Оба окна маленькой комнаты были открыты и выходили на террасу.
Карташев лежал на своей кровати, смотрел на эти окна, понимал их смысл, и никогда Таня не была так близка к нему, как в это мгновенье. Сближение теперь казалось не так недосягаемо; в оскорбленном самолюбии, в мести кому-то за что-то искалось оправдание, повод, кровь загоралась; надвигались сумерки, а с ними и мысль о Тане принимала все более и более рельефный образ. Казалось, она здесь возле него, и уж не унижение и не месть, а тело семнадцатилетнего юноши предъявляло свои права.
Какой-то стон вдруг вырвался из его груди, смутивший всех сидящих в столовой, и все опять стихло, а Карташев, затаив дыхание, лежал, уткнувшись в подушку, не смея ни шевелиться, ни дышать.
Карташев так и заснул в тот вечер, не раздеваясь, и проснулся только утром. Переодевшись и напившись чаю, он решил отправиться к Корневу.
— Сережа, — крикнул он уж в калитке, — скажи маме, что я пошел к Корневу заниматься латинским.
— Мама уже встала, — ответил было Сережа.
— Не встала, — уверенно сказал Карташев и захлопнул за собой калитку.
У Корневых все было по-старому. В дверях беззвучно показалась Анна Степановна, сделала свою добродушную гримасу и, проговорив свое «о!», стояла и ждала, пока Карташев сбросит пальто и подойдет к ней.
— Вася, Маня, — крикнула она.
— А-а! — басом приветствовал Корнев, появляясь из кабинета отца и на ходу застегивая свой пиджак, — милости просим. — Он с удовольствием пожал руку Карташеву, указал ему на кресло и сам сел.
Выскочила Маня и, вспыхнув, радостно поздоровалась с Карташевым.
Маня загорела, похудела и казалась еще привлекательнее.
— Ну что, как? — спросил Корнев.
— Слушайте, Карташев, отчего вы так рано приехали в город? — перебила Маня.
Карташев вопросительно посмотрел на Корнева.
— Ерунда все это, — сказал Корнев, — знаешь ведь…
— Бунтовщики? — весело, понижая голос, спросила Маня.
Карташев рассмеялся.
— Ерунда, — повторил Корнев и принялся за ногти.
— Спасибо, что с полицией не доставили, — сдержанно вздохнула Анна Степановна, присаживаясь на стул. Она посмотрела на Карташева, на сына, покачала головой, вздохнула и сказала: — Голубчики мои, учение опять, латынь, да то, да другое, и господь его зна, що такое, поки не выкрутят, не выкрутят все. — Она сделала энергичный жест и махнула рукой.
— Ну-с, как твои? Наталья Николаевна?
— Васенька изволили, кажется, найти прочное помещенье своему сердцу? — рассмеялась Маня.
— Манечка изволят, кажется, глупости с утра говорить! — ответил, покраснев, брат.
Он встал лениво, с удовольствием потянулся и, встряхнувшись, сказал:
— Ерунда все это… Через две недели переэкзаменовка — вы это чувствуете?
— Будем вместе готовиться, — предложил Карташев.
— С удовольствием.
— Скажи лучше — будем вместе ничего не делать, — рассмеялась Маня.
— Напрасно: я с сегодняшнего дня готов, так и дома сказал, что иду заниматься.
— Иначе бы не пустили бы? — спросила Маня.
Карташев небрежно проговорил:
— Ах, прошло то время золотое…
— Большой теперь?
— Слава тебе господи!
— Впрочем, слышала, курить разрешили? Вы с какого класса начали?
— С третьего.
— И Вася тоже?
— И Вася тоже.
Маня махнула рукой.
— Слушайте, Карташев, идем купаться.
— С удовольствием… Хотя, собственно, я не взял с собой денег…
— У нас билеты есть в купальню.
— Ты пойдешь? — обратилась она к брату.
Корнев подумал и спросил Карташева:
— Ведь воротишься?
— Слушайте, Карташев, вы обедаете у нас, а вечером мы к вам.
— Отлично.
— Накомандовала, — добродушно произнесла, появляясь, Анна Степановна вслед убежавшей дочери, — куда?
— Теперь купаться, — ответил Карташев, стоя с фуражкой в руках в ожидании Мани, — а потом к вам обедать.
— Голубчик мой. — И Анна Степановна, обняв ладонями голову Карташева, поцеловала его в лоб.
— Ну, уж мама не может. Идем, — крикнула Маня, сверкнув весело, возбужденно на Карташева глазами.
Они опять шли по звонким улицам в треске и духоте города, искали тени, щурились от ярких лучей и с удовольствием осматривали и встречавшихся прохожих, и дома, и друг друга.
— Я получила письмо от Рыльского…
Ничего нового она ему не сообщила, да и Рыльский был где-то далеко, а Маня, возбужденная, довольная его обществом, шла рядом с ним.
Они запрыгали по ступенькам широкой громадной лестницы бульвара и точно уже купались в открывшемся просторе воздуха и моря.
Спустившись, они пошли вдоль пыльного серого здания. Скрылось море на мгновенье и опять сверкнуло уж вплоть, с гаванями, с лесом мачт, с палатками купален, с белыми рядами сохнущих простынь, с ароматом моря.
— Вы мне скажете правду?
— Скажу.
— В кого вы влюбились в это лето?
— Хотел влюбиться, но она уж невеста.
— Разве можно здесь хотеть или не хотеть?
— Можно, — беспечно ответил Карташев.
— Нет, нельзя, Карташев. Вы были когда-нибудь влюблены?
— Я с трех начал влюбляться.
Из-за простынь вдруг появилась фигура учителя математики с его походкой заведенной куклы, с его обычным строгим взглядом темных глаз.
Карташев быстро смущенно поклонился и, когда он прошел, спросил с веселой тревогой Маню:
— Как вы думаете слышал он?
Они оба рассмеялись, он еще оглянулся и сказал:
— Я думаю — он хотел бы быть на моем месте.
— В каком смысле?
— Гм… гм… — усмехнулся Карташев.
Они стояли на перекрестке подмостков, откуда расходились дорожки в женское и мужское отделение.
— Ну?
— Здравствуйте, — пренебрежительно, как бы зная, что так и будет, поздоровалась Зина, выходя из купальни. За нею шли Наташа, Маня и толстая кубышка Ася.
Зина поцеловалась с Корневой, а Наташа, добродушно прищурившись, спросила брата:
— Нашел?
— Что нашел? — спросила Корнева и покраснела.
Зина только кивнула головой, Наташа, смеясь, поцеловалась с Корневой.
— Маня как выросла… похорошела, — с каким-то оттенком зависти заметила Корнева. — Мы вечером сегодня к вам хотели…
— Отлично, — ответила Наташа и, обратившись к брату, лукаво спросила: — Ты тоже вечером?
Зина только молча кивнула головой, как бы говоря: об этом и спрашивать нечего.
— Вы одни? — спросил Карташев.
— Мама теплые ванны берет.
— Что значит «нашел»? — спросила Корнева, когда прошли сестры Карташева.
Карташев только посмотрел на нее и, ничего не отвечая, улыбаясь, пошел по подмосткам в свое отделение. Он шел и оглядывался, пока не столкнулся с Сережей.
— Наши вышли? — спросил Сережа и, увидев исчезавших за углом сестер, опрометью озабоченно подбирая на ходу простыню, побежал за ними.
— Здравствуйте, Сережа, — окликнула его Маня Корнева.
Сережа только теперь ее заметил, вдруг вспомнил что-то, как-то испуганно, смущенно поклонился и еще быстрее побежал.
— В гимназию поступает, — крикнул Карташев.
— Что значит «нашел»? — повторила Корнева, исчезая в купальне.
Карташев шел, заглядывая в номера, выбрав свободный, вошел и затворил рассохшуюся, сколоченную из тонких досок дверь. На него пахнуло сыростью и запахом гниющего в море дерева. Сквозь редкий пол там, внизу, беспокойно билась зажатая в столбах купальни зелено-прозрачная волна. Ему вспомнился вдруг вчерашний вечер, и неприятное чувство охватило его. Он быстро разделся, обернулся до половины простыней и вышел на площадку. Он ходил по жарким доскам площадки со следами мокрых ног на ней и рассматривал пальцы своих ног, расплывшихся на досках. Он взобрался на самый край помоста двухсаженной высоты, с которого прыгали любители в море, и стал смотреть в женскую купальню, стараясь угадать между множеством белых рубашек Маню. Мимо него пробежал и с разбегу кто-то бросился в воду. Вода закипела, покрылась пеной, и в глубине ее сверкнуло белое тело, быстро выбиравшееся на поверхность.
— Здравствуйте, прыгайте! — крикнул ему прыгнувший, оказавшийся выпущенным в этом году в студенты Шишко. Шишко, толстый, с черной стриженой головой, держал себя всегда настороже и в то же время снисходительно.
Карташев прикрутил к стойке простыню, разбежался и тоже прыгнул.
— Вы перешли? — спросил Шишко, уплывая вперед от Карташева.
— Передержка по-латыни, — ответил, догоняя его, Карташев.
— Ну, это пустяки.
— Конечно.
— Говорят, восьмой класс к нам на шею посадят.
— Вряд ли это коснется нас, — спокойно ответил Карташев.
— Говорят, и вас коснется.
Шишко говорил с каким-то неприятным намеком в голосе.
— Вы откуда слышали? — встревоженно спросил Карташев и поплыл наотмашь, вследствие чего быстро догонял Шишко. Карташев плавал легко и сильно. Он плыл быстро, и часть туловища его так выдвигалась из воды, что казалось, стоило сделать еще одно небольшое усилие, и он пойдет по воде. Шишко плыл грузно, по-жабьи, и только черная стриженая голова его торчала из воды. Он пренебрежительно фыркал на эту воду, которая заливала его рот, так фыркал, как будто эта вода позволяла себе какие-то неприятные шутки с ним, окончившим курс гимназии и уже принятым без экзамена в университет. Карташев, поравнявшись, во все глаза с завистью и тревогой смотрел на него: он хотел бы в это мгновенье быть на его месте; плыть так же грузно, фыркать и сознавать в то же время, что он студент. Ах, под какой-то особенной планетой он родился, и даже это сладкозвучное имя «студент», наперекор всему существовавшему порядку вещей, для него уже вот-вот готово еще куда-то отдалиться.
— Учитель математики мне сказал.
Учитель математики! Да, в его взгляде был этот ответ. Учитель математики с ним говорил, — они стояли где-нибудь на площадке купальни, — говорил, как с равным, а на него этот учитель едва взглянул, и если при этом он еще слышал его слова… И восьмой класс…
Шишко повернул назад, опрокинулся на спину и, лениво, беспечно, упираясь ногами в воду, поплыл к лестнице: счастливый, беспечный Шишко! Есть на свете и счастье и доля, не у него, Карташева, только! Господи, неужели же еще два года этой прозы и тоски гимназической? Этого обязательного сознания своего мальчишества?