Нетрудно понять причину. В конце 1917 года невозможно было сколотить даже минимальную военную силу. Нельзя было найти достаточно воинственно настроенных людей. Только в отдаленном углу юго-востока и еще на Урале шла вооруженная борьба, неопасная для Москвы. Вся прочая Россия была либо пассивна, либо же активные элементы ея были по большей части благожелательно-выжидательны к большевистскому правительству.
Если вслед за тем положение изменилось и целые армии удавалось создать на юге и на востоке, то это симптом того же явления, о котором я говорил уже выше, отпадение массы народной от первоначального большого большевистского блока, разочарование в большевизме, наконец, растущая враждебность к нему. Вот этот процесс, открывая пути для гражданской войны, вместе с тем делал террор неизбежным и необходимым орудием самообороны для большевистского правительства».
Оставшись в меньшинстве, большевистское правительство (блок с левыми эсерами уже дышал на ладан, и ясно было, что он вот-вот рухнет) прибегло к массовому террору, ибо другого пути сохранения власти у него не было. А сохранить власть во что бы то ни стало многие лидеры большевиков, по глубокому моему убеждению, считали необходимым не из примитивно шкурных соображений (хотя в случае поражения им грозила верная гибель), а скорее, в силу своего утопическо-мессианского сознания. Они верили, что только они знают, куда надо идти России. Тот же Д. Далин сформулировал главную установку своих политических противников кратко и точно:
«Для партии, взявшей на себя обязательство осуществить социализм, сохранение власти есть высший закон. Ему все подчиняется»[41].
Пленники собственной утопии, большевистские лидеры оказались, таким образом, не только зловещими, но и трагическими фигурами.
Но стране от этого было не легче…
До мая 1918 года русские социалисты не считали возможным активно выступать против большевиков, чтобы не сыграть на руку монархической контрреволюции. И хотя в феврале – марте среди наиболее радикально настроенных эсеров уже велись разговоры о необходимости терактов, в частности покушения на Ленина, но до мая никаких практических шагов не предпринималось[42]. И только в июне, когда большинство социалистов было уже вытеснено из легальной политической жизни, они взялись за оружие…
В ситуации раскола и взаимного озлобления демократических сил гражданская война оказалась неизбежной. Ленин это прекрасно понимал:
«Если есть абсолютно бесспорный, абсолютно доказанный фактами урок революции, то только тот, что исключительно союз большевиков с эсерами и меньшевиками, исключительно переход всей власти к Советам сделал бы гражданскую войну в России невозможной»[43].
Но лидер РКП(б), уверенный в безусловной правильности своих идей, считал, что эсеры и меньшевики должны принять все условия большевиков, т. е. перестать быть собой. Вряд ли Ленин предвидел возможность трехлетней кровавой мясорубки, предопределившей и трагедию последующих десятилетий.
Как бы то ни было, депутаты Учредительного собрания, бежавшие из Петрограда, блокировались с монархистами и мятежными чехами и приступили к организации антибольшевистских восстаний – Ярославль, Самара. И здесь важно еще раз напомнить о сложности расклада политических сил в России в тот момент. Д. Далин, свидетель и участник событий, писал:
«Какова была идеология “гражданской войны”? Трудно представить себе большее противоречие между идеологией и реальностью, чем в этом трагическом и героическом эпизоде революции. По ту сторону фронта стояли знамена “демократии”. Освобождение от большевистского террора, гражданские свободы, укрепление революции – были идеями одних; но с ними боролись плечо к плечу носители идеи “великой России”, милитаристской, монархической державы; а ядром всего движения были небольшие группки высшего дворянского откровенно реакционного офицерства»[44].
Не думаю, что Далин прав относительно «ядра». Никакое реакционное офицерство ничего не смогло бы сделать, если бы не его союз с социалистами. Не говоря уже о том, что высший генералитет белых армий – Деникин, Врангель, Колчак – вовсе не был крайне реакционным. Но сама парадоксальность ситуации уловлена им совершенно точно. И не важно, что затем белое офицерство отринуло союз с социалистами и постаралось расправиться с ними. В результате этого противоестественного блока, на который социалистов толкнул разгон большевиками Учредительного собрания, был запущен механизм гражданской войны. А затем в действие неизбежно вступило множество центробежных сил, заработала логика процесса – необходимость содержать армию и аппарат заставляла противоборствующие стороны грабить крестьянство, крестьянство отвечало вооруженным сопротивлением, усугубляя военный хаос, в котором развивались сепаратистские тенденции, и так далее…
Либеральная интеллигенция, не имеющая прямого отношения к политической борьбе, воспринимала и оценивала происходящее, исходя из конкретных проявлений этой борьбы, провидя в них набухающие зерна будущего.
Быть может, первым преступлением против человека, потрясшим интеллигентское сознание, стало убийство в Мариинской больнице. Через сутки после разгона Учредительного собрания – в ночь с 7 на 8 января – балтийские матросы застрелили в больничной палате бывших министров Временного правительства Шингарева и Кокошкина, лидеров кадетской партии, людей достойных и уж во всяком случае не заслуживших пьяного самосуда. Скорее всего, большевики не хотели этих конкретных смертей, но они были восприняты как прямое следствие Октября и событий 5–6 января.
Пастернак, летом 1917 года предчувствовавший грядущий ужас, теперь осознал его. Сравнительно недавно были найдены несколько его стихотворений 1918 года, которые он не публиковал, в отличие от Ахматовой и Мандельштама. И это, безусловно, факт, психологически значимый.
Убийству Шингарева и Кокошкина Пастернак посвятил потрясенные строфы:
Мутился мозг. Вот так? в палате?
В отсутствие сестер?
Ложились спать, снимали платье.
Курок упал и стер?
Кем были созданы матросы,
Кем город вполокна,
Кем ночь творцов; кем ночь отбросов,
Кем дух, кем имена?..
И далее – после возмущенно-недоуменного вопроса Богу, сотворившему убийц:
Сарказм на Маркса. О, тупицы!
Явитесь в чем своем.
Блесните! Дайте нам упиться!
Чем? Кровью? – Мы не пьем.
Так вас не жизнь парить просила?
Не жизнь к верхам звала?
Пред срывом пухнут кровью жилы
В усильях лжи и зла.
(Теперь совсем по-иному – угрюмо-зловещим – представляется нам стихотворение «Матрос в Москве», написанное в 1919 году, которое обычно трактуется как романтический портрет революционного матроса. А в совпадающей ритмике, в поэтической интонации, как правило, закодирован более глубокий смысл, чем в лексическом слое.)
На том же листе, следом за этими стихами, поэт пытается воссоздать страшное движение от бескровного Февраля к послеоктябрьским катаклизмам. Стихотворение так и названо: «Русская революция».
Как было хорошо дышать тобою в марте
И слышать во дворе, со снегом и хвоей
На солнце, поутру, вне лиц, имен и партий
Ломающее лед дыхание твое!..
…………..
Что эта, изо всех великих революций
Светлейшая, не станет крови лить; что ей
И Кремль люб, и то, что чай тут пьют из блюдца.
Как было хорошо дышать красой твоей!..
Публикатор этих стихов Е. Б. Пастернак совершенно справедливо пишет:
«Рукопись пролежала в семейном архиве более шестидесяти лет, сохраненная лишь потому, что Пастернак не подозревал о ее существовании»[45].
Можно с уверенностью сказать, что, вспомни поэт об этих стихах, он наверняка бы сжег их, – при возможном обыске они стали бы смертным приговором автору, ибо далее шло:
Смеркалось тут… Меж тем свинец
к вагонным дверцам
(Сиял апрельский день) – вдали, в чужих краях
Навешивался вспех ганноверцем, ландверцем.
Дышал локомотив. День пел, пчелой роясь.
А здесь стояла тишь, как в сердце катакомбы.
Был слышен бой сердец. И в этой тишине
Почудилось: вдали курьерский несся, пломбы
Тряслись, и взвод курков мерещился стране.
Речь, естественно, о следовании из Германии в пломбированном вагоне лидеров большевиков, радикалов, делавших ставку на взведенные курки – на насилие.
В послефевральской России – виделось Пастернаку – «грудью всей дышал Социализм Христа». Тут сложная связь с блоковским Христом и религиозным восприятием революции Ахматовой.
Но затем идет бешеная инвектива против того, кто взорвал «Социализм Христа», превосходящая по своему напору мандельштамовское «Когда октябрьский нам готовил временщик / Ярмо насилия и злобы…»:
Он – «С Богом, – кинул, сев;
и стал горланить: – к черту, –
Отчизну увидав, – черт с ней, чего глядеть!
Мы у себя, эй жги, здесь Русь да будет стерта!
Еще не все сплылось; лей рельсы из людей!
Лети на всех парах! Дыми, дави и мимо!
Покуда целы мы, покуда держит ось.
Здесь не чужбина нам, дави, здесь край родимый.
Здесь так знакомо все, дави, стесненья брось!»
Это о Ленине, как он представлялся Пастернаку в 1918 году, в переломный момент начала гражданской войны и разгорания красного террора.