Хуже всего, что, удерживаясь, Тёма дотягивал обыкновенно до последней рекреации, и уж когда голод чуть не заставлял его кричать, тогда он только отправлялся на фуражировку. Вследствие этого аппетит перебивался, и так основательно, что, придя домой, Тёма ни до чего, кроме хлеба и супа, не касался.
Обдумывая в подробностях свой план, Данилов пришел к заключению, что прямо в гавани сесть на корабль не удастся, потому что, во-первых, узнают и не пустят, а во-вторых, потребуют заграничные паспорты. Поэтому Данилов решил так: узнав, когда отходит подходящий корабль, заблаговременно выбраться в открытое море на лодке и там, пристав к кораблю, объяснить, в чем дело, и уехать на нем. Вопрос о дальнейшем был решен в утвердительном смысле на том простом основании, что кому же даровых работников не надо? Гораздо труднее был вопрос о лодке. Чтоб отослать ее назад, нужен был проводник. Этим подводился проводник. Если пустить лодку на произвол судьбы, — пропажа казенного имущества — отец подводился. Все это привело Данилова к заключению, что надо строить свою лодку. Отец Данилова отозвался сочувственно, дал им лесу, руководителей, и компания приступила к работе. Выбор типа лодки подвергся всестороннему обсуждению. Решено было строить килевую и отдано было предпочтение ходу перед вместимостью.
— Весь секрет, чтобы было как можно меньше сопротивление. Чем она у~же…
— Ну, конечно, — перебивал нетерпеливый Касицкий.
— Понимаешь? — спрашивал Данилов Тёму.
— Понимаю, — отвечал Тёма, понимающий больше потому, что это было понятно Данилову и Касицкому: что там еще докапываться? Уже — так уже.
— Мне даже кажется, что эта модель, самая узкая из всех, и та широка.
— Конечно, широка, — энергично поддержал Касицкий. — К чему такое брюхо?
— Отец настаивает, — нерешительно проговорил Данилов.
— Еще бы ему не настаивать, у него живот-то, слава богу; ему и надо, а нам на что?
— А мы, чтоб не дразнить его, сделаем уже, а ему благоразумно умолчим.
— Подлец, врать хочешь…
— Не врать, молчать буду. Спросит — ну, тогда признаюсь.
Всю зиму шла работа; сперва киль выделали, затем шпангоуты насадили, потом обшивкой занялись, а затем и выкрасили в белый цвет, с синей полоской кругом.
Собственно говоря, постройка лодки подвигалась непропорционально труду, какой затрачивался на нее друзьями, и секрет этот объяснялся тем, что им помогали какие-то таинственные руки. Друзья благоразумно молчали об этом, и когда лодка была готова, они с гордостью объявили товарищам:
— Мы кончили.
Впрочем, Касицкий не удержался и тут же сказал, подмигивая Тёме:
— Мы?!
— Конечно, мы, — ответил Тёма. — Матросы помогали, а все-таки, мы.
— Помогали?! Рыло!
И Касицкий, рассмеявшись, добавил:
— Кой черт, мы! Ну, Данилов действительно работал, а мы вот с этим подлецом все больше насчет глаз. Да ей-богу же, — кончил он добродушно. — Зачем врать.
— Я считаю, что и я работал.
— Ну да, ты считаешь. Ну, считай, считай.
— Да зачем вам лодка? — спросил Корнев, грызя, по обыкновению, ногти.
— Лодка? — переспросил Касицкий. — Зачем нам лодка? — обратился он к Тёме.
Тёму подмывало.
— Свинья! — смеялся он, чувствуя непреодолимое желание выболтать.
— Чтоб кататься, — ответил Данилов, не сморгнув, что называется, глазом.
Корнев видел, что тут что-то не то.
— Мало у отца твоего лодок?
— Ходких нет, — ответил Данилов.
— Что значит — ходких?
— Чтоб резали хорошо воду.
— А что значит — чтоб резали хорошо воду?
— Это значит, что ты дурак. — вставил Касицкий.
— Бревно! — вскользь ответил Корнев, — не с тобой говорят.
— Ну, чтоб узкая была, шла легко, оказывала бы воде меньшее сопротивление.
— Зачем же вам такую лодку?
— Чтобы больше удовольствия было от катанья.
Корнев подозрительно всматривался по очереди в каждого.
— Эх ты, дура! — произнес Касицкий полушутя-полусерьезно. — В Америку хотим ехать.
После этого уже сам Корнев говорил пренебрежительно:
— Черти, с вами гороху наесться сперва надо, — и уходил.
— Послушай, зачем ты говоришь? — замечал Данилов Касицкому.
— Что~ говорю? Именно так действуя, ничего и не говорю.
— Конечно, — поддерживал Тёма, — кто ж догадается принять его слова за серьезные.
— Все догадаются. Вас подмывает на каждом слове, и кончится тем, что вы все разболтаете. Глупо же. Если не хотите, скажите прямо, зачем было и затевать тогда.
Обыкновенно невозмутимый, Данилов не на шутку начинал сердиться. Касицкий и Тёма обещали ему соблюдать вперед строгое молчание. И хотя нередко на приятелей находило страстное желание подсидеть самих себя, но сознание огорчения, которое они нанесут этим Данилову, останавливало их.
Понятное дело, что тому, кто едет в Америку, никаких, собственно, уроков готовить не к чему, и время, потраченное на такой труд, считалось компанией погибшим временем.
Обстоятельства помогли Тёме в этом отношении. Мать его родила еще одного сына, и выслушивание уроков было оставлено. Следующая треть, последняя перед экзаменами, была весьма печальна по результатам: единица, два, закон божий — три, по естественной — пять, поведение — и то «хорошего» вместо обычного «отличного». На Карташева махнули в гимназии рукой, как на ученика, который остается на второй год.
Тёма благоразумно утаил от домашних отметки. Так как требовалась расписка, то он, как мог, и расписался за родителей, что отметки они видели. При этом благоразумно подписал: «По случаю болезни, за мать, сестра З. Карташева». Дома, на вопрос матери об отметках, он отделывался обычным ответом, произносимым каким-то слишком уж равнодушным и беспечным голосом:
— Не получил еще.
— Отчего ж так затянулось?
— Не знаю, — отвечал Тёма и спешил заговорить о чем-нибудь другом.
— Тёма, скажи правду, — пристала раз к нему мать, — в чем дело? Не может быть, чтоб до сих пор не было отметок?
— Нет, мама.
— Смотри, Тёма, я вот встану и поеду сама.
Тёма пожал плечами и ничего не ответил: чего, дескать, пристали к человеку, который уже давно мысленно в Америке?
Друзья назначили свой отъезд на четвертый день пасхи. Так было решено с целью не отравлять родным пасху.
Заграничный пароход отходил в шесть часов вечера. Решено было тронуться в путь в четыре.
Тёма, стараясь соблюдать равнодушный вид, бросая украдкой растроганные взгляды кругом, незаметно юркнул в калитку и пустился к гавани.
Данилов уже озабоченно бегал от дома к лодке.
Тёма заглянул внутрь их общей красавицы — белой с синей каемкой лодки, с девизом «Вперед», и увидел там всякие кульки.
— Еда, — озабоченно объяснил Данилов. — Где же Касицкий?
Наконец показался и Касицкий с какой-то паршивой собачонкой.
— Да брось! — нетерпеливо проговорил Данилов.
Касицкий с сожалением выпустил собаку.
— Ну, готово! Едем.
Тёма с замиранием сердца прыгнул в лодку и сел на весло.
«Неужели навсегда?» — пронеслось у него в голове и мучительно-сладко где-то далеко-далеко замерло.
Касицкий сел на другое весло. Данилов — на руль.
— Отдай! — сухо скомандовал Данилов матросу.
Матрос бросил веревку, которую держал в руке, и оттолкнул лодку.
— Навались!
Тёма и Касицкий взмахнули веслами. Вода быстро, торопливо, гулко заговорила у борта лодки.
— Навались!
Гребцы сильно налегли. Лодка помчалась по гладкой поверхности гавани. У выхода она ловко вильнула под носом входившего парохода и, выскочив на зыбкую, неровную поверхность открытого моря, точно затанцевала по мелким волнам.
— Норд-ост! — коротко заметил Данилов.
Весенний холодный ветер срывал с весел воду и разносил брызги.
— Навались!
Весла, ровно и мерно стуча в уключинах, на несколько мгновений погружались в воду и снова сверкали на солнце ловким движением гребцов обращенные параллельно к воде.
Отъехав версты две, гребцы, по команде Данилова, подняли весла и сняли шапки с вспотевших голов.
— Черт, пить хочется, — сказал Касицкий и, перегнувшись, зачерпнул двумя руками морской воды и хлебнул глоток.
То же самое проделал и Тёма.
— Навались!
Опять мерно застучали весла, и лодка снова весело и легко начала резать набегавшие волны.
Ветер свежел.
— К вечеру разыграется, — заметил Данилов.
— О-го, рвет, — ответил Касицкий, надвигая чуть было не сорвавшуюся в море шапку.
— Экая красота! — проговорил немного погодя Данилов, любуясь небом и морем. — Посмотрите на солнце, как наседают тучи! Точно рядом день и ночь. Там все темное, грозное; а сюда, к городу, — ясное, тихое, спокойное.
Касицкий и Тёма сосредоточенно молчали.
Тёма скользнул глазами по сверкавшему вдали городу, по спокойному, ясному берегу, и сердце его тоскливо сжалось: что-то теперь делают мать, отец, сестры?! Может быть, весело сидят на террасе, пьют чай и не знают, какой удар приготовил он им. Тёма испуганно оглянулся, точно проснулся от какого-то тяжелого сна.
— Что, может, назад пойдем, Карташев? — спросил спокойно Данилов, наблюдая его.
«Назад?!» — радостно рванулось было сердце Тёмы к матери. А мечты об Америке, а гимназия, экзамены, неизбежный провал…
Тёма отрицательно мотнул головой и угрюмо молча налег на весло.
— Пароход! — крикнул Касицкий.
Из гавани, выпуская клубы черного дыма, показался громадный заграничный пароход.
— Пойдем потихоньку навстречу.
Лодка сделала красивый полукруг и медленно пошла навстречу.
Пароход приближался. Уже можно было разобрать толпу пассажиров на палубе!
«Через несколько минут мы уже будем между ними», — мелькнуло у каждого из друзей.
— Пора!
Все было наготове.
Согласно законам аварий, Касицкий выстрелил два раза из револьвера, а Данилов выбросил специально приготовленный для этого случая белый флаг, навязанный на длинный шест.
Тяжелое чудовище летело совсем близко, высоко задрав свои могучие борты, и гул машины явственно отдался в ушах беглецов, обдав их запахом пара и перегорелого масла.