Был ли соблазн милосердия – вопреки всему, чтобы помириться с обществом, разорвать дурной круг взаимных убийств? Бог весть?
Страх был велик. Молодой император сидел в Гатчине. Вокруг Зимнего дворца рыли траншеи, опасаясь прямого нападения…
Вскоре после трагедии 1 марта молодой император получил три послания. Одно от Исполнительного комитета партии «Народная воля»:
«Ваше Величество! Вполне понимая то тягостное настроение, которое Вы испытываете в настоящую минуту, Исполнительный Комитет не считает, однако, себя вправе поддаваться чувству естественной деликатности, требующей, может быть, для нижеследующего объяснения выждать некоторое время. Есть нечто высшее, чем самые законные чувства человека: это долг перед родной страной, долг, которому гражданин принужден жертвовать и собой, и своими чувствами, и даже чувствами других людей. Повинуясь этой всесильной обязанности, мы решаемся обратиться к Вам немедленно, ничего не выжидая, так как не ждет тот исторический процесс, который грозит нам в будущем реками крови и самыми тяжелыми последствиями».
Авторы письма, безусловно, искренни. Их не нужно путать с террористами XX и XXI веков. Они и в самом деле предчувствовали кровавую катастрофу и пытались страшным лекарством излечить страшную болезнь. Одним из авторов письма была Софья Перовская, и это явствует уже из первого пункта требований, которые выдвигают народовольцы в обмен на прекращение террора.
«1. Общая амнистия по всем политическим преступлениям прошлого времени, так как это были не преступления, а исполнение гражданского долга (вспомним, что в каземате ждал неминуемой казни возлюбленный и герой Софьи Перовской Андрей Желябов. – Я. Г.); 2. Созыв представителей от всего русского народа для пересмотра существующих форм государственной и общественной жизни и переделки их сообразно с народными желаниями. ‹…› Вот единственное средство к возвращению России на путь правильного и мирного развития».
О том или ином варианте сословного представительства думали конституционалисты 1730 года, екатерининские либералисты, мыслители декабризма… Декабристы тоже ждали рек крови – новой пугачевщины, если не сменить внутреннюю политику.
Письмо Исполнительного комитета кончалось призывом:
«Итак, Ваше Величество, решайте. Перед Вами два пути. От Вас зависит выбор. Мы же только можем просить судьбу, чтобы Ваш разум и совесть подсказали Вам решение, единственно сообразное с благом России, с Вашим собственным достоинством и обязанностями перед родною страной».
Для того чтобы понимать состояние духа молодого императора, принявшего власть в столь ужасных обстоятельствах, нужно помнить, что в свое время он получил в подарок от Достоевского экземпляр «Бесов». Книга была передана в феврале 1873 года через Победоносцева. В сопроводительном письме Достоевский писал великому князю:
«Мне льстит и меня возвышает духом надежда, что Вы, государь, наследник одного из высочайших и тягчайших жребиев в мире ‹…› может быть, обратите хотя малое внимание на мою попытку, слабую – я знаю, – но добросовестную, изобразить в художественном образе одну из самых опасных язв нашей настоящей цивилизации, цивилизации старинной, неестественной и несамобытной, но до сих пор остающейся во главе русской жизни».
Вскоре после этого Достоевский в письме к жене назвал наследника своим «почитателем»…
В разгар тягостных своих раздумий молодой император – тоже через Победоносцева! – получил письмо от другого властителя дум русского общества – Льва Николаевича Толстого:
«Я ничтожный, не призванный и слабый, плохой человек, пишу русскому Императору и советую ему, что ему делать в самых сложных, трудных обстоятельствах, которые когда-либо бывали. ‹…› Отца Вашего, царя русского, сделавшего много добра и всегда желавшего добра людям, старого доброго человека, бесчеловечно изувечили и убили не личные враги его, но враги существующего порядка вещей: убили во имя какого-то блага всего человечества».
И тут Толстой стремительно переключает проблему в совершенно неожиданный для Александра план:
«Бог не спросит Вас об исполнении обязанностей царя, не спросит об исполнении царской обязанности, а спросит об исполнении человеческих обязанностей. Положение Ваше ужасно, но затем только и нужно учение Христа, чтобы руководить нас в тех страшных минутах искушения, которые выпадают на долю людей… Не могу не видеть, что каждый Ваш шаг к прощению есть шаг к добру, всякий шаг к наказанию есть шаг к злу. ‹…› Что такое революционеры? Это люди, которые ненавидят существующий порядок вещей, находят его дурным и имеют в виду основы для будущего порядка вещей, который будет лучше. Убивая, уничтожая их, нельзя бороться с ними. Не важно их число, а важны их мысли. Для того, чтобы бороться с ними, нужно бороться духовно».
Толстой исступленно умолял императора простить убийц его отца и отправить их в Америку.
«Государь! Если бы Вы сделали это ‹…› не знаю, как другие, но я, плохой верноподданный, был бы собакой, рабом Вашим. Я бы плакал от умиления, как теперь плачу всякий раз, когда бы слышал Ваше имя. ‹…› Знаю, каким бы потоком разлилось по России добро и любовь от этих слов».
Толстой имел в виду завет Христа: «Любите врагов своих».
Достоевский в 1873 году убеждал Александра, что революционеры – «язва неестественной цивилизации». Толстой умолял считать их жертвами дурного устройства жизни и мечтателями.
Россия и в самом деле стояла на перепутье. Разумеется, у Александра не было ни воли, ни возможностей, ни желания буквально следовать советам яснополянского апостола. Но был другой выбор.
Еще работало правительство Лорис-Меликова. Еще лежал не подписанный либеральный указ. Еще можно было, наказав преступников, продолжить тенденции последних дней предшествующего царствования…
В этот момент император получил еще одно письмо – от Победоносцева. Наставник писал:
«Ваше Императорское Величество. Простите ради Бога, что так часто тревожу Вас и беспокою. Сегодня пущена в ход мысль, которая приводит меня в ужас. Люди так развратились в мыслях, что иные считают возможным избавление осужденных преступников от смертной казни. Уже распространяется между русскими людьми страх, что могут представить Вашему Величеству извращенные мысли и убедить Вас к помилованию преступников… Может ли это случиться? Нет, нет и тысячу раз нет – этого быть не может, чтобы Вы перед лицом народа русского и в такую минуту простили убийц отца Вашего, русского государя, за кровь которого вся земля (кроме немногих, ослабевших умом и сердцем) требует мщения и громко ропщет, что оно замедляется. Если бы это могло случиться, верьте мне, Государь, это будет принято за грех великий и поколеблет сердца всех Ваших подданных».
Толстой считал помилование спасением России. Победоносцев – гибелью. Оба они были мечтателями-утопистами. Оба они – как Пушкин, декабристы, идеологи «Народной воли», – ощущали дыхание катастрофы. Но пути к ее предотвращению им виделись абсолютно разные.
Как ни странно это может прозвучать, ни Достоевский не был подлинным единомышленником Победоносцева, ни Толстой его полным антиподом.
Достоевский жаждал сильного духовного движения для преодоления кризиса, для превращения «неестественной цивилизации» в органичную. Это движение неизбежно должно было носить политический характер.
Толстой 1880-х годов, уже выработавший свою «новую религию», о которой мечтал с юности, свое христианство, уповал на политическую статику, то есть уход большинства русских людей из общественной жизни в личную, никак с государственной системой не связанную. Его идеалом было полное растворение государства со всеми его безобразиями в естественной жизни, образцом которой виделась идеализированная казачья община. Мирные землепашцы с саблями на боку для защиты своего достоинства.
Победоносцев же был совсем не так прост, как представляется издалека. Он не был тупым охранителем. У него были идеи, по своей утопичности не уступающие толстовским.
Ситуация, в которой приходилось действовать власти, была весьма своеобразной. «Конституционалист», ближайший к покойному императору в последние месяцы, Лорис-Меликов был отправлен в отставку. Однако мощная инерция общественных ожиданий еще действовала. Казнь убийц Александра II, усилившийся полицейский нажим, явное стремление к контрреформам вкупе с этими ожиданиями создавали какой-то призрачный психологический климат. Современник писал:
«4 января 1882 года. Десять месяцев, прошедшие со дня убийства императора Александра, кажутся десятью годами, когда видишь, как много потерял престиж монархии за это время. Пугающее равнодушие к смерти прежнего монарха, обидное безучастие к судьбе нынешнего доказывает, что такие понятия, как отношение вассала к суверену, чувство пиетета в отношении династии, суть в России неизвестны. Единственный существующий здесь импульс к действию – это желание что-либо приобрести и страх что-либо потерять. ‹…› Дворянство совершенно бессильно, бюрократия дискредитирована, так что необходимо было бы иметь какое-то среднее звено, уважаемое высшими и способное оказать влияние на низших, но возможность к созданию этого среднего звена отсутствует, как, впрочем, и воля».
Константин Петрович Победоносцев, худой, с неприятным острым лицом – худоба, впрочем, не была признаком болезненным, он прожил 80 лет, пережив трех императоров и не дожив всего девять лет до 1917 года, состоявший при великих князьях в качестве ментора-юриста, но, как было сказано, привязавший к себе именно Александра Александровича, мучительно искал способа сохранить устойчивость государства. Он понимал все его пороки. Он понимал насущность перемен. Но был убежден, что любые сколько-нибудь радикальные перемены сдвинут лавину – и все обрушится. И в этом был свой смысл. Именно он настоял на отставке Лорис-Меликова и забвении любых конституционных поползновений. Проницательный Витте писал о нем: