Итак, Вам, граф, еще раз вверяю решение моей участи…»
Пушкин был в нерешительности. Он предоставлял решение Николаю.
Бенкендорф доложил царю. Царь предложил еще один вариант, который Бенкендорф записал:
«Император предлагает ему 10 тысяч рублей и отпуск на 6 месяцев, после которого он посмотрит, должен ли он брать отставку или нет».
Ему давали ссуду, отпуск и, фактически, разрешение на отставку. При этом было ясно, что архивов ему не видать.
После двухмесячного колебания – первое письмо об отставке было написано 1 июня – Пушкин решил остаться в службе и в Петербурге.
Он мог уехать. И бросить исторические труды. Он предпочел остаться и продолжать их.
Он попросил только выдать ему жалование за шесть лет вперед – 30 000 рублей. Николай разрешил.
Нельзя сказать, чтобы такой поворот событий внес мир в душу Пушкина.
12 сентября он писал жене из Михайловского:
«А о чем я думаю? Вот о чем: чем нам жить будет? Отец не оставит мне имения; он его уже вполовину промотал; Ваше имение на волоске от погибели. Царь не позволяет мне ни записаться в помещики, ни в журналисты. Писать книги для денег, видит бог, не могу. У нас ни гроша верного дохода, а верного расхода 30 000. Все держится на мне, да на тетке. Но ни я, ни тетка не вечны».
Он был не совсем точен – записаться в помещики у него была возможность. Не царь удержал его на этот раз в Петербурге. Он обманывал самого себя.
Весь этот год он, как никогда напряженно, занимался историей.
В пределах двух месяцев – июня и июля 1835 года, – тех месяцев, когда шли переговоры об отставке, он написал «Странника».
Он воспользовался книгой знаменитого англичанина Беньяна, религиозного писателя. Книгой, автор которой во сне видит символические приключения Христианина.
Взяв у Беньяна сюжетную ситуацию, Пушкин в этот роковой момент своей жизни написал стихотворение о себе.
Нет в пушкинском «Страннике» никакого сна. Прозрачная проза Беньяна стала поводом для стремительно трагических стихов. Как и во всех пушкинских переложениях, отсекается все лишнее – остается движение мысли, грозной в своей обнаженности. Мысли столь глубокой и многоликой, что нет никакой возможности истолковывать ее однозначно.
И речь пойдет только об одном из многих ликов.
Земную жизнь пройдя до половины,
Я очутился в сумрачном лесу… –
так начал Данте «Божественную комедию».
Однажды странствуя среди долины дикой,
Незапно был объят я скорбию великой… –
так начал Пушкин «Странника». Он был в возрасте Данте, и наступал момент полного прозрения.
Однажды странствуя среди долины дикой,
Незапно был объят я скорбию великой
И тяжким бременем подавлен и согбен,
Как тот, кто на суде в убийстве уличен.
Потупя голову, в тоске ломая руки,
Я в воплях изливал души пронзенной муки
И горько повторял, метаясь как больной:
«Что делать буду я? Что станется со мной?»
Но причина тоски странника не в том, что он понял вдруг неистинность своего собственного пути, что он испугался гибели. Тоска его апокалипсична.
«О горе, горе нам! Вы, дети, ты, жена! –
Сказал я, – ведайте: душа моя полна
Тоской и ужасом, мучительное бремя
Тягчит меня. Идет! уж близко, близко время:
Наш город пламени и ветрам обречен;
Он в угли и золу вдруг будет обращен,
И мы погибнем все, коль не успеем вскоре
Обресть убежище; а где? о горе, горе!»
Конечно, этим строкам можно без труда отыскать «семейные» аналогии в письмах 1835 года. «Если я умру, моя жена окажется на улице, а дети в нищете. Все это печально и приводит меня в уныние…» и т. д.
Но это – малая доля смысла. Масштабы мысли были огромны. Речь здесь идет о России. «Наш город…» Это история того, как Пушкин пытался проповедью своей спасать Россию.
Мои домашние в смущение пришли
И здравый ум во мне расстроенным почли.
Но думали, что ночь и сна покой целебный
Охолодят во мне болезни жар враждебный.
Я лег, но во всю ночь все плакал и вздыхал
И ни на миг очей тяжелых не смыкал.
Поутру я один сидел, оставя ложе.
Они пришли ко мне; на их вопрос я то же,
Что прежде, говорил. Тут ближние мои,
Не доверяя мне, за должное почли
Прибегнуть к строгости. Они с ожесточеньем
Меня на правый путь и бранью и презреньем
Старались обратить. Но я, не внемля им,
Все плакал и вздыхал, унынием тесним.
И наконец они от крика утомились
И от меня, махнув рукою, отступились
Как от безумного, чья речь и дикий плач
Докучны, и кому суровый нужен врач.
Как и в 1833 году, появился здесь мотив пророческой одержимости, которую окружающие принимают за банальное сумасшествие. «Как раз тебя запрут» – «кому суровый нужен врач».
«Странник» – это тоже история пророка. Но не торжествующего пророка 1826 года. Это история «осмеянного пророка».
В 1826 году произошло рождение пророка – прозрение его:
Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился.
И шестикрылый серафим
На перепутьи мне явился.
В 1835 году тоже происходит рождение пророка – прозрение его:
Однажды странствуя среди долины дикой,
Незапно был объят я скорбию великой…
В 1826 году рождался пророк воодушевляющий, призывающий к действию:
Глаголом жги сердца людей.
В 1835 году родился пророк, предвещающий скорбь и ужас.
Его апокалипсические пророчества были отвергнуты ближними. Его ославили безумцем. И тогда произошло второе его прозрение.
В 1826 году томимый «духовной жаждою» путник встретил грозного серафима с мечом.
В 1835 году он – «духовный труженик».
Пошел я вновь бродить, уныньем изнывая
И взоры вкруг себя со страхом обращая,
Как узник, из тюрьмы замысливший побег,
Как путник, до дождя спешащий на ночлег.
Духовный труженик – влача свою веригу,
Я встретил юношу, читающего книгу.
Здесь собраны любимые пушкинские образы из его несомненно автобиографических стихотворений. «Узник, из тюрьмы замысливший побег» – «Давно, усталый раб, замыслил я побег». «Как путник, до дождя спешащий на ночлег» – «…как путник запоздалый К нам в окошко постучит». Причем ни узника, ни путника, ни духовного труженика нет у Беньяна.
Вместо ослепительного серафима с мечом странник встречает скромного юношу с книгой. Вместо символа гремящего пророчества – символ тихой мудрости.
Тогда: «Не видишь ли, скажи, чего-нибудь» –
Сказал мне юноша, даль указуя перстом.
Я оком стал глядеть болезненно-отверстым,
Как от бельма врачом избавленный слепец.
«Я вижу некий свет», – сказал я наконец.
В 1826 году в грудь пророку вложен был «угль, пылающий огнем», в уста вложено «жало мудрыя змеи», «отверзлись вещие зеницы, как у испуганной орлицы» – атрибуты мудреца-обличителя.
В 1835 году с ока его спало бельмо, и он увидел «тихий свет». Свет спокойной мудрости.
Юноша с книгой заменил не только пушкинского же серафима, но и беньяновского Евангелиста со свитком. Евангелист – апостол, активный проповедник, завоеватель духовного мира. Юноша, встреченный странником, ничего не проповедует. Он погружен в чтение. Он только тихо отвечает на вопрос. Он не призывает странника «глаголом жечь»,
«Коль жребий твой таков, –
Он возразил, – и ты так жалок в самом деле,
Чего ж ты ждешь? зачем не убежишь отселе?»
Это писалось в то время, когда шли переговоры об отставке. Когда Пушкин был готов оставить свой великий план и уединиться в деревне.
Странник принял совет юноши. Он бежал из обреченного города, от людей, не внявших его проповеди.
Побег мой произвел в семье моей тревогу,
И дети и жена кричали мне с порогу,
Чтоб воротился я скорее. Крики их
На площадь привлекли приятелей моих;
Один бранил меня, другой моей супруге
Советы подавал, иной жалел о друге,
Кто поносил меня, кто на смех подымал,
Кто силой воротить соседям предлагал;
Иные уж за мной гнались; но я тем боле
Спешил перебежать городовое поле,
Дабы скорей узреть – оставя те места,
Спасенья верный путь и тесные врата.
Как точно эти строки передают ситуацию вокруг первой отставки 1834 года. Волнение и хлопоты Жуковского, его настойчивые советы, неудовольствие и порицание со стороны других друзей, на которых ссылается Жуковский. Как это все пророчески похоже на ситуацию вокруг последней дуэли. Как точно говорят эти строки о полном непонимании друзьями того, что делалось в душе и уме Пушкина.
В стихотворении страннику удается бежать. В жизни этого не получилось. Как ни манил его «тихий свете» уединенной мудрой жизни, удаленного от суеты творчества, «тайной свободы», – сознание пророческой своей миссии оказалось сильнее. Шестикрылый серафим с мечом одолел тихого юношу с книгой.
«Духовный труженик – влача свою веригу» – он решил сделать еще одну попытку.
Он понимал возможность еще одной неудачи. Он писал в апреле, когда определился провал «Пугачева» – его исторической проповеди:
О люди! жалкий род, достойный слез и смеха!
Жрецы минутного, поклонники успеха!
Как часто мимо нас проходит человек.
Над кем ругается слепой и буйный век.