Но получение Польшей независимости Пестель обусловливает подробно и жестко – политическое устройство Польши должно быть подобно российскому, она должна неукоснительно учитывать геополитические интересы России и не претендовать на земли, которые Россия считает своими.
Разумеется, великодушие Пестеля непосредственно связано с тактическими идеями Южного общества и местом поляков в их планах переворота. И тем не менее это серьезное отступление от общей имперской линии либералов-реформаторов. Как мы помним, в 1817 году Якушкин отреагировал на слухи об отчуждении в пользу Польши ряда земель вызовом на цареубийство – он счел планы Александра предательством интересов России.
Лунин в трактате «Взгляд на польские дела…» (1840 год), при всем своем полонофильстве, подходит к проблеме менее радикально. Он решительно осуждает мятеж 1830–1831 годов как метод возвращения независимости Польши:
«Непосредственным результатом восстания были: потеря всех прав, разорение городов, опустошение селений, смерть многих тысяч людей, слезы вдов и сирот. ‹…› Оно причинило еще большее зло, скомпрометировав принцип справедливого и законного сопротивления произволу власти. ‹…› Все, несомненно, согласятся, что, хотя русское правительство и несет долю ответственности за беспорядок, оно не могло поступить иначе, как покарать виновников восстания».
Повторю: это совершенно искренне пишет влюбленный в Польшу и горячо ей сочувствующий либерал и свободолюбец Лунин. (Не напоминает ли эта коллизия нынешнюю чеченскую ситуацию?) И далее Лунин предлагает свою модель взаимоотношений России и Польши, сформулированную, как он считает, еще лидерами Южного общества:
«Верные своей высокой миссии, они предсказали полякам, что их изолированные попытки всегда будут бесплодными; что их надежда на помощь западных государств всегда останется призрачной; что единственная надежда на успех заключается для них в союзном договоре с русскими».
Лунин подробнейшим образом анализирует географические, этнические, культурные, экономические факторы, детерминирующие, по его мнению, неизбежность объединения двух народов в случае крушения самодержавия. Любопытно – Пестель, неприязненно и высокомерно относящийся к полякам, готов предоставить им независимость, Лунин убежден, что благополучное будущее Польши возможно только в составе Российской империи, и приводит стройную систему аргументов. В том числе и ссылку на исторический опыт:
«Может ли Польша пользоваться благами политического существования, сообразными ее нуждам вне зависимости от России? Не более, чем Шотландия или Ирландия вне зависимости от Англии. Слияние этих государств произошло путем ужасающих потрясений и бесчисленных бедствий, следы которых еще не вполне изгладились. Но без этого слияния на месте соединенных королевств, составляющих ныне первую империю мира, находились бы лишь три враждующие между собой, слабые провинции, без торговли, без промышленности, без влияния на другие народы и доступные первому же завоевателю».
По Лунину, высокая историческая целесообразность заставляет Польшу оставаться в составе Российской империи – как равную, но – совершенно по Пестелю – ориентированную на устройство и интересы России. Абсолютно по-иному Лунин подходит к кавказской проблеме. В том же 1840 году он писал в своем главном политическом и историософском сочинении:
«Внутренняя часть обширной территории, вдающейся в пределы империи, по-прежнему находится во власти нескольких полудиких народцев, которых не смогли ни победить силой оружия, ни покорить более действенными средствами цивилизации. Эти орды нападают на наши одинокие посты, истребляют наши войска по частям, затрудняют сообщение и совершают набеги в глубь наших пограничных провинций».
Лунин отметает все объяснения неудач русских войск труднодоступной местностью, тяжелым климатом, воинственностью горцев. Он уверен, что все дело в неспособности петербургского правительства рационально организовать процесс завоевания. В необходимости самого покорения Кавказа силой оружия у него нет сомнений. Но самое главное – Лунин считает, что усмирить Кавказ и прочно включить его в состав империи способно только либеральное правительство, действующее на основе идей Тайного общества. И он оказался недалек от истины – стремительное окончание Кавказской войны произошло именно в наиболее либеральный период царствования Александра II.
Причин было много, но смена политического курса Петербурга сыграла не последнюю роль.
Как и Пестель в 1824 году, Лунин в 1840-м обосновывал неизбежность экспансии России на юго-восток.
Исходя из всего вышесказанного, можно утверждать, что приход к власти либералов в 1825 году не замедлил бы, но интенсифицировал процесс расширения империи. Пестель прямо писал об экспансионистском императиве Временного правления:
«Кроме инородных земель, долженствующих остаться в составе Российского государства ‹…› надлежит еще обратить внимание на некоторые земли, с Россией ныне смежные, кои необходимо к России присоединить для твердого установления государственной безопасности. Земли сии суть: 1) Молдавия, 2) Земли горских кавказских народов, России не подвластных, которые лежат к северу от границ с Персией и Турцией, а в том числе и Западную приморскую часть Кавказа, Турции теперь принадлежащую, 3) Земли киргиз-кайсацких орд. ‹…› (т. е. северная часть Средней Азии. – Я. Г.), 4) Часть Монголии, так, чтобы все течение Амура, начиная от озера Далая, принадлежало России».
Но фундаментальные идеи декабризма не умерли с разгромом тайных обществ. Их практическое осуществление в сфере имперской идеологии можно проиллюстрировать на весьма выразительном примере – деятельности одного из крупнейших либеральных реформаторов Дмитрия Алексеевича Милютина.
Милютин, вышедший из той группы обедневшего и оттесненного от власти русского дворянства, которая вывела на политическую арену наиболее активных деятелей тайных обществ, принадлежавший к постдекабристскому поколению (родился в 1816 году), воспитанный в той же культурной традиции, знавший наизусть поэмы Пушкина и Рылеева, вошел в шестидесятые годы в узкий круг близких императору деятелей, осуществивших прорыв, который можно назвать историческим реваншем декабризма. Например, идеи Пестеля, касающиеся военной реформы армии, в значительной степени предвосхищают реформаторские идеи военного министра Милютина. Но главное для нас другое – реформатор-либерал Милютин, высоко ценивший личные свободы и гражданские права, был одним из самых последовательных и непреклонных строителей империи. Он предстает перед нами максимальным олицетворением того парадокса, о котором шла речь вначале, – «империя и свобода», либерализм и имперская идея, слитые воедино.
В самый напряженный период реформ под давлением либерала Милютина военный бюджет, ориентированный на войну с Турцией – вспомним Лунина и Пестеля! – и подготовку завоевания Средней Азии, поглощал средства, необходимые для проведения тех самых реформ, которые тот же Милютин решительно поддерживал.
Его внешнеполитическая имперская доктрина восходила к «восточным утопиям» Петра I и Екатерины II. Доктрина, которой он обосновывал, вопреки категорическим возражениям министра финансов, войну с Турцией за влияние на Балканах, входила в катастрофическое противоречие с его представлениями о направлении внутреннего развития страны.
Либерал Милютин, понимавший неимоверную сложность внутренних проблем России, был яростным противником польской независимости и столь же яростным сторонником расширения империи на юго-восток.
Нельзя сказать, что либеральная рефлексия по поводу имперской экспансии расцвела и в XX веке. Пожалуй, наиболее выразительным примером подобной рефлексии были соображения Георгия Петровича Федотова. Уже в 1937 году историк и мыслитель Федотов, размышляя о причинах падения Российской империи в работе «Судьба империй» – позади десятилетие советской власти! – писал:
«Мы любим Кавказ, но смотрим на его покорение сквозь романтические поэмы Пушкина и Лермонтова. ‹…› Мы заучили с детства о мирном присоединении Грузии, но мало кто знает, каким вероломством и каким унижением для Грузии Россия отплатила за ее добровольное присоединение. Мало кто знает и то, что после сдачи Шамиля до полмиллиона черкесов эмигрировало в Турцию. ‹…› Кавказ никогда не был замирен окончательно. То же следует помнить и о Туркестане. Покоренный с чрезвычайной жестокостью, он восставал в годы первой войны, восставал и при большевиках. ‹…›
Наконец, Польша, эта незаживающая (и поныне) рана в теле России. В конце концов Россия – в том числе и националистическая – примирилась с отделением Польши. Но она никогда не сознавала ни всей глубины исторического греха, совершаемого – целое столетие – над душой польского народа, ни естественности того возмущения, с которым Запад смотрел на русское владычество в Польше».
Однако и Федотов определенно различал польскую и кавказско-азиатскую проблемы. Оставаясь непримиримым в польском вопросе, он настаивал на незаурядном культурном, цивилизационном значении, которое имело русское владычество на Кавказе и в Средней Азии.
Но Федотов был, пожалуй, в неуследимом меньшинстве.
Я просмотрел с соответствующей точки зрения две знаменитые книги – «Вехи», предрекающие гибель государства Российского, и «Из глубины», анализирующую (в 1918 году) причины уже свершившейся гибели. Среди авторов этих книг были сильнейшие умы тогдашней России, безусловно исповедовавшие основные либеральные ценности.
Но никто из них даже не упомянул в числе этих роковых причин имперский фактор, не соотнес причины взрыва, разметавшего государство, с историей его создания, с методами, которыми были сбиты в одно целое принципиально различные народы, со структурой рухнувшего государства. Это чрезвычайно симптоматично и заставляет нас критически отнестись к общелиберальной аксиоматике – во всяком случае, к той ее сфере, которая трактует взаимосвязь имперской идеи с гражданскими свободами.