IДОГОВОРИТЬСЯ С АНГЛИЕЙ О РАЗДЕЛЕ ТУРЦИИ
В начале 1844 г. Николай дал понять, что он хотел бы сделать визит королеве Виктории. Соответствующее приглашение было тотчас получено. 31 мая 1844 г. царь со свитой высадился в Вульвиче.
Николай был принят двором и аристократией со всеми знаками того особого почтения, даже почти низкопоклонства, с какими его принимала тогда повсюду монархическая Европа, видевшая в нем могущественнейшего в мире государя, удачливого во всех своих предприятиях политика, надежный оплот против революции.
В этой атмосфере Николай, конечно, мог почувствовать особое расположение к тем «откровенным» беседам о Турции, Для которых он и предпринял свое путешествие.
Почти тотчас после переезда своего по приглашению Виктории из Лондона в Виндзор Николай виделся и говорил с Абердином. Вот наиболее ранняя запись самых существенных слов царя, сделанная бароном Штокмаром, со слов самого Эбердина, тотчас после разговора с Николаем.
«Турция — умирающий человек. Мы можем стремиться сохранить ей жизнь, но это нам не удастся. Она должна умереть, и она умрет. Это будет моментом критическим. Я предвижу, что мне придется заставить маршировать мои армии. Тогда и Австрия должна будет это сделать. Я никого при этом не боюсь, кроме Франции. Чего она захочет? Боюсь, что многого в Африке, на Средиземном море и на самом Востоке». Пугая Эбердина возможностью французских притязаний в Египте, Сирии и на Средиземном море, т. е. именно там, где англичане ни за что не хотели допускать французское владычество, царь продолжал: «Не должна ли в подобных случаях Англия быть на месте действия со всеми своими силами? Итак, русская армия, австрийская армия, большой английский флот в тех странах! Так много бочек с порохом поблизости от огня! Кто убережет, чтобы искры его не зажгли?»
Вывод был ясен, и царь его сделал весьма определенно в разговорах с Эбердином и с главой министерства Робертом Пилем: чтобы успешно побороть французские вожделения, чтобы не дать и Австрии воспользоваться наследством «больного человека», Россия и Англия должны заблаговременно сговориться о дележе добычи. Таким образом, царь повторил то, что сказал в 1833 г. в Мюнхенгреце Меттерниху. Но тогда, когда он говорил в Мюнхенгреце о «больном человеке», Меттерних прикинулся глухим. А теперь, в 1844 г., царские слова об «умирающем человеке» были очень хорошо услышаны в Виндзоре и Эбердином и Пилем. «Турция должна пасть, — сказал царь Роберту Пилю. — Я не хочу и вершка Турции, но и не позволю, чтобы другой получил хоть ее вершок». Роберт Пиль очень хорошо понял, чего желает царь, и не только не обнаружил добродетельного негодования, но сейчас же поведал царю, что Англии приятно было бы при будущем разделе Турецкой империи получить именно Египет. Эту мысль Роберт Пиль выразил такими осторожными, истинно дипломатическими словами: «Англия относительно Востока находится в таком же положении. В одном лишь пункте английская политика несколько изменилась в отношении Египта. Существование там могущественного правительства, такого правительства, которое могло бы закрыть перед Англией торговые пути, отказать в пропуске английским транспортам, Англия не могла бы допустить». Роберт Пиль отлично знал, что царь претендует не на Египет, а на Константинополь и проливы, а также на Молдавию и Валахию; на Египет же претендуют французы, против которых царь и предлагает Англии блокироваться с Россией. Николай, конечно, мог принять слова Роберта Пиля за согласие насчет дележа турецкого наследства. Поэтому царь продолжал: «Теперь нельзя решать, что следует сделать с Турцией, когда она умрет. Такие решения ускорят ее смерть. Поэтому я все пущу в ход, чтобы сохранить статус-кво. Но нужно честно и разумно обсудить все возможные случаи, нужно прийти к разумным соображениям правильному, честному соглашению».
Царь уехал из Англии, в высшей степени довольный тем, что на этот раз его собеседники не оказались глухими, как Меттерних в Мюнхенгреце. Он сгоряча даже приказал Нессельроде отправить в Англию мемуар с изложением всех своих мыслей о необходимости заблаговременного соглашения на случай распада Турции; ему очень хотелось иметь у себя нечто вроде подписанного Пилем или Эбердином подтверждения их согласия с изложенными царем мыслями. Но этого он не дождался. Английские министры, повидимому, спохватились: связывать себя документом они не пожелали.
В июне 1846 г. кабинет Роберта Пиля ушел в отставку. Виги, во главе с лордом Джоном Росселем и Пальмерстоном в качестве статс-секретаря по иностранным делам, вновь овладели властью. Николай знал давно, что Пальмерстон с беспокойством следит за ростом влияния России в Европе, да Пальмерстон никогда этого и не скрывал. «Европа слишком долго спала, она теперь пробуждается, чтобы положить конец системе нападений, которые царь хочет подготовить на разных концах своего обширного государства», — говорил Пальмерстон еще в 1837 г. прямо в лицо русскому послу Поццо-ди-Борго. Пытаться возобновить теперь, в 1846 г., с Пальмерстоном. те разговоры, которые так легко и удобно было вести с Пилем и Эбердином, представлялось царю совершенно невозможным. В Вене, проездом, в декабре 1846 г., царь заговорил снова с Меттернихом о Турции и счел необходимым заявить, что, если Турция распадется, то Константинополя он никому не отдаст. Если же кто попробует послать туда войско, то он, царь, явится в Константинополь раньше. А если он уже войдет туда, то там и останется. Это были скорее угрозы, чем предложение дележа. Да и слишком слабой считал царь в тот момент Австрию.
Любопытно отметить, что Николай, при своей безграничной самоуверенности и абсолютном непонимании стремлений широких слоев населения в тогдашней Европе и, в частности, в германских странах и во владениях Габсбургов, с раздражением и упрямством закрывавший глаза на очевидные факты, все-таки чуял в эти годы приближение революции. Он уже предвидел, что его «союзники» могут и не выдержать ожидаемого страшного толчка. Приписывал он это прежде всего слабости и растерянности австрийского и прусского правительств. «Прежде нас было трое, а теперь осталось только полтора, потому что Пруссии я не считаю совсем, а Австрию считаю за половину», — так говорил Николай в 1846 г. одному датскому дипломату. Так дожила Европа до февраля 1848 г. В истории европейской дипломатии наступили крутые, внезапные, огромные сдвиги.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ. ОТ РЕВОЛЮЦИИ 1848 г. ДО НАЧАЛА КРЫМСКОЙ ВОЙНЫ (1848 ― 1853 гг.)
1. ПОДАВЛЕНИЕ НИКОЛАЕМIВЕНГЕРСКОГО ВОССТАНИЯ В 1849 г. И ВМЕШАТЕЛЬСТВО РОССИИ В АВСТРО-ПРУССКИЕ ОТНОШЕНИЯ (1850 г.)
Отношение Николая I к революции 1848 г.
Получив первые вести о февральской революции во Франции, Николай воскликнул, обращаясь к гвардейским офицерам: «На коней, господа! Во Франции республика!» Однако на самом деле царь и не думал об интервенции и о походе на Францию, как в 1830 г. В гибели Луи-Филиппа Николай видел лишь заслуженное возмездие. Но, если бы у него и было в первый момент намерение итти на Францию, то он не мог бы его осуществить по обстановке, так как мартовские революции в Вене, Берлине, Мюнхене, Дрездене, во всех государствах Германского союза, бегство Меттерниха, полный провал всей меттерниховской системы, панический испуг перед революцией, который парализовал Фридриха-Вильгельма в Пруссии и императора Фердинанда в Австрии, их немедленная готовность к капитуляции — все это серьезно спутало карты Николая. Царь явно растерялся. Это видно из его переписки за этот период с князем Паскевичем, единственным человеком, которому он вполне доверял. Надо было «унять мерзавцев». На свои силы для выполнения подобной задачи Николай в первой половине 1848 г. не мог рассчитывать. Но вот блеснул для него луч надежды: расправа Кавеньяка над парижским пролетариатом в страшные июньские дни 1848 года окрылила царя и преисполнила его надежд. Немедленно через посла в Париже, Киселева, он велел передать генералу Кавеньяку сердечную царскую признательность. Николай раньше многих других представителей реакции понял, что на парижских баррикадах сломлена не только французская, но и всеевропейская революция, и что опасность миновала. С этого времени, а особенно с поздней осени 1848 г. возобновляется вмешательство Николая как в австрийские, так и в прусские дела. Он бранит за глаза своего шурина Фридриха-Вильгельма IV и раздраженно «советует» ему в глаза поскорее ликвидировать следы малодушия, т. е. конституцию, исторгнутую у короля прусской революцией в марте 1848 г. В более мягких тонах он дает те же советы 18-летнему Францу-Иосифу, который вступил на австрийский престол 2 декабря 1848 г. после отречения его дяди императора Фердинанда. Франц-Иосиф, беспомощный без поддержки Николая, с рабской покорностью выслушивал советы царя. А Николай был крайне доволен и этим послушанием и тем, что фактическим диктатором Австрии, истинным преемником Меттерниха явился князь Феликс Шварценберг, в котором Николай долгое время видел лишь нечто вроде своего генерал-губернатора, посаженного в Вене для выполнения петербургских «советов». Николай ошибался и в Шварценберге и во Франце-Иосифе. Шварценберг его пленил тем, что по его настоянию был расстрелян схваченный в Вене делегат Франкфуртского парламента, Роберт Блюм. Но Николай не рассмотрел в Шварценберге дипломата, который сделает все зависящее, чтобы помешать царю во всех его восточных планах, едва только избавится окончательно от страха перед революцией. Царь не разглядел и во Франце-Иосифе очень самостоятельного, самолюбивого и настойчивого молодого человека, который повинуется лишь потому, что боится революции, но в дальнейшем не откажется от борьбы против Николая на Востоке.
За этот период царь дважды, в 1849 и в 1850 гг., вмешался в. дела Средней Европы — и оба раза в пользу Австрии. Вследствие этого вмешательства Австрия одержала решительную победу на двух наиболее для нее важных фронтах.
Подавление венгерского восстания.
Первое вмешательство Николая было и дипломатическим и военным: оно произошло в 1849 г. в связи с венгерским восстанием.
Второе вмешательство было исключительно дипломатическим; направлено оно было к ликвидации попыток объединения Германии.
Вмешательство царя в дело подавления венгерского восстания было обусловлено прежде всего опасениями за спокойствие в Польше, в случае если бы Венгрия стала прочным независимым государством. Далее, существование государства, управляемого революционером Кошутом, считалось также угрозой влиянию царской России на Балканском полуострове. Наконец, победа всеевропейской реакции была бы неполной, если бы восторжествовала революционная Венгрия.
Николай решил выступить лишь в самом конце весны 1849 г., именно тогда, когда австрийские генералы потерпели ряд позорнейших поражений. Паскевич, наместник Царства Польского, взял на себя верховное руководство этой интервенцией. Австрийская империя после усмирения Венгрии могла считать себя спасенной. Зато среди всех подданных Франца-Иосифа не было отныне более яростных врагов России, чем венгры. С этого момента габсбургская держава стояла прочно на ногах; свое «политическое выздоровление», как писала реакционная пресса, она вскоре использовала против той же России. Николай понял это довольно поздно — только в 1854 г., — когда вполне ясно стала обозначаться враждебная позиция Австрии. Разговаривая с генерал-адъютантом графом Ржевуским, польским уроженцем, Николай спросил его: «Кто из польских королей, по твоему мнению, был самым глупым?.. Я тебе скажу, — продолжал он, — что самый глупый польский король был Ян Собесский, потому что он освободил Вену от турок. А самый глупый из русских государей — я, потому что я помог австрийцам подавить венгерский мятеж». Свою политическую ошибку Николай понял лишь тогда, когда уже ничего нельзя было исправить.
Второе вмешательство Николая в европейские дела последовало в 1850 г. Оно тоже было вызвано не только настойчивыми просьбами Франца-Иосифа и князя Шварценберга, но и определенными целями самого царя.
Вмешательство Николая I в австро-прусские отношения.
После разгона, в 1849 г., Франкфуртского парламента, который ставил себе целью объединение Германии, мечта об этом объединении вокруг Пруссии не покидала широких слоев германской буржуазии. Николай I ни за что не желал допустить это объединение. В значительной степени под влиянием своего грозного петербургского шурина — Николая I — Фридрих-Вильгельм IV и отказался принять германскую императорскую корону от «революционного сборища», как ему велено было из Петербурга именовать Франкфуртский парламент. Но под воздействием общего стремления к объединению даже реакционное прусское министерство графа Бранденбурга сделало в 1849 — 1850 гг. некоторые шаги к реорганизации бессильного Германского союза. Тогда Николай I самым решительным образом поддержал австрийского канцлера Шварценберга, который объявил, что Австрия не потерпит усиления Пруссии.
Николай вовсе не только потому противился в 1849 г. созданию Германской империи, что инициативу объединения взял на себя «революционный» Франкфуртский парламент: он не желал также чрезмерного усиления Пруссии. В этом вопросе он всецело сходился с австрийской дипломатией.
Далее, Николай стал агитировать в пользу сохранения Гольштейна за Данией. 2 августа 1850 г. представители России, Франции, Англии и Австрии подписали в Лондоне соглашение, которое закрепляло за Данией обладание Гольштейном. Это был первый тяжкий удар, нанесенный Пруссии. Шварценберг торжествовал. В Пруссии росло общественное возбуждение. Вернувшись из Варшавы, граф Бранденбург внезапно скончался; легенда приписывала его смерть оскорбительному обращению со стороны царя и волнению прусского премьера в связи с национальным унижением Пруссии. Шварценберг, уверенный в поддержке Николая, грозил Пруссии войной.
«Ольмюцкое унижение» Пруссии (29 ноября 1850 г.).
В ноябре 1850 г. произошел новый конфликт между Австрией и Пруссией из-за Гессена. После вмешательства Николая, в городе Ольмюце 29 ноября было подписано соглашение между Пруссией и Австрией, причем Пруссия должна была совершенно смириться. Это «ольмюцское унижение» навеки запомнилось во всей Германии, как дело рук Николая.
Царь торжествовал на всех фронтах дипломатической борьбы. Говоря впоследствии об этих годах (до 1853 г.), английский министр Кларендон заявил в одном своем парламентском выступлении, что в те времена, по общему мнению, Россия обладала не только «подавляющей военной силой», но и дипломатией, отличающейся «несравненной ловкостью». Могущество Николая после венгерской кампании и после Ольмюца казалось непреоборимым. «Когда я был молод, то над континентом Европы владычествовал Наполеон. Теперь дело выглядит так, что место Наполеона занял русский император, и что, по крайней мере в течение нескольких лет, он, с иными намерениями и иными средствами, будет диктовать законы континенту». Так писал в 1851 г. очень осведомленный наблюдатель, барон Штокмар, друг принца Альберта и английской королевы Виктории.
Эти сравнения Николая с Наполеоном стали обычными в те годы, когда шла речь о влиянии России на дела Европы. В 1849 — 1852 гг. мнение о почти полном всемогуществе Николая в Средней Европе было довольно близким к истине. Что же касается Англии и Франции, — то здесь дело обстояло сложнее. Отсюда приближалась к Николаю гроза.