Трофим с нетерпением развертывал «Правду», искал сообщений о своей печи.
С удивлением, радостью и гордостью отмечал: не отстает меньшой брат, не отстает бригада.
Это была хорошая, дружная бригада. Старший газовщик Синюк, «всем газовщикам — газовщик», крепко помогал молодому мастеру.
И Трофим, бродя по широким пятигорским аллеям, попивая солоноватый нарзан, похожий по вкусу на подсоленную воду, которую пьют доменщики, снова и снова перечитывал в газете, как орудуют ребята на седьмой печи, и завидовал, завидовал самым настоящим образом: люди работают, а он вот...
Наконец, не выдержал и, не дождавшись конца отпуска, вернулся к печи, горячий, тоскующий по делу, по чугуну.
И вот в первые дни — простой: нет кокса.
— Ой, обидно! — тихо жалуется дежурный монтер Засада и крутят печально головой.
Обидно потому, что бессильно сложены на груди руки: ничего они не могут, хорошие, дельные руки.
Бывали на печи затруднения с рудой: транспорт не успевал подать руду к домнам.
Трофим Губенко собирал тогда бригаду.
— Руда, га? — кричал он своим ребятам. — Без руды чугун бывает? Га? Без чугуна мы кто? Никто мы.
И посылал бригаду помогать транспорту: нагружать руду в вагоны, конвоировать ее до печи и разгружать на эстакаде. А у печи оставались только горновой да газовщик.
Были затруднения с ковшами, — и тогда мастера и инженеры бушевали на разливочной, стучали кулаками в конторе транспортного цеха, бегали в партийный комитет; устранялись неполадки, тек по желобам чугун, ровно и тяжело падал в ковши.
Но сейчас: куда бежать, кого тормошить? Где он, уголь, земляки-донбассовцы? Транспортники южных железных дорог?
— Сели! — безнадежно махнул газетой Синюк. — Села наша знаменитая домна. Села теперь.
В газете, которой он размахивал, писали о конкурсе домен, о том, что «печь №7 — главарь конкурса».
— Не может этого быть, чтобы сели! — метнулся мастер. — Не может этого быть! — он сгоряча стукнул кулаком по деревянному шкафчику и опять бросился к телефону.
К концу смены все-таки прибыло несколько хоперкаров кокса: достали где-то. Несколько хоперкаров — пища домне на несколько часов.
Печь все-таки задули. Вечером должен был еще прибыть кокс.
Сдавая смену, осунувшийся Трофим Губенко тихо и тепло сказал мастеру Мазуру:
— Ну, Мазур, ты вытягивай... — и пожал ему руку.
Мастер Мазур неторопливо пошел по печи. Он тщательно заглядывал во все уголки и щелки, осматривал желоба, инструмент, зашел и на каупера: он понимал в этом толк, сам долгое время был газовщиком.
Тихий его, неслышный, шелестящий шаг, походка вразвалку, приплюснутая кепка-блин, редкие, белокурые усики — все было непохоже на Губенко. Он был старше Трофима на несколько лет, спокойнее и тише. Они оба были коммунисты, но Трофим Губенко бушевал на собраниях, Мазур говорил редко и негромко. Трофим был хорошим организатором и общественником: он знал, как получают чугун из резолюций. Для него соцдоговоры, хозрасчетные протоколы, обязательства — это был тот же чугун марки О, нужный стране. Мазур был тяжелее на раскачку и к бумаге относился недоверчиво. Они оба пошли учиться на металлургическое отделение фабрично-заводских технических курсов: мечтали стать инженерами. Губенко упорно ломил вперед, не пропуская занятий, и ночами просиживал над тяжелыми формулами: в них все тот же переливался и поблескивал знакомый чугун. Мазур бросил курсы.