— Вот, ей-богу, дурак, — волновался Вервицкий.
— Смотри, смотри, — показал Долба на Берендю.
Но Берендя уж быстрым движением успел опрокинуть в рот рюмку.
— Ах ты, подлец!
И, в то время как Вервицкий тузил Берендю, Берендя, весело пригнувшись, выбирал на столе, чем бы заесть.
— Так ты писатель? — продолжал он и опять потянулся к графину.
— Убирай водку! — решительно скомандовал Вервицкий. — Горькая пьяница, пропойца! Дрянь, тряпка!
— Господа, давайте его качать! — предложил вдруг Берендя и залился подмывающим смехом.
— Да ну вас к черту, — запротестовал Долба, — давайте как следует обсуждать дело.
Мысль о журнале была одобрена. Не откладывая в долгий ящик, тут же был избран редактором Долба. Во-первых, потому, что ему первому пришла эта мысль; во-вторых, и главным образом потому, что на нем мирились все. Если бы, например, выбрать Корнева — Карташеву будет обидно. Выбрать Карташева было тоже неудобно. Карташев по-прежнему нет-нет и выпалит что-нибудь такое, что совсем не согласовалось с общим тоном; так, он стоял за независимость убеждений, и эта независимость в конце концов сводилась, по мнению партии Корнева, к тому, чтобы иметь право поменьше читать и побольше рубить сплеча, побольше говорить того, что только взбредет в голову. Рыльский не годился в редакторы опять по другим причинам. Он имел одну слабость, которую не разделял даже Корнев: был слишком поляк. Это вызывало постоянные столкновения с Семеновым, Вервицким и даже с Карташевым.
Был выяснен и материальный вопрос. Необходимые средства получались равномерным распределением расходов между участниками. Главный расход заключался в бумаге и переписке статей. Ввиду ограниченности средств решено было издавать журнал в двух экземплярах, из которых один переходил бы из рук в руки по мере прочтения, причем право держать у себя журнал ограничивалось сутками. Были намечены и отделы: беллетристический, политико-экономический, исторический, научный, критика и фельетон с картинками из общественной жизни.
Вервицкий взял на себя поставку беллетристических произведений, Долба взялся за фельетон, по историческому отделу вызвались двое: Рыльский и Берендя. Рыльский взял тему: социальные причины, вызвавшие отпадение Малороссии от Польши. Берендя остановился сперва на теме из русской истории: доказать исторически, что русская раса идет общечеловеческим путем в деле прогресса. Статья имела целью нанести окончательный и решительный удар славянофилам вообще и учителю истории, Леониду Николаевичу Шатрову, — в частности.
На праздниках несколько раз собирались по поводу журнала. Генеральное совещание было назначено у Долбы.
Карташев по дороге зашел за Корневым, и если бы не Корнев, то он так бы и остался там.
— Послушайте, Карташев, — выскочила на крыльцо сестра Корнева, — приходите после Долбы к нам чай пить.
Карташев покраснел от счастья до корней волос и голосом, ясно говорившим, что разве смерть помешает прийти, ответил:
— Приду.
— Пораньше.
— Как только кончится. Кончится скоро… уходите, а то простудитесь.
И, заглянув еще раз в глубь смотревших на него издали глазок, он скрепя сердце пошел чинно рядом с Корневым.
Долбу приятели застали сидящим за своим столом и погруженным в какие-то глубокомысленные соображения. Он рассеянно пожал им руки, толкнул небрежно лежавшую перед ним рукопись Вервицкого и проговорил озабоченно:
— Черт его знает… Для первого номера и такую неудачную штуку…
— Плохо? — спросил Корнев.
— Почему дворник, — размышлял Долба, — а не точильщик или водовоз…
Он пожал плечами.
— Фартук разве… Ничего типичного; ни быта, ни идеи… так, какие-то детские картинки… Ну вот…
Долба взял рукопись и прочел наудачу:
— «Семен любил после обеда со своим другом посидеть на завалинке, где-нибудь на улице, так, чтоб был виден заход солнца. Если при этом друзья бывали выпивши, а это случалось нередко, они тихо мурлыкали себе под нос какую-нибудь однообразную песнь и меланхолично провожали глазами опускавшееся на покой солнце…» И дальше описание заходящего солнца… третье по счету.
— Да, не завлекательно, — сказал раздумчиво Корнев.
— И вдобавок неграмотно, как только может быть…
Долба засмеялся своим мелким смехом.
— Покажи.
Корнев взял рукопись и стал просматривать ее.
— Неважное блюдо, — сказал он, возвращая назад рукопись.
Долба взял опять рукопись, уставился в нее, пожал плечами и проговорил:
— Ну, черт с ним!
Он схватил карандаш и написал под заглавием «Патологический очерк».
— Валяй. По крайней мере, редакцию ни к чему не обязывает.
— Собственно, почему же патологический?
— Да потому, что поручиться за то, что не может быть такой Семен дворником, особенно когда все мы его знаем и видим каждый раз, когда приходим к автору, — Долба фыркнул, — нельзя, а с другой стороны, и не тип это… Очевидно, патологический очерк!
— Да, конечно, — согласился Корнев.
— По крайней мере, рамка литературная.
Долба отложил рукопись Вервицкого в сторону и, придвинув слегка исписанный листок, скромно проговорил, всматриваясь в глаза Корневу и Карташеву:
— Я свой фельетон начал уже…
— А… начал… интересно послушать.
— Очень интересно, — насторожился Карташев.
— Да неважно… так, черновик.
— Ну, да уж там видно будет. Читай.
Долба смущенно рассмеялся, растрепал свои волосы, мгновение помолчал и начал:
— Фельетон… Картинки общественной жизни… «Все идет по-старому от начала времени по предопределенному пути…»
— Ты что ж, не признаешь, что путь этот изменялся и способен и впредь изменяться?
— Да, пожалуй, это не совсем удачный оборот… Да это, впрочем, для начала… надо ж с чего-нибудь… Как-то это начало все равно, что вот в купанье: разделся… попробуешь лезть в воду… одной ногой, другой… так, этак… все неловко — пока, наконец, соберешься с силами: бултых сразу…
— Конечно…
— Ну-с… «Все так же мчится на своем рысаке счастливый собственник и меньше всего думает о том, что есть миллионы людей, которые позавидовали бы не то что его жизни — жизни кучера его, жизни рысака, а даже жизни его экипажа, который приедет, и его поставят в крытый сарай, а миллионы и такого сарая не имеют. Что ж? Экипаж может испортиться, а непромокаемый плащ — человеческая кожа — не боится, как известно, ни дождя, ни ветра».
Долба оторвался и, рассмеявшись, уставился в слушателей.
— Ничего… — сказал Корнев.
Карташев был занят вопросом: мог ли бы он так написать? И, подавленный мастерством пера Долбы, он похвалил:
— Очень, очень хорошо.
— Разве? — спросил Долба и весело рассмеялся.
— Ну, валяй, валяй… Любит, чтоб хвалили… — заметил недовольно Корнев.
— Ну вот… Ну ладно…
— «А между тем вторая тысяча лет истекает с того великого момента, когда на земле раздались вечные слова братства, равенства и свободы…»
Корнев усиленно загрыз ногти и перебил автора:
— Здесь, некоторым образом, игра ума…
— Ну, так ведь я уж, конечно, так, чтоб посильнее…
Дверь отворилась, и вошли Вервицкий и Берендя.
Долба положил свою рукопись и, здороваясь с пришедшими, заявил Вервицкому:
— Твоя завтра в набор… смотри.
Вервицкий посмотрел, увидел надпись, внимательно прочел и повторил с некоторым вопросом в голосе:
— Патологический?
— Значит, если буквально, — пояснил Долба, — болезненный.
— Чем же болезненный? — немного огорчился Вервицкий.
Все рассмеялись.
Берендя принялся объяснять ему.
Но Вервицкому не понравилось его объяснение, и он нетерпеливо перебил его:
— Ти-ти-ти… терпеть не могу, когда ты лезешь не в свое дело, берешься за то, чего сам не понимаешь.
— Но… позволь, почему я не понимаю?
— Да, не понимаешь — и конец. Объясни, — обратился он к Корневу.
Корнев объяснил, стараясь облечь все в такую форму, чтоб не задеть самолюбия Вервицкого.
Вервицкий стоял, засунув руки в карманы, расставил ноги и слушал, смотря внимательно в пол.
В передаче Корнева ничего обидного для его авторского самолюбия не оказалось, и он проговорил удовлетворенно:
— Теперь понимаю… А то ти-ти-ти, ти-ти-ти, и ни черта.
— Я… я… тебе то же самое говорил, с тою разницею, что не принял твоего самолюбия, что ли…
— Ерунда… — перебил его Вервицкий, — опять ерунда…
— Да… да… какая же ерунда?
И Берендя нежно приложил пальцы к своей груди.
— А вот такая, — ответил упрямо Вервицкий.
— Ты… ты… сердишься, Гораций, значит, ты не прав, — сказал Берендя.
Вервицкий передразнил его и заключил:
— Выдернет ни к селу ни к городу и рад.
Затем, не удостаивая больше вниманием своего друга, он обратился к Долбе:
— Ты что ж, уже читал мое сочинение?
— Прочел.
— Ну что, как?
Несмотря на грубоватую решительность, в голосе Вервицкого слышались тайная тревога и страх.
— Да ведь что ж? Небольшая вещица… Да ничего.
— Я ведь ее так, между прочим, и написал, — объяснил Вервицкий. — Ну ничего, так ничего: и то добре и то в шмак… Э, и ты написал. Ну, покажи, покажи…
В это время пришли Семенов и Рыльский.
Вервицкий, схватив рукопись Долбы, уселся к окну и принялся читать ее с таким решительным и вдумчивым видом, с каким только когда-либо автор читал новую вещь своего собрата.
Началось обсуждение тем.
— Ты на чем же остановился? — обратился Долба к Карташеву, когда до него дошла очередь.
— Я, собственно, еще ни на чем не остановился.
— Что-нибудь историческое? — посмотрел Долба на Корнева.
— Отчего, собственно, историческое? — насторожился Карташев.
— Ну, что хочешь…
— Научное разве что-нибудь, — нерешительно произнес Карташев.
— Что ж из научного? — спросил Корнев. — Я думаю, этот отдел нам не по плечу… Какую научную статью мы можем написать?
— Отчего ж? — сказал Долба. — Популяризацию, например, Фохта, Молешота, Бюхнера.