[38].
Мандельштам, следуя завету Пушкина, пытается «взглянуть на трагедию взглядом Шекспира», т. е. крупно, прощая истории ее жестокость ради возможного в будущем благого результата. До конца двадцатых годов, до отчаянной «Четвертой прозы» Мандельштам старался следовать этой установке.
Ахматова выбрала иной путь, хотя их близкая дружба и взаимное понимание с Мандельштамом сохранились до конца…
К 1918 году Россия была психологически готова к террору и гражданской войне. Разумеется, процесс этот уходил глубоко в прошлое, и массовое братоубийство подготовлялось, в частности, духовным расколом нации при Петре I, нарастающим от столетия к столетию социальным антагонизмом, духовной разъединенностью социально-политических групп, нецельностью индивидуального и общественного знания. Но были ближние – вулканические – причины.
30 ноября 1917 года знаменитый впоследствии автор «Цусимы» Новиков-Прибой опубликовал в правоэсеровской газете «Земля и воля» очерк «Озверели» – об ужасающей по жестокости расправе крестьян с шайкой дезертиров. Заканчивался очерк так:
«Неслыханная война, которую мы ведем четвертый год, эта ужасная кровавая бойня, очевидно, не могла не отразиться на человеческой психике. Люди окончательно озверели, точно отравленные ядом жестокости и насилия. Страшно становится жить».
Это писал военный моряк, человек, знающий войну. Что же мог чувствовать интеллигент ахматовского круга, дыша этим убийственным воздухом?
Новиков-Прибой ошибался. В ноябре 1917 года люди озверели еще не окончательно. Все еще было впереди. И те, кто унаследовал от Пушкина, Гоголя, Толстого, Достоевского дар предвидения, знали это. «Вы поздно поймете…» – горько скажет в 1921 году Пастернак. В первых же судорожных ударах красного террора Ахматова, Федотов, Степун услышали колокол будущих катастроф, потому что самопроизвольно рвущийся в будущее поток вынес на поверхность идеи внечеловеческие, античеловеческие. Человеческая личность, и так-то мало ценимая в царской России, теперь приобретала ценность отрицательную – уничтожение конкретного человека превратилось из мучительного средства в высокую цель, а палачество – из страшной обязанности в почетную профессию.
То, что я постоянно говорю о красном терроре, отнюдь не означает, что в годы гражданской войны не было террора белого. Он был, и принимал весьма свирепые формы. Достаточно почитать письма и дневники Короленко, мемуары генералов Врангеля, Шкуро… Но белый террор, во-первых, не касался столиц и потому не был в поле зрения наших героев, а во-вторых, не имел тех до сего дня идущих последствий, какие имел террор красный. Вообще же террор – весь, всеми противоборствующими группировками и группами осуществлявшийся, – подлежит беспристрастному (но отнюдь не безоценочному) изучению на основе анализа всего комплекса источников – от официальных до самых приватных. Изучение террора 1918–1921 годов во всех его аспектах – статистическом, социально-психологическом, индивидуально-психологическом, историческом – даст нам ключ к пониманию многого в «советском человеке» как явлении…
В послереволюционном хаосе трудно найти прямые истоки террора и определить момент, с которого он стал неотвратим. Но можно выявить хотя бы условный рубеж, за коим большая кровь оказалась неизбежна. В ночь с 5 на 6 января 1918 года было разогнано Учредительное собрание, а перед этим подавлены попытки уличных демонстраций в его поддержку.
Горький, свидетель событий, писал в «Новой жизни» от 11 января 1918 года:
«5-го января 1918 года безоружная петербургская демократия – рабочие, служащие – мирно манифестировала в честь Учредительного собрания.
Лучшие русские люди почти сто лет жили идеей Учредительного собрания – политического органа, который дал бы всей демократии русской возможность свободно выразить свою волю. В борьбе за эту идею погибли в тюрьмах, в ссылке и каторге, на виселицах и под пулями солдат тысячи интеллигентов, десятки тысяч рабочих и крестьян. На жертвенник этой священной идеи пролиты реки крови – и вот “народные комиссары” приказали расстрелять демократию, которая манифестировала в честь этой идеи. Напомню, что многие из “народных комиссаров” сами на протяжении всей политической деятельности своей внушали рабочим массам необходимость борьбы за созыв Учредительного собрания. “Правда” лжет, когда она пишет, что манифестация 5 января была организована буржуями, банкирами и т. д. и что к Таврическому дворцу шли именно “буржуи” и “калединцы”.
“Правда” лжет, – она прекрасно знает, что “буржуям” нечему радоваться по поводу открытия Учредительного собрания, им нечего делать в среде 246 социалистов одной партии и 140 – большевиков.
“Правда” знает, что в манифестации принимали участие рабочие Обуховского, Патронного и других заводов, что под красными знаменами российской с.-д. партии к Таврическому шли рабочие Василеостровского, Выборгского и других районов.
Именно этих рабочих и расстреливали, и сколько бы ни лгала “Правда”, она не скроет позорного факта.
“Буржуи”, может быть, радовались, когда они видели, как солдаты и красная гвардия вырывают революционные знамена из рук рабочих, топчут их ногами и жгут на кострах. Но возможно, что и это приятное зрелище уже не радовало всех “буржуев”, ибо ведь и среди них есть честные люди, искренне любящие свой народ, свою страну.
Одним из таких был Андрей Иванович Шингарев, подло убитый какими-то зверьми.
Итак, 5 января расстреливали рабочих Петрограда, безоружных. Расстреливали без предупреждения о том, что будут стрелять, расстреливали из засад, сквозь щели заборов, трусливо, как настоящие убийцы.
И точно так же, как 9 января 1905 года, люди, не потерявшие совесть и разум, спрашивали стрелявших:
– Что вы делаете, идиоты? Ведь это свои идут! Видите – везде красные знамена, и нет ни одного плаката, враждебного рабочему классу, ни одного возгласа, враждебного вам!
И так же, как царские солдаты – убийцы по приказу, отвечают:
– Приказано! Нам приказано стрелять».
Историки могли бы скорректировать это описание, сказать, например, что большинство демонстрантов составляли все же не рабочие, а интеллигенция, что число убитых было сравнительно невелико – от 8 до 21 человека. Но нам в данном случае важна не адекватная картина событий, а восприятие расправы русским интеллигентом и, главное, тот факт, что расстрел 5 января 1918 года неизбежно соотносился с расстрелом 9 января 1905 года, и, стало быть, у значительной части либеральной интеллигенции возникло ясное ощущение, что на смену старому деспотизму грядет новый деспотизм. Ведь по свидетельству той же «Новой жизни» группа петроградских рабочих возложила на могилу жертв 5 января, похороненных на Преображенском кладбище рядом с жертвами 9 января, венок с надписью: «Жертвам произвола самодержцев из Смольного».
Переломность этих событий ощущалась остро. Как писал один из современников:
«Это был поворотный пункт. После 5 января для прежней идеалистически настроенной российской интеллигенции не стало места в истории, в русской истории. Ей принадлежало прошлое»[39].
Но дело было не только в настроениях интеллигенции. Сильные токи шли снизу. Тот же Новиков-Прибой в очерке «На крестьянском съезде» (съезд шел с 26 ноября по 10 декабря 1917 года) воспроизвел крестьянские настроения:
«Черт знает что происходит! – собрав вокруг себя несколько человек, возмущается пожилой крестьянин, одетый в простую деревенскую шубу. – Люди столько лет боролись за Учредительное собрание, гибли за него по тюрьмам, в ссылке, гибли на виселицах, и на-ко вот… Не надо, говорят, Учредительного собрания. Дай им Советы. В программе у тех же большевиков сказано, что выборы должны быть прямые. А как в Советы выбирают? Скажу про себя: меня сначала выбрали из деревни в волость, из волости в уезд, а уезд уже послал меня сюда. Выходит, вроде как по трем лестницам взбирался я на съезд. В той же программе говорится: должна быть одна палата. А тут что получается? Совет рабочих, Совет солдатских, Совет крестьянских депутатов. Трехэтажная палата!
Ленин сказал, что Учредительное собрание создано у нас по самому лучшему избирательному закону. И вдруг ставят ниже Советов…»[40]
Стремительная политическая игра большевиков, ориентированная в каждый отдельный момент преимущественно на интересы своей партии, отсекла от решения судеб страны большинство населения, а вовсе не только оппозиционную интеллигенцию. Это и стало первоосновой гражданской войны. После 5 января – в недалекой перспективе – из активной политической жизни, из русской истории будет вытеснена не только «идеалистическая интеллигенция», но и вполне практическое российское крестьянство… Этот процесс превращения большевистской партии и военно-государственной структуры в нечто «самодостаточное», использующее страну как сырьевую базу, – так же как некогда петровская военно-бюрократическая система, – начался очень рано. Меньшевик Д. Далин, анализировавший события первых послереволюционных лет по горячим следам, писал:
«В первые 7–8 месяцев большевистская власть существовала без террора. В последние годы, в войне и без войны, она практикует террор. Это означает, что поддержка, оказываемая ей народной массой, ослабела, отпали целые народные глыбы, раньше подпиравшие новую власть, и чем больше сужается социальный базис, на котором она стоит, тем труднее удержаться, и приходится балансировать – все больше в сторону Че-Ка.
Гражданская война дала действительно толчок к развитию террора. Это верно. Но вот над чем следует подумать. Почему больше полугодия о настоящей гражданской войне не было речи? Почему регулярные армии против московского правительства удалось создать только в конце 1918 года? Или раньше охотников не было? Сколько угодно! Почему же крайние ея враги дали ей столько сроку?