В тексте Милютина есть одна фраза, которой он не придал значения, а она чрезвычайно важна – это утверждение о симпатиях Валуева к английской системе организации власти. «Английским учреждениям» «сочувствовали» Пушкин и Михаил Орлов, Николай Тургенев и многие либералы декабристской эпохи, что, в свою очередь, восходило к конституционным традициям русского XVIII века.
Все это говорит о том, что реформы 1860-х годов, несмотря на их «европейскость», имели вполне основательные корни в истории русской реформаторской мысли. Беда их была не в новизне и отчужденности от почвы, а в катастрофической запоздалости…
Валуев в гораздо большей степени, чем Николай Милютин, принадлежал к николаевской бюрократии, но такие люди были совершенно необходимы как некий буфер между радикалами (Ростовцев, братья Милютины) и находившимися в состоянии злобной истерии крайними консерваторами. Ибо нет ничего опаснее в политике, чем категорическая очерченность противостоящих позиций.
Разумеется, картина предреформенного и пореформенного русского общества – даже если исключить огромную крестьянскую массу с ее совершенно особыми представлениями и настроениями, – далеко не сводилась к столкновению бюрократических групп. Но это был тот слой, который владел соответствующей технологией и обладал реальной властью.
Разумеется, ключевую роль в головоломном по своей сложности и рискованности процессе модернизации имперской системы, за которой неизбежно следовала экономическая модернизация, играл выбор самодержца. А выбор самодержца в подобной ситуации в значительной степени зависел от «агентов влияния». Николай I при всей своей брутальной самоуверенности не решился на реформы, потому что на этот путь его толкал – и весьма осторожно, – только Павел Дмитриевич Киселев. «Агентов влияния», близких к трону в пятидесятые годы, было значительно больше. Тут надо, конечно, упомянуть Жуковского, который, вопреки школьному представлению, отнюдь не был столь уж наивен и прекраснодушен. Он сделал все от него зависящее, чтобы, путешествуя по Сибири в 1837 году, наследник встретился с большой группой умеренных декабристов и убедился, что они вовсе не чудовища, а вполне вменяемые и разумные люди.
Но особо нужно остановиться на человеке поистине замечательном – великом князе Константине Николаевиче.
На исходе декабристской эпохи – в 1830 году – Пушкин сказал великому князю Михаилу Павловичу: «Вы, Романовы, все революционеры». Он имел в виду «бюрократическую революцию» Петра I и его потомков – отстранение от государственных дел старинного, укорененного в русской почве дворянства, что было, по его мнению, чревато тяжкими катаклизмами. Но с гораздо большим основанием и с менее парадоксальным смыслом мог он обратить эти слова к племяннику Михаила Павловича.
Сразу после смерти Николая I, управляя морским министерством, тридцатилетний великий князь обозначил свою государственную позицию ошеломившим чиновничий мир приказом – в декабре 1855 года, – которым он потребовал от своих подчиненных «не лгать» в отчетах. Для системы, державшейся на фальсифицировании реальности, это была именно революционная акция.
И в случае с Константином Николаевичем свою роль сыграл Жуковский.
«Великие князья, – писал он юному Константину, – должны понимать свое время, должны поставить себя на высоту своего века своим всеобъемлющим просвещением».
Это он писал в октябре 1842 года, во времена весьма глухие, когда «люди сороковых годов» никак не могли рассчитывать на взаимопонимание с властью. Под «своим временем» Жуковский подразумевал то время, когда великие князья будут решать судьбу России.
И в годы реформы крестьянской, и в годы реформ судебной и военной, и в борьбе за конституцию на страшном исходе царствования Освободителя великий князь был последователен и настойчив.
Надо сознавать, что, несмотря на печальные особенности эпохи Александра III, пагубный политический дилетантизм Николая II, кровавые контрреформы большевиков по отношению к Великим реформам 1860-х годов, несмотря на все это, мы выходим в органичное пространство политической и экономической жизни именно благодаря тому, что в прошлом у нас были люди александровских эпох – первой и второй, эпох, когда сформировались – при первом Александре – базовые представления о сути реформ и когда эти представления – пускай в запоздалом и несовершенном виде – реализовались при втором Александре.
Честные и дальновидные петербургские бюрократы, немногочисленные, но воистину героические, имевшие полную возможность делать спокойную и надежную карьеру, рисковавшие всем ради будущего России, – чем отплатили им правнуки? Забвением их имен, их лиц, их судеб, их опыта…
Кто помнит сегодня – кроме специалистов – Николая и Дмитрия Милютина? Кто помнит великого князя Константина Николаевича – антипода своего отца, сделавшего все от него зависящее, чтобы Россия пошла по мирному эволюционному пути – пути ограничения самодержавия и представительных институтов? А кто помнит калужского губернатора Виктора Антоновича Арцимовича, превратившего свою губернию в полигон крестьянской реформы?
И сколько еще замечательных имен русских деятелей затерялось в «дыму столетий»! Не за беспамятство ли наше платим мы такую немалую цену?
Предтечи катастрофы
Удивительным образом в роковые моменты своего бытия, оказавшись на историческом распутье, Россия неизменно выбирала катастрофическое направление. Так произошло в 1730 году, когда был утерян реальный шанс ограничить самодержавие и начать эволюционное движение к европейской – представительной – модели власти; так было в декабре 1825 года, когда, пускай кратковременный, успех «мятежа реформаторов», давший бы им возможность обнародовать манифест о равенстве сословий, отмене рабства, сокращении воинской службы, созыве Земского собора, даже и в случае реставрации принципиально изменил бы политико-психологическую атмосферу в стране; так было в 1917 году…
Так было – нарушая хронологию – в середине 1860-х годов, когда после мощного реформаторского прорыва: крестьянской, судебной, цензурной реформ – начались торможение и откат, озлобившие активные группы населения. (И только в 1991 и 1993 годах эта мрачная традиция оказалась сломанной.)
Александр II был фигурой воистину трагической. Его первым детским потрясением оказались события 14 декабря 1825 года, когда семилетний мальчишка был отдан под охрану ветеранам лейб-гвардии саперного батальона – единственной гвардейской части, лично преданной великому князю Николаю Павловичу. Ему, конечно же, передался ужас матери, ожидавшей захвата дворца мятежниками, и тяжкое нервное напряжение отца, не знавшего, с какой стороны ожидать смертельного удара. На его глазах не убивали близких людей, как это было с малолетним Петром I – что в значительной степени определило характер и поведение первого императора, – но его детское сознание наверняка было травмировано, а детская память сохранила ощущение ужаса перед таинственной внешней угрозой… И когда 4 апреля 1866 года полубезумный Каракозов разрядил в него возле Летнего сада свой револьвер, то этот детский ужас не мог не вернуться.
За год до того умер наследник – великий князь Николай Александрович, талантливый юноша, которого настойчиво и разумно готовили к его будущей высокой роли. Это был тяжелейший удар для императора и императрицы. Помимо чисто человеческой драмы, царя мучило сознание, что великий князь Александр Александрович, ставший наследником после смерти брата, вряд ли годится в продолжатели дела реформ.
Да и с самими реформами все шло до странности неблагополучно. Император уже понимал, что ответом на его героический порыв была прежде всего – ненависть. Мало того, что поляки ненавидели его за подавление мятежа 1863 года – Антон Березовский пытался убить его в Париже летом 1867 года. Крестьянские волнения, угрюмое недовольство большинства дворянства, раскол в высшей бюрократии – все это перечеркивало надежды на единство народа и власти в деле прогресса и процветания. Реформы вызвали множество новых проблем, с которыми непонятно было как поступать.
Пересилив себя, он терпел то, что ему генетически претило, – всю эту гласность, раскованность печати, открытость судопроизводства, непредсказуемость решений присяжных. Примирить его с этим могла только благодарность общества, а ее не было в помине.
Люди, близко наблюдавшие его во второй половине шестидесятых, свидетельствовали:
«Государь был действительно постоянно в нервическом раздражении, тревожном положении, казался крайне грустным и перепуганным и внушал соболезнование».
Скорее всего, можно сказать, пользуясь формулой Руссо, что Александр II был «от природы добр». Его воспитатели Мердер и тем более Жуковский могли только развить эту сторону его натуры. Железный по своей внешней повадке император Николай, судя по всему, не пытался превратить наследника в своего двойника. Письма великого князя Александра Николаевича отцу, когда он девятнадцатилетним юношей путешествовал с Жуковским по России, производят впечатление трогательной искренности.
Но в начале семидесятых это был усталый, разочарованный, подавленный своей исторической миссией и неблагодарностью народа пожилой человек.
Он знал, что ему не могут простить расправу с Чернышевским, беззаконность которой он, вероятно, сознавал, воспринимая ее как превентивное действие. Во всяком случае, на разговоры о Чернышевском император реагировал болезненно. Когда близкий к нему с детских лет граф Алексей Константинович Толстой заговорил с ним о несправедливости суда и возмущении образованного общества, Александр приказал ему никогда не упоминать о Чернышевском, если он хочет сохранить их отношения…
Сознавал ли он, что в стране совершается масса несправедливостей, что преследование студенчества только озлобляет и революционизирует его, что аресты мирных пропагандистов-народников и бессудное содержание их в крепости, а затем грубый судебный произвол и разгул «административной юстиции» превращают их в радикалов? Сознавал ли он, что катастрофическая запоздалость реформ не могла не вызвать кризиса во всех областях жизни и что нужно последовательно и твердо реформы продолжать, а иначе кризис только усугубляется? Трудно сказать…