Горничная ушла, но почему-то ее брало все раздумье, так ли уж он болен, что и до террасы не дойдет.
На повороте она еще раз оглянулась, постояла и, приподняв одной рукой платье, тихо стала подниматься в гору.
Карташева приятно тронуло внимание горничной. Он с удовольствием переживал ощущение взгляда ее ласковых глаз.
Прибежала Наташа, узнав, что он болен.
— Тёма, ты болен? Что с тобой?
Надо было хорошо врать.
— Просто меня укачало и теперь тошнит.
— Тебя никогда не укачивало!
— Я и сам не знаю… я думаю, оттого, что я лежал…
Карташев с наслаждением видел, что Наташа начинает верить, и думал с удовольствием в то же время, что его хоть вверх ногами поставь, и то не укачает.
— Может, домой поедем?
— Напротив, я и болен оттого, что закачало: я рад так полежать…
Наташа поверила и ушла, успокоенная.
Солнце село, быстро надвигались сумерки, поднималась свежесть с моря и с сада, распустилось масличное дерево и разлило свой чудный и сильный аромат. На горизонте медленно выплыла луна: большая, нежная, точно какой-то прозрачный шар. Первые лучи ее скользнули в полумраке, и, как в зеркале, отразились и потемневшее море, и загоравшиеся в небе звезды, и смолкнувший берег. В деревьях мелькнул огонек, и заблестели окна дачи. Блеск от них проникал до берега и слабо отражался в воде.
Все жалели Карташева и удивлялись, как это укачало его. Подали чай. Понемногу все освоились с обстановкой и уж не чувствовали себя так неуютно. Долба смешил всех своими мокрыми ногами и наконец ушел на кухню сушить их. Вервицкий, напившись чаю, что-то записал в книжку и пошел, как ни удерживали его, ловить рыбу.
— Это мое правило: что назначил — выполнить; не надо было назначать…
И он так пожал плечами, так убежденно посмотрел на всех, что ясно было, что он, во всяком случае, пойдет ловить рыбу.
Корнева хотела было хитростью удержать его.
— Вы играть хотели на гитаре?
Он только с сожалением развел перед ней руками: та, которой принадлежит его гитара, не здесь, и гитара не изменит ее памяти. Это была, и это знали все — Зина Карташева.
— Ну, и идите, нам Берендя сыграет.
— По крайней мере, сыграет! — подзадорил Рыльский ему вслед.
— На здоровье, — равнодушно ответил из сада голос Вервицкого.
Полились звуки мягкой, нежной игры Беренди.
На сердце у Карташева становится спокойнее, тише: аромат берега, огни в саду, глухой шум моря, блеск луны, музыка — вытесняли оттуда всю будничную прозу действительности, внеся взамен жгучее очарование волшебного вечера.
Если б не было стыдно, он даже пошел бы наверх; но он не пошел и слышал, как после скрипки зашумели стулья и по ступенькам раздались шаги… Он пожалел, что так скоро кончилось все и поедут назад. Но назад не поехали, вышли на берег и пошли налево. Две фигуры повернули к нему, еще две пошли было и отстали.
— Здравствуйте, Артемий Николаевич, — сказала ему Горенко грустным, ласковым голосом.
— Здравствуйте, — ответил с удовольствием Карташев из своей засады.
— И поздороваться не хотите?
— Тёма, Нина ни к кому другому не пришла бы первая.
— Что ты говоришь, Наташа?
Наташа сконфузилась, и все, что нашлась сделать, — это крепко поцеловала подругу.
Горенко рассмеялась и проговорила:
— Ну, хорошо, я пришла… хотя я очень, очень обиделась, что вы не захотели даже…
Но Карташев уже карабкался из своей засады и за шумом и треском своих прыжков не слышал конца.
— Тёма, может быть, тебе лучше немножко… пойдем с нами, — попросила Наташа.
— Если вам будет нехорошо, мы вас под руки поведем.
— Я попробую, — произнес смущенно Карташев, придавая голосу искренний тон.
— Ведут! — закричал Долба, когда подходил Карташев, и все весело бросились к нему.
Карташев шел и улыбался.
— Слушайте, Карташев, скажите правду: на кого вы сердитесь? — спросила Корнева.
— Я ни на кого не сержусь…
— На меня?
— А уж на вас, во всяком случае, нет.
— Врешь, сердишься, — настаивал Долба, — на кого-нибудь сердишься. Говори: мы сейчас того бить будем.
— Я и сам могу.
— Ну так бей, — сказал Семенов, подставляя спину.
— Чего мне бить тебя?
— Мир, значит? ну, давай руку… послушай, мы идем гулять.
— Я с Карташевым пойду, — заявила Корнева. — Не мешайте нам… у меня с ним дело…
Корнева увлекала Карташева вперед.
— Слушайте, Карташев, ничего по мне не заметно?
Карташев на законном основании поднял на нее глаза, увидя опять ту, которая так мучила его, и произнес, подавляя волнение:
— Ничего.
— Ничего? — спросила она, и на него посыпались знакомые искры. — Ничего?! Сказать вам?!
Карташев опять поднял глаза, опять увидел ее совсем, совсем близко, почувствовал одуряющий аромат масличного дерева, и в сердце его начало тревожно закрадываться предположение, сладкое, страшное, мучительное.
— Сказать?! — тревожно, замирая, повторяла Корнева, не спуская с него глаз.
— Говорите… — прошептал он.
— Я невеста Рыльского…
Так отчетливо отпечатлелись дорожка и кусты вдоль нее, а ниже деревья, и луч луны, и сухой аромат сада, и ее белая рука… Ему вдруг показалось, что это мертвая рука, и стало жутко.
— Что ж вы молчите?
— Я поздравляю вас… Я очень рад и за Рыльского.
— Слушайте, как, по-вашему, Рыльский хороший человек?
— Очень хороший… Я очень люблю и уважаю Рыльского.
— Слушайте… он мне позволил сказать вам…
— Я ему очень благодарен…
— Только — это се-е-крет.
Карташев вздохнул всей грудью.
— Я никогда его никому не скажу…
Корнева улыбнулась.
— По крайней мере, до свадьбы… Слушайте… Я вас очень люблю… Больше всех товарищей ваших… Скажите мне: я не опрометчиво поступила?
— Немножко рано, но и то… нет, ничего: Рыльский очень серьезный человек.
Сзади подошел Рыльский и сконфуженно спросил:
— Я вам не помешаю?.. о чем?
— Я говорю, что рад за Марью Павловну и тебя… со всяким другим это было бы рано, но ты, если уж говорить откровенно, и серьезнее и умнее нас всех.
Карташев горячо сжал руку взволнованного Рыльского и быстро пошел назад.
— Карташев, — ласково, мягко позвал Рыльский, — никому, пожалуйста.
— Будь спокоен.
Они еще раз пожали друг другу руки, и Карташев возвратился к отставшим. Но вдруг он бросился в сторону и стал в кусты.
Мимо прошел Семенов с своей дамой, Наташа и Рыльский с Берендей, Горенко со студентом и Долбой.
Когда все ушли, он облегченно вздохнул и тихо вернулся назад. У него не было уже ни гнева, ни раздражения: ему просто хотелось быть одному.
Высоко взошла луна на небе, когда наконец стали собираться домой.
Из тени вынырнула встревоженная фигура долговязого Беренди и снова исчезла в кустах.
— Что за черт — сбился я? О!
Перед ним стоял Карташев.
— С…слушай, где я? — спросил Берендя. — Я потерял их.
— Идем к лодке…
Они вышли на дорожку.
Корнев и Наташа отстали, сбились и напрасно искали остальных по залитому луной саду. Какая-то особая тревога охватывала их в этом неподвижном, светлом, точно мертвом или очарованном саду.
— Тьфу! черт! — обрадовался Корнев, наткнувшись на Карташева и Берендю. — Где ж остальные?
— Мы сами их ищем.
— Кричать надо. — И Корнев, приложив руки ко рту, закричал.
Все притихли и ждали. Прошло несколько секунд, пока пришел назад далекий ответ.
— Вон куда их занесло, — заметил Корнев.
— Е-хать по-ра-а!
— Иде-ем!
— Это Долба орет.
Один за другим сбегали к берегу со своими проворными тенями маленькие фигурки и останавливались в немом очаровании. Серебром заливались море и берег. Светлая полоса резала воду, сливалась на горизонте, дрожала и мигала в ярком блеске луны. Млел воздух, пропитанный наркотическим запахом жасмина и масличного дерева. Охваченное негой и страстью, море напрасно сдерживало свое тяжелое дыхание. Волна за волною ночного прибоя подкатывалась к отлогому мокрому берегу и с бессильным вздохом падала в объятия жгучей волшебной ночи.
Корнев первый пришел в себя.
— Ну, едем… Я чувствую, что или я поглупел, или все остальные поумнели.
— Все поглупели… че… черт возьми! — весело воскликнул Берендя.
И, обратившись к подходившему Вервицкому, он еще веселее закричал:
— Те…теперь пиши нас: мы все поглупели.
XIДорога
Через неделю после дня рождения Корнева Карташевы отправились в деревню. С ними ехал и Корнев.
Поезд отходил в шесть часов вечера.
Аккуратная Аглаида Васильевна забралась на вокзал за час до отхода. Корнев, Наташа и Карташев пошли гулять на площадь, а Аглаида Васильевна с остальной семьей сидела на платформе в тени искусственной ограды из цветов.
В пустую залу первого класса вошел господин лет тридцати пяти, самоуверенный, с неприятной, заносчивой манерой и, заглянув в противоположное зеркало, устало, раздраженно опустился в кресло. Отразились вызывающие, с морщинками уже, черные глаза, маленькая из серого шелка шапочка, черная, слегка полысевшая на самом подбородке, на две стороны расчесанная борода, подержанная фигура, в легком, хорошего покроя платье, в светлых с застежками ботинках. Несмотря на изящный костюм, претензию и фатоватость даже, солнце и ветер степей положили на лицо господина свою властную печать. Особенно пострадал нос: покраснел и лупился. Это подчеркивало мелкие следы того уже надвигавшегося возраста, который у некоторых можно сравнить с неприятным пробуждением после веселого вечера, где всего было довольно: и вина, и женщин, и проигранных денег.
Увидав вошедшую Аглаиду Васильевну, господин с установленной любезностью тех светских отношений, когда нельзя избегнуть встречи и отсутствие общих интересов делает эту встречу скучной и неинтересной, подошел к Аглаиде Васильевне.
Аглаида Васильевна сдержанно, почти сухо поздоровалась с ним и огорченно подумала, что придется ехать вместо третьего класса во втором.